Семь шагов навстречу

– Ты в порядке? – прошептала Ная, когда Джеймс растворился в толпе.

– Да, – я ответила, но правда была другой: я хотела врезать ему, чтобы он понял, что не все комплименты приходят с доброй целью. Хотела сказать Нае, что это его поведение – тест, и я не собираюсь его проходить. Но вместо этого я вздохнула и сказала чуть тише: – Просто не люблю, когда границы переступают без стука.

Ная сжалa мою руку – простой жест, но в нём было столько защиты, сколько не дали бы слова. Мы отошли немного в сторону, чтобы не быть в центре внимания, и я позволила себе посмотреть на огни: они казались сейчас слишком яркими, как будто высветляли каждую мою ошибку и каждое маленькое притяжение.

– Пойдём присоединимся к ребятам, – предложила Ная. – И если кто будет лезть – я сама ему объясню.

Я улыбнулась ей по-настоящему. В этой суматохе, среди музыки и соли, было что-то верное: иногда быть рядом – это лучший способ не потеряться.

***

Я увидела его прежде, чем услышала – потому что выучила каждую мелочь: как он стоит, как держит стакан, как его смех съедает паузы. Он шёл по краю огней, слегка покачиваясь, бутылка пива в руке отражала гирлянды, а компания за ним шумела так, будто пыталась заглушить собственные мысли.

Сначала я просто наблюдала – как за фильмом, в котором уже знаешь конец. Он сделал два неспешных глотка, откинул голову и, словно проверяя сцену, осмотрелся. Его глаза-огни нашли меня и задержались; на секунду что-то внутри меня дернулось, как старый рычаг, – и я поняла, что всё ещё реагирую на этот взгляд.

Джеймс заметил мой ступор, улыбнулся по-своему – уже тихо, по-баристски: заботливо, не навязчиво.

– Ты в порядке? – спросил он, как будто предлагал сверху ещё кофе.

– Да, – ответила я. И тут же скрывала правду, потому что правда выглядела бы слабо: он смотрит. И мне это не нравится.

Я шла плечом к плечу с Наей, но взгляд мой выскальзывал к нему снова и снова. Он смеялся, рассказывал чью-то историю, и в этот смех вкралась игра – лёгкое касание плеча девушки в красном платье, наклон, полушепот. Он не флиртовал театрально – скорее легко, привычно, как тот, кто тренировался быть центром. И именно в этой лёгкости была соль: я понимала, что для него это – игра без последствий. Для меня же любая такая игра оставляет след.

– Он пьян? – спросила Ная тихо рядом, и в её голосе был и страх, и интерес, и вопрос, который всегда задают тем, кто смотрит в пропасть.

– Немного, – выдавила я. – Но это не пьянство. Это – его способ быть видимым.

Джеймс подвинулся ближе, как будто его присутствие могло закрыть пространство между мной и тем взглядом.

– Если он будет приставать – я вмешаюсь, – сказал он ровно, и его слова звучали как обещание, а не угроза.

Я улыбнулась, но улыбка была пленительной и натянутой: не хочу сцен, не хочу объяснений. И всё же внутри – как будто кто-то поставил весы: одна чаша – спокойный вечер, плед, Наина забота; другая – этот тёплый, опасный центр, к которому я тянусь, не желая и желая одновременно.

Он подошёл ближе, но не ко мне – к своей группе. Улыбнулся кому-то, пошутив так, что та засмеялась и прикоснулась к его руке. Это было так незначительно внешне, но внутри меня раздался длинный, тонкий удар ревности. Ревность – уродливая, нелепая, стыдная зверушка – прыгнула на грудь и зажала лёгкие.

– Ты хочешь, чтобы я остался? – спросил Джеймс, и в его голосе слышалась настоящая забота.

Я захотела ответить «да», потому что безопасно – спрятаться за его плечом. Но что-то в горле отказывалось. Я не хотела прятаться, я не хотела выбирать чью-то защиту как замену собственному голосу.

– Нет, – сказала я, и голос вышел не хлипким, а ровным. – Мне нужно пройтись одна.

Ная сжала мою руку, глаза её были полны поддержки, но и понимания.

– Хорошо, – прошептала она. – Я буду рядом, не уходи далеко.

Я отошла чуть в сторону, затем в сторону ещё, пока шум не стал наполнять пространство позади меня, а впереди осталась только лента света и мокрый песок. Каждым шагом я пыталась убирать от себя те острые ощущения, которые он пробуждал – ту самую странную смесь боли и притяжения, что будто липла к коже. Волна обдавала ноги холодом, ветер приносил запахи – йод, пиво, перегретый пластик фонариков – и в этой мешанине было немного свободы: природа не требовала ответов.

Но даже сдалека я слышала его смех, чувствовала, как он переходит на другие темы, как переходит к другим девушкам. Он ласков с ними так же легко, как и с друзьями, и это было хуже всего. В его прикосновениях не было обещаний – только свет, брошенный на мгновение, а затем забранный обратно. Мне становилось горько: я испытывала жалость к себе и к нему одновременно. Жалко меня, потому что мне больно видеть, как он отдаёт тепло без остатка; жалко его, потому что он, возможно, тоже прячет что-то, но делает это, разбрасываяся вниманием.

– Он делает это специально, – пробормотала я самой себе, как будто объяснение могло облечь мою боль в разум. Но разум не успокаивал: он только добавлял вопросов. Что я для него? Мишень? Пустая сцена? Или чего-то большего я сама ещё не осознала?

Я шла дальше, пока не осталось ни одного знакомого силуэта. Песок шуршал под моими ногами, а волны то и дело отбирали следы, словно избавляли меня от лишних доказательств. Ветер разбивал музыку на фрагменты, и эти обрывки приходили ко мне как фрагменты чужой жизни – весёлые, отчаянные, чужие.

«Я хочу идти одна», – повторила я про себя, и в этом повторе было не бегство, а попытка понять: дать себе место переварить ревность, найти границу между «мне больно» и «я не потеряюсь». Сердце билось тяжело, но шаги становились ровнее. Я знала одно: прогулка по побережью – это не убегание. Это маленькое расследование собственной хрупкости.