Михаил Скопин-Шуйский. Великий Мечник России

Тишина. Командиры переглянулись. Заруцкий хмыкнул:

– Ночный перебор? Княже, ратники утонут во тьме. Обоз увязнет. Наряд пушечный…

– Наряд оставим, – оборвал Михаил. – Возмём токмо лёгкую пехоту да казаков. Ударим скоро, жестоко. Разобьём табор их, егда спят.

– А коли мужик солгал? – спросил Годунов. – Коли брода несть?

Михаил посмотрел на него:

– Тогда аз утону первый. Есть ли ещё речи?

Молчание было ответом. Михаил выпрямился:

– Выступим на закате. Запрещу огни, разговоры, даже кашляние. Кто преступит – бердыш на месте. Ведаете ли?

Командиры кивнули. Заруцкий, уходя, бросил через плечо:

– Княже, коли сие сбудется, аз сам тебе песнь сложу. А коли нет – молитву.

Переправа началась в сумерках, когда солнце село за лесом, окрасив небо в кровавый цвет, а мир погрузился в серую мглу. Михаил был первым, кто вошёл в воду. Конь под ним заржал, почувствовав холод, но Михаил сжал поводья, шепча успокаивающие слова. Вода доходила до стремян, потом до колен коня, потом до брюха. Течение толкало, тянуло, грозило сбить с ног.

За спиной – дядька Семён, Иван Змеев, а дальше – строем, по двое, – стрельцы и казаки. Они шли молча, только плеск воды, храп лошадей и скрип кожи. Темнота сгущалась, как дёготь. Михаил не видел противоположного берега, только ощущал, как под копытами коня камни сменяются илом, потом снова камнями.

И вот – земля. Твёрдая. Берег.

Михаил вылез, спешился, ноги подкосились от напряжения. Он стоял, дрожа – не от холода, а от того, что внутри него разжался ледяной кулак. Получилось. Брод был.

Ратники выбирались на берег, тяжело дыша, стряхивая воду. Михаил подошёл к Семёну:

– Все ли переправились?

– Вси. Потеряли единого казака – конь спотчеся, утопили пищаль. Но живы суть.

Михаил кивнул. Он повернулся к востоку, где за чёрной стеной леса лежал Тёплый Стан. До рассвета – четыре часа. До битвы – четыре часа.

– Поидём, – приказал он. – Молча.

Они шли лесом, где ночь была абсолютной. Михаил вёл, ориентируясь по звёздам, что виднелись сквозь просветы в кронах. Под ногами – хруст веток, шорох листьев. Кто-то споткнулся, выругался вполголоса – Михаил обернулся, и его взгляд был достаточен, чтобы человек замолчал.

Страх вернулся. Не тот, что был ночью в шатре, а новый – острый, как клинок. Михаил чувствовал его в каждом вдохе, в каждом стуке сердца. Он вёл людей на врага, не зная где их пушки, где засады. Он вёл их, надеясь на удачу, на внезапность, на то, что его план сработает.

А если нет?

Рассвет застал их на опушке. Лес кончился внезапно, словно кто-то провёл по земле гигантским ножом, отсекая тьму от света. Перед Михаилом раскинулась долина – пологая, изрезанная оврагами и перелесками, где утренний туман стелился молочной пеленой, скрывая землю по колено. Воздух был сырым, пахнущим прелой травой и дымом – тем особенным, едким дымом костров, что горели всю ночь и теперь догорали, источая запах горелого сала и мокрых дров.

И там, в низине, за завесой тумана, виднелись шатры.

Михаил опустился на колено у края леса, вглядываясь в расплывчатые силуэты. Лагерь Болотникова. Шатры – десятка три, не больше, разномастные: от боярских, крытых сукном, до простых, наскоро сшитых из рогож и овчин. Между ними – костры, у которых копошились фигуры людей, ещё сонных, не ждущих беды. Справа, на небольшом пригорке, Михаил разглядел тёмные силуэты пушек – четыре орудия, прикрытые плетнями и мешками с землёй. Слева, ближе к лесу, паслись лошади – табун в сотню голов, охраняемый двумя-тремя казаками, что дремали, привалившись к стволам.

– Семёне, – шепнул Михаил, не отрывая взгляда от лагеря, – колико их?

Дядька пригнулся рядом, прикрывая глаза ладонью от первых лучей солнца, что пробивались сквозь облака на востоке:

– По шатрам да кострам – от силы пятьсот. Но се авангард, княже. Главная рать должна быти далее, за холмом.

– Пятьсот, – повторил Михаил, и в голосе его прозвучала нотка облегчения, смешанная с азартом. – Мы же – тысяща. Возмём их.

Он обернулся. За его спиной, в тени деревьев, притаились ратники – стрельцы с пищалями, казаки с саблями, дворяне в латах, что поблёскивали в сумраке, как рыбья чешуя. Лица их были напряжёнными, усталыми после ночного марша, но в глазах плескалось что-то новое – не насмешка, что была на смотре, а настороженное ожидание. Они смотрели на Михаила, ждали приказа.

Михаил встал, подошёл к командирам, что сгрудились у старого дуба. Степан Годунов, чьё лицо было землистым от бессонницы, сжимал рукоять сабли так, что сухожилия на запястьях вздулись, как верёвки. Иван Заруцкий, атаман казаков, щурился на лагерь с видом охотника, высматривающего добычу. Афанасий Бутурлин, сотник стрельцов, молча жевал корочку чёрного хлеба, не сводя глаз с пушек на пригорке. Иван Змеев стоял чуть в стороне, опираясь на бердыш, и в его взгляде Михаил прочёл смесь уважения и недоверия.

– Слушайте, – начал Михаил тихо, но так, чтобы каждое слово долетало до них чётко, как удар колокола. – Болотников не чает нас. Ратники его спят али жрут у огней. Наряд пушечный не заряжен – видите, пушкари ещё не встали. Кони не оседланы. У нас – час един, може, два, дондеже главная рать не приступит. Ударим ныне. Скоро. Жестоко. Без пощады.

Он развернул на земле карту – грубый набросок, что он сделал ночью по памяти крестьянина:

– Заруцкий, – Михаил ткнул пальцем в левый фланг лагеря, где паслись лошади, – твои казаки поидут семо. Спугнёте табун, перережете стражу. Кони побегут в табор – се будет знамение. Смятение.

Заруцкий кивнул, оскалив зубы в хищной усмешке:

– Коней спугнути – дело нехитрое. А стражу?..

– Тихо, – оборвал Михаил. – Ножами. Без крика. Разумееши ли?

– Разумею, княже.

– Бутурлине, – Михаил повернулся к сотнику стрельцов, – твои люди – средина. Егда казаки дадут знамение, вы залпом по шатрам. Три залпа – не боле. Потом саадаки да бердыши. Врукопашную. Цель – сжещи шатры, побити воевод. Не гнатися за бегущими – пусть бегут, разносят ужас.

Бутурлин сплюнул шелуху хлеба, кивнул:

– Три залпа. Годится. А наряд пушечный?

– Наряд – моя печаль, – Михаил посмотрел на Степана Годунова, чьё лицо стало ещё бледнее. – Годунове, ты поведёши дворян на пригорок. Егда стрельцы дадут первый залп, ты скачеши тамо. Рубиши пушкарей, захватываеши орудия. Разумей – се ключ: кто держит наряд, той держит поле.

Годунов сглотнул, кивнул. Губы его шевельнулись, но он не произнёс ни слова.

– Змееве, – Михаил повернулся к старому стрельцу, – ты со мною. Поидём за Годуновым. Хощу быти у наряда, егда падёт он.

Иван Змеев усмехнулся криво:

– Княже, хощеши быти во самой гуще. Се али храбрость, али безумие.

– Уведаем, – ответил Михаил, и в его голосе не было ни страха, ни бравады – только холодная решимость. – Есть ли речи?

Молчание.

– Тогда по местам. Заруцкий – на левое крило. Бутурлин – во средину. Годунов – на правое. Выступим чрез четверть часа. Егда солнце встанет над холмом.

Командиры разошлись. Михаил остался один, стоя у края леса и глядя на лагерь, где туман начинал рассеиваться под лучами восходящего солнца. Руки его дрожали – не от страха, а от напряжения, что скрутило всё тело в тугую пружину. Он вспомнил свои слова на смотре: «Поведу вас к победе. Или умру, тщася». Сейчас, на пороге битвы, эти слова перестали быть красивой фразой. Они стали обещанием, которое он должен был сдержать.

– Княже, – окликнул его Семён, подходя с кубком воды, – испей. Потом не будет времени.

Михаил взял кубок, выпил залпом. Вода была ледяной, обжигающей горло. Он вытер губы тыльной стороной ладони, посмотрел на дядьку:

– Семёне, аще погибну…

– Не погибнеши, – оборвал его дядька. – Аз при тебе. А коли что – аз первый лягу, тако тебе годится жити.

Михаил усмехнулся – впервые за всю ночь, коротко, почти беззвучно. Потом надел шлем – простой, стальной, без украшений, взял меч и повернулся к ратникам:

– За мною, – сказал он тихо. – За Москву.

Казаки Заруцкого двинулись первыми. Они шли на четвереньках, пригнувшись к земле, используя туман и овраги как укрытие. Михаил видел, как их силуэты исчезают в молочной мгле, словно тени. Он слышал, как в лагере кто-то закашлялся, кто-то брякнул котелком, кто-то заржал – лошадь или человек, не разобрать. Жизнь просыпалась, не ведая, что смерть уже крадётся к ней.

Солнце поднималось. Лучи его, золотые и холодные, скользили по долине, выжигая туман, превращая мир из серого в зелёный, бурый, красный – цвета осени. Михаил стоял на опушке, сжимая меч, и считал удары сердца. Сто. Двести. Триста.

И вот – крик.

Короткий, оборванный, словно его задушили на полуслове. Потом – ржание, топот копыт, вопль:

– Кони! Кони побегли!

Табун сорвался. Михаил видел, как лошади, испуганные казаками, что резали охрану и били плетьми по крупам, понеслись в лагерь, сметая шатры, давя людей. Хаос. Люди выбегали из шатров полуголыми, хватались за оружие, кричали, не понимая, что происходит.

– Бутурлин! – крикнул Михаил, и голос его прорезал утро, как труба. – Дай залп!

Стрельцы выступили из леса. Сотня человек, в два ряда, с пищалями, что навели на лагерь. Афанасий Бутурлин поднял руку, подержал мгновение, потом опустил:

– Огнь давай!

Грохот. Не гром – хуже. Это был грохот, что ударил по ушам, сотряс землю, превратил мир в дым и вопли. Первый ряд стрельцов выпустил залп, и Михаил видел, как пули – свинцовые, тяжёлые – полетели в лагерь, раздирая шатры, прошивая тела. Люди падали, корчились, кричали. Кто-то схватился за живот, откуда хлестала кровь. Кто-то упал без звука, с дырой в лбу.

– Другой ряд! – крикнул Бутурлин, и стрельцы первой шеренги присели, заряжая пищали, а вторая шеренга выступила вперёд. – Огнь давай!

Второй залп. Ещё грохот, ещё дым. Лагерь превратился в ад. Шатры горели – кто-то опрокинул костёр, и огонь пополз по сухому сукну, как живой. Лошади метались, давя своих и чужих. Люди бежали – кто к лесу, кто в поле, кто просто бежал, не зная куда, лишь бы прочь от этого кошмара.

– Третий! – Бутурлин поднял руку. – Огнь давай!

Третий залп. Михаил видел, как пуля снесла голову человеку, что стоял у костра с саблей в руке. Голова полетела в сторону, тело упало, из шеи хлестала кровь, чёрная и густая. Михаил стоял, не в силах оторвать взгляд. Это была смерть. Не в сказках, не в былинах, а здесь, сейчас, в трёх десятках шагов от него. И он – он был причиной этой смерти.

– Княже! – крикнул Иван Змеев, хватая его за плечо. – Годунов вскочил! Поспешать надобно!

Михаил вздрогнул, словно очнулся. Он посмотрел направо – там, из леса, вылетела сотня дворян во главе со Степаном Годуновым, что скакал первым, размахивая саблей и крича что-то нечленораздельное. Они мчались к пригорку, где стояли пушки, а пушкари, услышав выстрелы, уже бежали к орудиям, пытаясь зарядить их.

– За мной! – крикнул Михаил, и сам не узнал свой голос – он был хриплым, диким, словно не его. Он рванул вперёд, выбежав из леса, и за ним – дядька Семён, Иван Змеев, десяток стрельцов с бердышами.

Они бежали через долину, через поле, где трава была мокрой от росы и крови. Михаил видел, как перед ним мелькают спины бегущих врагов, слышал крики, стоны, треск горящих шатров. Ноги скользили в грязи, лёгкие горели от бега, но он не останавливался. Пригорок. Пушки. Там решалась битва.

Годунов достиг пригорка первым. Михаил видел, как он соскочил с коня, бросился на пушкаря с саблей. Удар – пушкарь упал, схватившись за разрубленное плечо. Дворяне ворвались следом, рубя, колоя, крича. Пушкари бежали – кто успел, – а кто не успел, падал под саблями и копьями.

Михаил вбежал на пригорок, споткнулся о труп – молодой парень, лет двадцати, с лицом, застывшим в удивлении, и дырой в груди. Он перешагнул через него, подбежал к пушкам. Четыре орудия. Одна – заряжена, остальные – нет. Рядом – бочонки с порохом, ядра, банники.

– Змеев! – крикнул Михаил. – Разверни их на стан!

Иван Змеев кивнул, подозвал стрельцов. Они принялись за работу – разворачивали пушки, тяжёлые, неповоротливые, скрипучие. Михаил стоял рядом, глядя вниз, на лагерь. Там ещё шёл бой – казаки Заруцкого резали отступающих, стрельцы Бутурлина вошли в шатры, добивали раненых. Дым, крики, кровь.

И вдруг – рог.

Звук протяжный, зловещий, донёсся с холма за лагерем. Михаил обернулся. Там, на гребне холма, появились всадники. Сотни. Нет, больше – тысяча. Конница Болотникова. Главные силы.

– Княже! – крикнул Семён, подбегая. – Идут! Како творить станем?

Михаил смотрел на конницу, что катилась вниз, как лавина, и в этот момент он почувствовал то, о чём говорил Семён. Не страх. Не гордость. А холодное, трезвое осознание: здесь, сейчас, от его решения зависит всё. Жизнь его ратников. Жизнь Москвы. Жизнь Руси.

Он повернулся к Змееву:

– Первое орудие – заряжено ли?

– Заряжено, княже.

– Бей. По конным. Тотчас же.

Змеев поднёс фитиль к запалу. Секунда, две, три.

Грохот.

Пушка выстрелила, откинувшись назад от отдачи. Ядро – чугунное, размером с детскую голову – полетело в конницу. Михаил видел, как оно ударило в гущу всадников, снесло трёх лошадей, раздавило всадника. Конница дрогнула, сбилась.

– Другое! – крикнул Михаил. – Борзее!

Стрельцы заряжали, руки их дрожали, но они работали. Вторая пушка выстрелила. Промах. Ядро ушло в землю, взметнув фонтан грязи.

Конница Болотникова приближалась. Михаил видел лица всадников – ярость, решимость. Они скакали, размахивая саблями, копьями. Их было слишком много. Если они достигнут лагеря, если смешаются со стрельцами Бутурлина…

– Годунов! – крикнул Михаил. – Дворяне – в строй! Встретити конь!

Степан Годунов, чьё лицо было залито кровью – не его, чужой, – обернулся, кивнул. Он собрал дворян – человек восемьдесят, остальные полегли у пушек, – построил их клином у подножия пригорка.

– Княже, – подал голос Семён, – ведь ты не мыслишь…

– Мыслю, – оборвал Михаил. Он взял меч провёл ладонью по лезвию – холодный, как лёд. – Аз воевода. Место мое – в первом строю.

Он сбежал с пригорка, встал рядом с Годуновым. Дворяне смотрели на него – кто с удивлением, кто с уважением. Михаил поднял меч:

– За Русь! За Шуйскаго! За живот!

Крик подхватили все – и рокот сей, как гром небесный, разлился над ратным полем. Дворяне ударили мечами о щиты свои, забили ногами в землю, и топот сей уподобился грому тысячи копыт. Конница Болотникова была уже близко – Михаил зрел очи лошадиные, налитые кровью и страхом, слышал храп их, чувствовал, как земля под стопами его содрогается от топота копыт, что несли смерть.

Двадцать шагов. Десять. Пять.

– Держати строй! – вскричал Михаил, и глас его, юношески высокий, но властный, пронзил грохот битвы, как стрела пронзает воздух. – Строй держати! Богу помолитеся и за Русь постойте! Копья в землю! Первая шеренга – на колено!

Дворяне первой шеренги, как единое тело, опустились на колено, уперев древки копий своих в землю, выставив острия вперёд под углом – так, чтобы конь налетел грудью на смертоносный частокол. Вторая шеренга, стоя за спинами их, держала копья на уровне плеча, готовая встретить тех всадников, что прорвутся сквозь первую линию. Третья шеренга – стрельцы с бердышами и саблями – стояла, как каменная стена, готовая рубить всех, кто достигнет их.

И конница вражья ударила.

Удар был страшен.

Первые кони, что неслись во весь опор, не смогли остановиться – всадники пытались осадить их, натягивая поводья, но поздно. Слишком поздно. Кони налетели на копья грудью – и острия пронзили их, входя глубоко, до самого древка. Лошади заржали – звук сей был нечеловечным в своей муке, пронзительным, как крик младенца, – и рухнули, ломая ноги, сбрасывая седоков. Всадники летели через головы коней своих, падали в гущу копий, и тут же на них обрушивались бердыши и сабли ратников Михаила.

– Держим стяг! Держим, братия моя! – ревел дядька Семён, размахивая бердышом, что был весь в зазубринах и крови. – Не отступати ни на стопу единую! Кто побежит – Господь Бог того покарает огнём геенским!

Но конница Болотникова не отступала. За первой волной летела вторая – и третья. Всадники, видя, что впереди – частокол из копий, пытались объехать строй сбоку, ударить во фланг. Но Михаил предвидел это.

– Змеев! – крикнул он, и голос его прорезал гул битвы. – Крыло правое! Разверни стрельцов клином остриём вперёд! Годунов – к левой руке стань! Не попусти им обойти строй наш!

Иван Змеев рявкнул команду:

– Стрельцы государевы! По мне идите! Клином становитеся, бердыши наизготове держите! Руби, да не размахивайся попусту – силу свою береги, долог день ратный!

Стрельцы правого фланга, человек пятьдесят, развернулись углом вперёд, выставив бердыши, как зубы хищника. Конница, что пыталась зайти сбоку, налетела на них – и тут началась мясорубка. Змеев дрался, как бешеный – бердыш его свистел в воздухе, срубая руки, что тянулись с саблями, раскалывая черепа, что высовывались из-под шапок. Рядом с ним стрелец Гаврила Нечай, детина ростом в две сажени, схватил всадника за ногу, выдернул из седла, швырнул наземь и добил ударом топора в спину.

– Вот тако, сволочь ляхомская нечестивая! – рявкнул Нечай, сплюнув кровь. – Пришли землю Русскую огнём жещи, а сами в землю сырую ляжете, псы безбожные!

На левом фланге Степан Годунов, юный стольник, что был горяч, как кипяток, и смел, как бес, вёл своих дворян в контратаку. Он не стал держать строй – рванул вперёд, размахивая мечом, и крикнул:

– По мне, други мои верные! Бей нечестивцев поганых! За государя нашего! За землю Московскую святую!

Дворяне его – человек тридцать, все конные – ударили во фланг конницы Болотникова. Это был риск – безумный риск, ибо они были в меньшинстве. Но риск оправдался. Всадники мятежников, что целились ударить в бок строя Михаила, были застигнуты врасплох. Годунов рубил направо и налево – меч его дробил кости, раскалывал шлемы, вспарывал животы. Рядом с ним дрался его оруженосец, Федька Жилин, мальчишка лет пятнадцати, что ещё не брился, но уже резал саблей.