Семь шагов навстречу

Ная постучала пальцами по столу.

– Я хочу знать, есть ли у него татуировки, – объявила она. – Если есть, отметь это галочкой в отчёте.

Джеймс смеялся тихо, и его смех отозвался в моём теле – он звучал как мелодия, которую хочется записать.

– Он показался мне человеком, который знает, чего хочет. Это пугает, – добавил он, и в этой фразе было не столько страх, сколько вызов. – Пугает, но интересно. Ты не хочешь, чтобы он был драмой, но при этом в глубине сердца надеешься на драму. Вот человеческая ирония.

Я хотела ответить, что в моей жизни драм было достаточно уже в детстве, что я предпочитаю меньше драм и больше честности. Но слова застряли в горле, потому что рядом со словом «честность» всегда шумит старое «брошенность в чулане», и я не готова была сейчас говорить о том.

Мы сидели ещё час, казалось, и разговоры то и дело возвращались к теме: учеба, планы, музыка, кино. Джеймс рассказывал забавные истории о заказчиках в кафе: «Одна женщина заказала латте, а потом потребовала, чтобы я написал на чашке ‘для королевы’ – и держала себя так, будто весь мир должен поклониться». Мы смеялись. Ная снова и снова указывала на то, что мы создаём какой-то новый круг.

Перед уходом Джеймс сложил чашку в ладони и посмотрел на меня так, словно собирался сказать что-то важное, но вместо этого сказал шутку и подмигнул:

– Вечером, после сьёмок, заходи. Я обещаю, что эта корица не станет хуже – а может быть, и лучше. И ещё: если сосед попытается быть надменным – приводи его ко мне. У меня всегда найдётся аккорд, который сумеет смягчить ровные линии.

Я ответила, что подумаю, хотя в груди что-то подпрыгнуло, и это был тот самый странный трепет, который не хочется показывать даже лучшей подруге. Мы расстались на углу, Ная помахала мне рукой, а Джеймс сделал вид, что пристроит к рюкзаку невидимую гитару и уйдёт, оставив за собой ноту.

***

Возвращение домой было странно тихим. Солнце уже клонилось к закату, и небо над Санта-Моникой становилось желтовато-розовым – такой отблеск, который в идеальном мире подходил бы к кадру Наи. У меня под ногами всё ещё шуршал песок, на губах держался привкус корицы, и в голове – фрагменты разговоров. Казалось, у меня появилось что-то вроде внешнего мира: друзья, которые не являются историей моего прошлого, а скорее возможностью будущего.

Я вошла в подъезд, нажала кнопку панели, и лифт медленно приподнял меня к нашему этажу. Дверь квартиры приоткрыта – нормально, мы так часто оставляем. Но в этот момент я услышала такое, что автоматически заставило мои пальцы жать на ручку сильнее: свет.

На кухне он был включён. Не весь, но тот, который я иногда оставляла ради ночника, чтобы не биться в темноте. Свет – мелкая вещь, но я знаю каждую мелочь в квартире, как собственную ладонь.

Я подумала сначала, что это забыл кто-то из жильцов, но шаги мои стали тише, и я увидела фигуру у стола – Зейн. Он стоял спиной ко мне, в наклоне, с чашкой в руках, и в комнате пахло горьким кофе. Он повернулся и, не удивившись моему появлению, сказал так же бытово, как и прежде:

– Ты опять оставила свет. Больше так не делай, – произнёс он спокойно, и его голос был таким же ровным, как тот, что я слышала в кафе, но теперь эти слова бьют уже дома. Они взрываются в квартире, потому что дом – это не только стена и крыша; дом – это то, что делишь.

– Я не оставляла, – ответила я почти автоматически, хотя знаю, что оставляла. Я хотела сказать «я его тушила», но эти слова казались слишком простыми, а нам сейчас нужны были драматизм и эмоции. – Я была в кафе с друзьями.

Он посмотрел на меня так, будто бы хотел пройти на кухню и найти доказательство моей вины.

– Я видел свет из окна, – ответил он спокойно. – Считай, что это было предупреждение.

Я почувствовала, как тепло живота превращается в мелкую желчь, и волнение поднимается, потому что это предупреждение звучит иначе: не про свет, а про контроль. Он строит границы, но без совета: он объявляет ультиматум. Мне это не нравится по многим причинам, не потому что я люблю оставлять свет, а потому что вещи перерастают в символы.

– Не начинай, – сказала я, и мой голос прозвучал твёрже, чем я планировала. – Это не повод вести себя как карающий судья. Ты просто мог отключить свет сам, если оно было так важно.

Он усмехнулся – коротко, без тепла.

– Мне не нравится, когда вещи делаются неаккуратно. – В его глазах мелькнуло что-то похожее на раздражение и усталость. – У меня завтра защита. Мне нужна тишина и порядок.

– Так и скажи это прямо, – выпалила я. – Не заворачивай в бытовое слово фразу «ты не для меня». Не надо мне вот этих твоих каменных табличек. – Я почувствовала, как поднимается голос, и с каждой секундой мне становилось всё труднее держать эмоции в узде. Я устала от того, что любое его слово становится дальнейшей трещиной. Хочется кричать: «ты мне не пара», «я тебе не пара», но я знала, что это бессмысленно – и потому опасно.

Он внезапно сделал шаг ближе, не более чем на ладонь, и его лицо было так близко, что я могла увидеть простой рельеф щеки и маленькую царапинку у брови, которую он давно не показывал.

– Я не говорю тебе «ты не пара мне», – сказал он тихо. – Я говорю, что у нас разные ритмы. Ты – люди, друзья, фестивали. Я – макеты, дедлайны, ночи и гашёный свет. Я не хочу, чтобы наши миры сталкивались так часто, чтобы ничего не осталось моего.

Его слова – вот они, честные и оголённые – звучали иначе, чем упрёки. Это была попытка объяснения. Но объяснение – оно не всегда лечит. Я вспомнила, как раньше, в детстве, меня закрывали в чулане, и как позже – в школе – меня выставили на посмешище. Я вспомнила, как человек, который смеялся тогда, был уверен, что это шутка. Я помнила и Зейна в том самом коридоре школы, и сейчас его слова ложились в другую плоскость: он не просил прощения, он просто ограждал своё. И это знание давило.

– Ты не спрашиваешь, – сказала я медленно. – Ты не пытаешься понять. Ты просто ставишь рамки. И я… мне это не приятно.

Он отступил, как будто отдал предпочтение логике.

– Я понимаю. Но мне тоже больно, когда мои вещи размываются. Я не прошу, чтобы ты исчезла. Я прошу элементарного уважения.

– Элементарное уважение – это не командование, – резанула я. – И не таблички. Мы – не музейные экспонаты.

Мы стояли друг напротив друга, и в воздухе висела напряжённость, которую не сотрёшь ни шуткой, ни тортиком. Он, внезапно и немного робко, сказал:

– Может, мы просто не умеем договариваться, – и в этой фразе было больше боли, чем я ожидала.

Я посмотрела на него и поняла, что под его бронёй – не только упёртость, но и страх потерять себя. Тогда почему же мне было так обидно слышать, что «ты мне не пара»? Потому что это звучало как приговор, не как признание. Я сжала губы и ответила тише:

– Мы попробуем. Но если ты начнёшь воспринимать каждую мою встречу как спектакль – я уйду в тень. И это не то, чего я хочу. – Я попыталась сказать это спокойно и точно.

Он помолчал, потом кивнул.

– Никаких табличек, – сказал он снова, и я услышала, что в его голосе была попытка помягчить резкость. – И… если что, проси меня. Я не умею читать мысли.

– Я тоже не умею – сказала я, – Но будем учиться.

Мы сделали паузу, которая была и соглашением, и сигналом о том, что впереди будет ещё много разговоров. Я ушла в свою комнату и, как ритуал, открыла блокнот. На новой странице я прописала:

«Правило №6 – просить, не ждать».

Под ним – маленький набросок лампы. Внизу – подпись: Иви. И ещё пометка: он сказал про свет. Он сказал «не делай так». Это мирный знак или часть его старой бронзы? Посмотреть позже.

Ночь развернула свои крылья за окном. Снаружи шум города становился фоном, который можно включать и выключать. Внутри, в нашей маленькой квартире, было ещё много неизученных углов.

Я закрыла блокнот и поставила рядом кружку с недопитым чаем. С одной стороны – у меня были друзья, которые смеялись, слушали и предлагали музыку в обмен на истории. С другой – Зейн, который умел говорить вещи так, что они звучали будто приговоры. Между ними – я, с маленькими правилами и ещё меньшими надеждами.

Я легла и не сразу уснула. В голове крутились фразы Джеймса, как аккорды: «мы продаём идею о том, что люди не просто лица в толпе», и Зейна: «не трогай мои вещи». Я поняла, что моя история – это не просто сюжет в блокноте. Это – моя жизнь, и её приходилось писать в реальном времени, с ошибками и вынужденными правками. И если я чему-то научилась, так это тому, что настоящие вещи разбивают на куски шаблоны. И в этом – весь смысл.

Глава 4 – "Шум и тишина"

Суббота начиналась как обещание: никаких лекций, никакой гонки, только дом и планы на минимализм – то есть навести порядок, сделать вид, что мой быт – это не сплошной эксперимент по выживанию, а маленькая, аккуратно уложенная история.

Санта-Моника утром пахла иначе: прохладой, солью, и сквозным запахом кофе, которым приходилось завтракать прямо в дороге. Я поставила чайник, открыла шкаф и на секунду задержалась на том, что дом – это не только стены, но и запахи людей, которые в нем живут.

Наша квартира в субботу казалась по-особенному пустой: Зейн уехал – сказал что-то про «парней» и «дела» вечером, не стал уточнять. Я не ждала от него объяснений, у нас теперь свои ритмы. Две комнаты, маленькая гостиная с диваном, который служит ещё и полкой для книг, и кухонька, где умещается ровно два стула и микроволновка, – всё это сегодня было моим пространством, и я решила сделать мирную уборку.

Первым делом – раскидать бумаги. Мой блокнот лежал в углу, как всегда – немного потрёпанный, на нём пара наклеек, следы карандаша. Я открыла на последней странице: «Правило №2 – не давать Зейну власти над эмоциями». Под этой надписью поставила галочку и выдохнула. Правило звучало хорошо на бумаге. В реальности – работало как сложный алгоритм.

Я взяла веник – да, у нас веник (почему-то в Санта-Монике веник звучит как реликвия) – и начала сгребать песок, который принадлежал не мне, а всему городу. Он скрипел под пальцами, как сухие листья. Ветер с океана заглянул в окно и принёс запахи: кто-то жарил бекон, вдалеке кто-то кричал в телефон. Я думала о пустяках: о репликах профессора, о том, что нужно прочесть ещё одну главу для семинара, о том, сколько кофе я выпью до вечера.

Пока я мыла чашки (мелкие женские ритуалы – вода, мыло, круги на фарфоре), подумала проверить корзину для белья. У нас она одна, на кухне, по совместительству – мини-контейнер для всего, что надо скрыть от чужих глаз. Забежала туда, просунула руку и вытащила стопку футболок. Среди них – его куртка, та, что всегда висит на спинке стула у его двери. Я высвободила её, и запах – кожа и табак – тут же напомнил о нём: о его вечерах, о его музыке, о том, что он умеет жить громко, когда хочет.

Куртка была чуть помята. Под правым рукавом – маленькая тёмная тонкая царапина и маленькое пятнышко, как будто уроненная капля – не знаю чего – кофе? крови? Мне стало немного легче: никакой катастрофы, просто жизнь. Я встряхнула куртку, чтобы крошки песка посыпались на пол, и тут взгляд зацепился за руку – не его руку, а след от чего-то тёмного на внутреннем шве рукава. Как будто рубец, только свежий, или тлеющее пятно.

Я отложила куртку на стул, потому что думать о чужих следах в субботу – это плохая идея. Ладони мои продолжили работу: складывала полотенца, стирала пододеяльник, проверяла, не забыла ли выключить утюг. Второе, третье, музыка в голове – список дел, который всегда был моим спасательным кругом.

В этот момент – звонок. Ная. Её голос через телефон – как солнце, которое ломает облака: громкий и бодрый.

– Иви! – раздалось в трубке. – У тебя свободное утро? Я в двух шагах от вас, закончила пробу с командой, и подумала: почему бы не заглянуть в гости к тебе, а? Принесу печенье.

Я улыбнулась, потому что у печенья были шансы на успех.

– Заходи, – сказала я, – через двадцать минут. У нас тут начальная уборка на выживание, так что если ты принесёшь глазурь, будем официально праздновать.

– Отлично, – ответила она.

Мы повесили трубку, и я с необычным облегчением поняла: суббота не будет пустой. Я засунула куртку обратно на стул, скрывая пятнышко тенью складки, и пошла готовить чай.

Через двадцать минут Ная появилась как фейерверк в дверях: широкая улыбка, сумка со свежими печеньями и в руках – та самая милая толстовка с логотипом её фильма. Она пахла лаком для волос и цитрусами.

– Ты сияешь, – заявила она, снимая куртку и вешая на крючок так, что половина квартиры мигом наполнилась её энергией. – У тебя тут уютно. Я принесла корицу и привезла маленькую радость – говорю же, ты меня спасла. А ещё у меня новости!

Мы уселись на диван, я поднесла чашки, и началось – то самое девичье пространство, где можно говорить обо всём и ничего. Ная обожала мелочи: у неё было умение превращать банальные вещи в эпопею. Сегодня её эпопея началась с того, что она рассказывала о съёмках.

– Ты не представляешь, – она расправляла платочек, – у нас был режиссёр, который решил, что фон нужен «немного более ретро», и начал таскать по улице старые плакаты. Я думала, он сошёл с ума. Но получилось мило. Люди смотрели и улыбались – и я понимаю, что мы снимаем не просто картинку, а маленький подарок городу.

– Это звучит по-настоящему, – сказала я, – я немного завидую. У меня сегодня уборка, стираю, и думаю о том, как бы выглядело это все в твоём ретро. Может, я и есть ретро.

Ная фыркнула, положив на колени печенье.

– Иви, ты – как раз та, кто собирает истории. Тебе не нужно перекидывать плёнки, чтобы понять свет. У тебя в блокноте – миллион маленьких правд.

Я улыбнулась, потому что в этом был правдивый комплимент. Мы говорили о ерунде: о профессоре по медиа, который снова повторял одни и те же фразы; о том, как Джеймс смешил ребят за барной стойкой; о том, что одна из наших однокурсниц устроила благотворительную ярмарку и объявила себя «гуру благотворительности» – и Ная, разумеется, уже планировала включить это в короткометражку.

– А как у тебя с этим соседским – он дома? – спросила она вдруг, и в её голосе проскользнуло любопытство, ровно столько, сколько и ложка сплетни. Ная – это двигатель справедливого любопытства, никогда не злого, а всегда задиристого.

Я почувствовала, как сердце немного сначала сжалось, а потом устроило глухой боковой удар – как напоминание старого правила.

– Нет, – ответила я, – он уехал, сказал, что будет у парней. Я не уточняла.

– Хмм, ты же не думаешь, что он – какой-нибудь тип «романтик с приключениями»? – продолжала Ная, раскусывая печенье. – Если да, то нам нужна прокладка для сценария: таинственный сосед, который спасает героиню.

Я усмехнулась.

– Он скорее тот, кто делает вид, что горит, но на деле – просто жарит бургеры в компании друзей. Это романтика в стиле «грязные руки, чистая совесть».

Ная наклонилась, и её глаза блеснули.

– Ты знаешь, мне он кажется чуть жарче, чем «просто бургеры». Он такой… как его… неуловимый. – Она говорила и делала большие паузы, как будто отмеряла сюжет. – Я бы поставила на него десять центов, что он умеет петь в душе и дерётся в подпольных боях.

Я отложила печенье, потому что её слова задели не там, где она ожидала. Ная смеялась, гуща её смеха была заразительной, но в уголке рта у меня начало покалывать. Подпольные бои? Сценарий звучал драматично. В голове моей тут же всплыло его лицо – куртка, запах табака, лёгкий след под рукавом, который я аккуратно спрятала. Я сжала чашку так, что внутри загудело.

– Ная, – сказала я осторожно, – давай не будем строить теории. У людей бывают разные хобби.

– Ну конечно, – отозвалась она, – но представь картину! Наш Зейн – ночной герой! – и тут же добавила, не давая мне возможности уйти: – Слушай, а если правда? Ты же говорила, что он иногда приходит с синяками. Это было давно? Ты в курсе?

Я замялась. Сказать «видела что-то подозрительное» – значило снова открыть маленькую дырочку в броне. Сказать «ничего не знаю» – значит лгать себе. Я выбрала аккуратную правду, потому что с Наей всегда лучше честно.

– Да, – ответила я, – Но он сказал, что всё это – бар. Глупости. Наверное, он и правда просто попал в драку в баре. – Я сделала лицо «всё под контролем». – Ничего драматичного.

Ная насмешливо подняла бровь.

– Ты слишком спокойна. Либо ты влюблена, либо у тебя есть секрет. – Её шутка была тестом – и в ней было тепло. – Но если он действительно дерётся в подполье, я хочу знать, кто снимает на айфон эти бои. И где я могу взять билет.

Мы обе рассмеялись. Смеяться с Наей легко: её смех – как зеркало, в котором отражаешься лучше, чем обычно. И всё же в голове у меня бродила мысль, не отпускающая. Я вернулась к коробкам – нужно было убрать, и мысли о чужих синяках не улучшали эстетики наших полок.

Мы пропылесосили углы (у меня есть особый способ: включаешь пылесос, притворяешься властительницей пространства и всё чисто), сложили стопку выгоревших футболок, и Ная предложила устроить спа для наших рук: ванночки с солью, маски из авокадо, и прочие ритуалы, которые делают субботу не просто днём, а маленьким обрядом перезагрузки.

– Давай сделаем фото, – предложила она, доставая телефон. – Для инсты. «Суббота: Пыль, Львята, и Мизантропы». – Она смеялась и набирала хэштеги, как будто каждое слово – глоток воздуха.

Я позволила сделать одно фото: мы сидели рядом, волосы не идеально уложены, но с видом «мы живём, и это прекрасно». Потом разговор перешёл на Джеймса: на то, как он играл на барной стойке в пятницу, и на его «милую манеру» подбрасывать людям мелодии, которые потом застревали в голове. Ная, конечно, сразу заговорила:

– Ты должна пойти послушать его вечером.

Я улыбнулась и подумала о том легком флирте, который у нас с Джеймсом был в кафе. Было странно думать, что в одном углу жизни у меня улыбки Джеймса, а в другом – молчания Зейна. И где-то посередине – я, пытающаяся не терять собственную линию.

Время пролетело быстрее, чем я ожидала. Ная осталась до полудня, мы сделали овсянку с бананом, посидели у окна, смотрели на прохожих и выискивали сюжеты из их прогулок. Она рассказывала про девушку, которая собрала на пляже целую коллекцию писем в бутылках – и предложила нам снять об этом короткий эпизод. Я представила кадр: волна, бутылка, и чья-то судьба, переплетённая с нашей.

Когда Ная ушла, квартира снова стала тихой. Я закрыла окно, убрала чашки, и вдруг мне снова захотелось проверить куртку – не из любопытства, а из ритуала. Я расправила рукав и посмотрела внимательнее: маленькая тёмная борозда на ткани стала чуть более заметной. Я прикоснулась пальцем – и на коже остался лёгкий призрак, как будто ткань забрала то, что было живым.

Я села на стул, положила куртку на колени и впервые задумалась о том, что значит «быть видимым» для кого-то. Я вспомнила его фразу «не трогай мои вещи» – и подумала, что, может быть, эти слова не только про вещи. Может быть, он так защищает то, что ранит. Или может быть, он просто не знает, как сказать «я болею» без ругани.

Я взяла блокнот и написала:

Правило №7 – замечать следы.

Под этим – маленькая стрелка: проверить позже.

Суббота шла к вечеру. Я включила тихую музыку – ту, что не требует подвигов слушателя – и поставила чайник. В ушах были смех Наи и лёгкий аккорд Джеймса из воспоминаний. Куртка на стуле лежала как маленькая карта: над ней – дом, под ней – тайна, рядом – я с моими псевдо-правилами. Мне хотелось, чтобы всё было проще. Хотелось, чтобы люди не прятали в себе такие вещи, которые оставляли пятна на ткани. След был там, тихий и стеснительный. Я провела пальцем по ткани и поняла: обычно я бы спрятала это в угол, но сегодня – я оставлю. Пусть будет напоминанием: не всё, что просто «след», – мелочь. Иногда это начало истории, которую стоит прочитать до конца.

***

Я ужинала одна – простой овощной салат, миска, старая вилка и маленькая победа над собой: не заказывать пиццу в субботу, а сделать что-то живое и здоровое. За окном Санта-Моника дышала ночной прохладой; в комнате было тихо, только лампа над столом бросала круг тёплого света на скатерть. Я любила такие вечера, когда можно быть с собой без зрителей.

Резала огурец, думала о том, как Ная взрывает мою жизнь цветами и идеями, и улыбалась тихо – той улыбкой, что кажется самой настоящей, потому что не требует подтверждений. Вилка коснулась краешка тарелки – звук, как отметка: «сейчас немного покоя». Я сделала глоток чая и уже собиралась читать, когда в коридоре послышался гул – сначала далёкий, потом ближе. Дверь в нашу квартиру распахнулась с таким шумом, будто в неё въехал маленький шторм.

Через неё вошли четверо. Они наполнили коридор смехом, запахом пива и голосами, которые тут же расползлись по всему пространству, как краска по влажной бумаге. Показалось, что в одну секунду из нашей квартиры вынесли весь порядок и заменили его на теплоту какого-то барного вечера.

Первым был высокий парень в потертых джинсах, с короткой щетиной на подбородке – Марко, наверное, он, показался мне самым разговорчивым. За ним – Лука, шире в плечах, с громким смехом и таким видом, будто бы вся вселенная – его личный комик-клуб. Третий – тот, кто мне сразу не понравился: аккуратные волосы, слишком белые зубы, улыбка на пол-лица, и в руке – бутылка пива, которую он держал так, как будто это реликвия. Его глаза пробежали по комнате и остановились на мне.

– О, у нас тут гостья, – проговорил он громко, и голос был рассчитан так, чтобы слышали все, даже соседи через стену. – Кто это? Ты кто?

Я отложила вилку и попыталась улыбнуться вежливо – потому что вежливость экономит время и нервные клетки.

– Я Иви, – ответила я спокойно. – Я живу здесь.

Он пододвинулся ближе, слишком близко, и улыбка его сделалась шире, игра началась в глаза.

– Приятно познакомиться, Иви. Ты выглядишь как та, кто знает толк в правильном салате.

Марко ухмыльнулся, Лука запустил руку на затылок, и в их движениях было столько свободы, что у меня внутри всё сжалось. Зейн стоял чуть в стороне, возле дверного косяка, с рюкзаком на плече. Он был в своей обычной кожаной куртке, волосы немного растрёпаны – и в одно мгновение я поняла, что он не просто пришёл – он приволок целую атмосферу. Он казался весёлым, но в глазах проскочила та короткая линия, которая была предупреждением: не позволяй им переходить границы.

Друг второй – тот с белой улыбкой – продолжал пялиться на меня. Шутка посыпалась, и её тон был такой, будто он исполняет репертуар, отточенный до автомата.

– Ты же его соседка? – спросил он, уже забыв про вежливость. – Ну и каково жить с таинственным рок-героем? Крутит тебя?

Зейн сделал шаг, его было не прочувствовать – он казался по-прежнему расслабленным, но голос его опустился ровно на тон ниже, и это изменение было как поворот гаечного ключа: всё застыло.

– Стоп, – сказал он. – Ты себя ведёшь как осёл. Уважай людей в доме – закрой рот.

Короткая пауза. Смеющиеся голоса притихли. Лицо того парня изменилось: удивление, щепотка испуга, и тут же – смягчение маски: «ну ладно, я просто шучу». Но уже было поздно. Я почувствовала, как под моими ребрами забурлила какая-то смесь облегчения и смутной благодарности: он защитил меня, да – но его интонация была не ласковой, а как будто он уже давно наготове, и это не первый раз.

– Ладно, – буркнул один из них, – мы идём вглубь, поставим музыку, устроим мини-вечеринку. – Он поднял бутылку. – Ты с нами, Зейн?

– Конечно, – ответил Зейн, и в его голосе было «да» того, кто уже присоединился к игре.

Сначала все трое устремились в гостиную, и смех, и голоса, и ритм – всё это будто бы стремилось заполнить каждый угол. Я встала, взяла тарелку, и у меня было это странное, знакомое чувство: дом – не только дом, когда в нём еще кто-то. Я не хотела быть поводом для чьих-то шуток.

– Я пойду в комнату, – сказала я ровно.

– О, не уходи, – раздался шёпот того с белой улыбкой. – Будь с нами. – Он улыбнулся так, будто это приглашение – лучшая идея в мире.

Я сделала вид, что не слышу, и пошла в коридор, чувствуя, как музыка взрывается: басы, которые сначала не заставляют, а потом будто бы вгрызаются в стену. Дверь в мою комнату закрылась, и я положила тарелку на тумбочку, пытаясь сделать так, чтобы моё дыхание стало ровнее.

Из комнаты донёсся стук бутылок, говор – всё было близко и невежливо. Я села на кровать и попыталась думать о чем-нибудь другом: о лекциях, о правиле №7 – «замечать следы», которое я записала днём. Это казалось подходящим: сегодня я замечала больше, чем обычно. Следы – на куртке, на полу, в запахах. Они говорили больше, чем сами слова его друзей.

Через час в мою дверь кто-то постучал. Я ожидала, что это будет, например, Энни— наша соседка снизу – но когда дверь приоткрылась, на пороге стоял он. Тот самый белозубый парень. И он был не совсем один – у него была таящая в себе лёгкая наглость улыбка и взгляд, который сказал: «я могу зайти внутрь, верно?».