Скелетон

– Браво! Сопротивление не дремлет! Война скелетонам! – и даже запрыгала на месте, потеряв равновесие, размахивая мандаринами, будто гранатами. В её глазах вспыхнуло безумное торжество, как у человека, увидевшего возрождение надежды в самом аду.

И тут шнур догорел.

Взрыв был оглушительным – мир будто вывернулся наизнанку. Воздушная волна ударила в нас, как бетонная стена: меня бросило к столбу, а рядом что-то с грохотом обрушилось. Воздух наполнился ревом и жаром, вспышка ослепила, и я почувствовал запах горелой плоти и раскалённого металла. Загорелись кусты вдоль дороги, окна ближайших домов треснули и осыпались, крыша одного подъезда просто слетела, как крышка с кастрюли.

Скелетон издал звук, который трудно описать – не крик, не рёв, а какой-то пронизывающий вой, похожий на вибрацию гигантского инструмента, задетого в космосе. Он качнулся, зашатался и стал валиться набок. Его тело, треща, плавилось, словно стекло под паяльной лампой. Изнутри вырывались синие клубы дыма, тяжёлые, как свинец, и они, растекаясь по улице, ложились на землю липким ядовитым туманом.

Останки ноги разлетелись по сторонам, брызнув синим студнем и фосфоресцирующей жижей. Стены домов покрылись жирными пятнами, старушку и двух прохожих окатило целиком – они стояли облепленные чужеродной массой, как мухи в варенье. Партизана тоже задело – его отбросило на асфальт, но он, как ни странно, поднялся.

Я, к счастью, остался в стороне. Волна ударила, но не достала. Если бы хоть капля этой жижи попала на кожу – жить бы мне осталось считанные минуты.

Старушка визжала, потрясая липкой сеткой с мандаринами:

– Да! Вот так! Именно так! Смерть чужеземцам! – её глаза сияли фанатичным восторгом, и она крутилась, словно танцевала на братской могиле человечества.

Парень вскочил, шатаясь, лицо его было заляпано синим дымом. Он хотел крикнуть что-то победное, но вдруг начал дёргаться. Его голова стала опухать, как воздушный шар, кожа натянулась до прозрачности, сквозь неё просвечивали сосуды, пульсировавшие в бешеном ритме. Потом – хлопок! – и всё закончилось. Голова лопнула, словно переполненный пузырь, разбрызгивая мозги и кости по стене ближайшего дома.

Но тело… тело не умерло. Оно дернулось, поднялось на четвереньки и замерло на миг. Из шеи, где раньше была голова, вытянулось что-то серое, дрожащее, как горящая плёнка. Потом оно резко выгнулось и сорвалось с места. Безголовое тело, движимое какой-то чужой силой, побежало на четвереньках, судорожно, неестественно, и с короткими прыжками скрылось в переулке.

Я смотрел, как за ним тянется след синего пара, и впервые за долгое время понял: это – начало чего-то ещё хуже, чем скелетоны.

Старушка вдруг осела на колени. Сначала казалось, что она просто потеряла сознание, но её тело начало двигаться странно – рывками, будто кто-то дёргал за невидимые нити. Изнутри что-то происходило. Кожа под пальто вздувалась, поднималась волнами, как будто под ней шевелилось множество живых существ. Она издала сиплый стон, полный недоумения и боли, и попыталась что-то сказать, но из её рта вырвался густой пар, похожий на дым от горящей смолы.

Её глаза помутнели, затем из них вырвались тонкие, тёмные нити – не то вены, не то корни. Они двигались сами по себе, медленно извиваясь в воздухе, словно пробуя мир вокруг. Старушка застыла, голова её мотнулась вбок, и она, неестественно изогнувшись, начала подниматься на конечности, как будто её кости перестроились под чужой замысел.

Что-то выползло из-под её одежды – длинное, гибкое, словно огромное насекомое с влажным блеском. Оно шевелилось, щёлкало мелкими зубцами и вытягивало перед собой тонкие лапы. Существа, появлявшиеся после контакта с останками скелетонов, всегда были разными – у каждого заражённого организм по-своему искажался. Эта тварь бросилась на водителя.

Он успел только закричать:

– Помогите! Помогите! – и звук его голоса утонул в жутком, шипящем шуме.

Но никто не двинулся. Никто не подбежал. Все знали, что стоять рядом с заражённым – значит подписать себе приговор. Вирус или то, что его заменяло, распространялся мгновенно – через воздух, касание, дыхание.

Двое других прохожих, стоявших ближе всех к месту взрыва, уже изменялись. Их тела словно плавились изнутри: кости хрустели, кожа покрывалась пятнами, а движения становились судорожными, отрывистыми. Один из них начал кричать – но голос разорвался на полуслове, превратившись в хрип, похожий на скрежет металла. Другой просто упал, а потом поднялся – но уже не человеком. Его лицо было вытянуто, челюсть неестественно длинна, движения резкие, голодные.

Я сорвался с места и бросился в автобус. Внутри царил хаос: люди кричали, кто-то бился в панике о двери, кто-то молился. Окна дрожали от грохота снаружи, и казалось, что сама машина вот-вот сорвётся с места и умчится прочь, хоть куда – лишь бы подальше.

Нам повезло – ветер дул в другую сторону, унося яд и испарения от разложившегося тела монстра. Сквозь окна было видно, как по улице катится голубоватый дым, клубясь и оплетая всё, к чему прикасался. Тех, кто оказался в его пути, больше не было видно – только смутные силуэты, быстро растворяющиеся в мареве.

Водитель, тот самый, что минуту назад стоял рядом со старушкой, не выдержал – тварь настигла его первой. Крик его оборвался резко, будто кто-то выключил звук. Осталась лишь тишина, прерываемая скрипом металла и далёким звоном разбитого стекла.

Я ударил по кнопке закрывания двери – вовремя. В ту же секунду старушка, превратившаяся в нечто чудовищное, с воплем метнулась к автобусу и обрушилась на капот. Стекло треснуло от удара, искажённое существо навалилось всем телом. Из её рта вырывались тянущиеся, живые тени, словно щупальца дыма, а из глазниц клубились светящиеся шары, похожие на пучок гниющих ягод. Когда она шевелилась, вся конструкция её тела трещала, будто в ней ломались тысячи сухих ветвей.

Она царапала кузов, оставляя глубокие следы на металле, и каждый скрежет отзывался в костях. Я понял – если эти когти прорежут стекло, она влезет внутрь. «Допартизанилась, дура», – мелькнуло в голове, и я прыгнул за руль.

Руки дрожали. Ноги будто налились свинцом. Но выбора не было. Я вдавил кнопку зажигания, и двигатель неожиданно послушно зарычал. Автобус содрогнулся, будто просыпался после долгой спячки. Я вцепился в руль, переключил рычаг на первую передачу и нажал на газ.

Фары вспыхнули, разрезая темноту, – и мир впереди оказался чудовищно искажён. Дорога, мокрая, блестела, будто ртуть. Вдалеке мелькали фигуры – кто-то бежал, кто-то полз. Город казался заражённым самим страхом.

Существо на капоте взвыло, прилипло к стеклу, и автобус на мгновение качнуло. Оно пыталось проломить крышу, где-то сверху слышались глухие удары. Пассажиры кричали – кто-то молился, кто-то просто стонал. Паника внутри росла быстрее, чем скорость.

Что-то сверху грохнуло – по крыше прошёлся тяжёлый шаг, металл застонал. Кто-то из пассажиров закричал, и я услышал, как в потолке раздался треск. Но я не стал смотреть – просто выжал газ сильнее.

Автобус сорвался с места, с визгом шин понёсся по улице. За окном мелькали перекошенные дома, фонари, рваные афиши, полуразрушенные остановки.

Вдруг я заметил – сквозь темноту, между домами, стали двигаться другие фигуры. Высокие, неестественно вытянутые, с зелёным светом в глазницах. Один за другим скелетоны повернули головы в нашу сторону. Их глаза вспыхивали и медленно гасли – будто кто-то гасил лампы по очереди.

Я понял – они чувствуют смерть. Чувствуют гибель одного из своих. И идут.

Старушка-монстр, всё ещё извиваясь на крыше, ударила по вентиляционному люку – тот треснул. В следующее мгновение тонкая нога, покрытая чем-то, что напоминало хитиновый панцирь, пронзила крышу и вцепилась в женщину, сидевшую прямо под люком. Женщина вскрикнула – так, что воздух в салоне будто сжался. Её тело дёрнулось, и она, словно потеряв вес, поднялась кверху, цепляясь за поручни. Её крик перешёл в хрип, а потом в жуткое, сиплое бормотание.

Секунду спустя сверху раздался влажный, глухой звук, от которого волосы встали дыбом. Люк содрогнулся, автобус будто вздохнул – и снова тишина. Только двигатель ревел, и в окнах мелькали серые дома.

Пассажиры, оцепеневшие, не могли вымолвить ни слова. Никто не смотрел вверх – все понимали, что там сейчас происходит, и лучше этого не видеть. Я тоже не обернулся. Просто переключил передачу и выжал газ до упора.

Но ужас заключался не только в этом.

Сквозь лобовое стекло я увидел её – мою девушку. Она бежала, как будто ещё верила, что всё можно спасти, что где-то есть угол, куда не доберётся кошмар. Волосы развевались, пальто трепетало на ветру, а глаза – такие живые, светлые – вглядывались в меня, будто искали помощи. Я хотел открыть дверь, броситься к ней, закричать, но не успел. Из-за угла выскочило нечто, напоминающее человека, хотя человека в нём больше не было. Безголовое тело, несуразное, сгорбленное, с судорожно дергающимися руками. Оно вонзилось в неё с такой силой, что крик оборвался.

Мир вокруг словно померк. Я видел только, как это существо сгибается, разрывая на себе остатки одежды, как что-то огромное приближается сбоку – и скелетон, с равнодушной поступью, подхватывает с земли то, что осталось, длинными, кривыми пальцами, и неторопливо подносит к черепу. Всё исчезло. В одно мгновение я лишился любви, смысла, тепла.

Где-то на крыше автобуса скрипнул металл – видимо, старушка и её новая подруга не удержались во время манёвра. Я только надеялся, что теперь они где-то позади.

Я выжал клаксон – пронзительно, отчаянно.

– Дорогу! Дорогу! Спасайтесь! – кричал я, не надеясь, что кто-то услышит.

Люди метались по улицам, как затопленные насекомые. Кто-то падал, кто-то карабкался на перевёрнутые машины. Город содрогался от воплей. Автомобили сталкивались, дым поднимался столбами, из разбитых стёкол вырывались искры. По дорогам текли волны металла и огня, а сверху – как стражи апокалипсиса – шагали скелетоны, собирая свою жатву. Их тени ложились на дома, превращая улицы в преисподнюю.

Я гнал автобус прочь, не разбирая дороги. Колёса скрипели, двигатель ревел, словно уставший зверь. Пассажиры кричали позади – не из страха, а из отчаянной надежды.

– Брат! Давай! Спасай нас! – кричали они.

Я лишь стиснул зубы и крутил баранку, чувствуя, как руль дрожит под руками. Впереди дорога уходила в темноту, словно растворялась в ней. «Как надоел мне этот мир, – подумал я. – Свалить бы куда-нибудь… на другую планету. Хоть в безвоздушный холод, лишь бы не видеть этого».

Но другой планеты не существовало. Только Земля – израненная, дышащая смертью, покрытая костями и дымом.

Я вёл автобус в неизвестность, туда, где не было света, и знал: это не побег. Просто дорога, по которой больше никто не пойдёт. И, может быть, где-то вдалеке, за дымом и ветром, кто-то ещё дышал. Но здесь, в этом городе, наступила вечность. И её звали – Скелетон.

(Винтертур, 20 января 2024 года)

ПОСЛЕДНИЙ ИНЖЕНЕР

(Хоррор)

Когда сработала сирена, я ещё надеялся, что это всего лишь сбой системы. Такие уже бывали, причем в последнее время очень часто. В вентиляции застревал лёд, замыкание на панели, муха пролетит у сканера, ложный сигнал – всё, что угодно, только не это. Но это был особый звук, тот, которого мы боялись больше всего.

И затем я услышал стук. Не просто металлическое дребезжание или завывание турбин. Нет. Это было глухое, ритмичное, человеческое… если бы не гниющий запах, вонзившийся в нос, и утробное рычание за дверью шлюза, можно было подумать, что кто-то отделывает чечётку. Кто-то или что-то пыталось прорваться внутрь.

Я схватил лом. Не огнемёт, не плазменный резак. Их давно сняли с хранения, потому что, как сказал начальник охраны, «мы же не в фильме ужасов, уважаемый Ганс». Ну вот, герр Шмидт, теперь ты в фильме. Только в главной роли не Брюс Уиллис, а ты – седой техник на пенсии, в рваном халате, с варикозом и ломом вместо винтовки.

Дверь дрогнула, потом лопнула под напором. Они ворвались молча. Это и было самое страшное. Без криков, без истерики. Просто тени с глазами цвета засохшей крови. Сотрудники. Коллеги. Некоторые даже ещё в бейджах. Я видел, как профессор Алисса Ким, вся в чёрной плесени, с дырами от укусов в шее, тянет ко мне руки. А ведь она кормила меня печеньем всего два дня назад.

Я не помнил, как начал сражаться. Просто двигался. Один удар – череп треснул, второй – позвоночник хрустнул. У меня будто включился протокол выживания, тот самый, который мы программировали для автономных роботов. Бей. Отступай. Защищай. Бей снова. Это было безумием, но в этом безумстве я пытался найти спасение.

С каждым мгновением я понимал: это не просто случайный прорыв. Это не авария. Это месть. Эксперименты по регенерации тканей, которые мы тайно ставили в подземных отсеках, без лицензии Департамента здравоохранения, на свой страх и риск. Наноинъекции. Прототип вакцины, способной оживлять мёртвую материю – это сулило огромные заказы, особенно от военных. Что-то пошло не так. И теперь лаборатория превратилась в склеп, полный тех, кого мы не успели спасти. Или не пытались.

Я вломился в серверную. Захлопнул за собой бронированную дверь. Дыхание рвало грудь. На полу – следы крови и оторванный ботинок. Мой? Нет. Надеюсь, нет.

Они снаружи. Они бьют по стеклу.

А я пишу это сообщение. Если ты читаешь – уходи. Не пытайся спасти эту лабораторию. Не повторяй наши ошибки. Потому что мёртвые здесь – они не хотят покоя. Они хотят нас.

Секунд через пятнадцать стекло не выдержит. Я слышу, как трещины ползут по бронестеклу, как заточенные когти и зубы – или то, во что превратились их руки – скребут по поверхности, оставляя борозды. Они не знают усталости. Не чувствуют боли. Им плевать на лазерные замки, биометрию, физику. Им нужна только плоть. Живая. Теплая. Моя.

Я вбиваю последний код на терминале, запускаю «Протокол Альфа». Это программа уничтожения всей цифровой информации лаборатории: данные об экспериментах, исследованиях, записях наблюдений. Всё. Если мы сожгли небо, пусть хотя бы не останется пепла.

Свет на мгновение гаснет. Система требует подтверждение. Я смотрю в камеру – скан лица. Она всё ещё принимает моё. Пока ещё я не один из них. Пока.

«Подтверждение получено. Удаление начнётся через 240 секунд.»

Четыре минуты. И стекло уже выгибается, как живот дохлой рыбы.

Я бегу. Комбинезон рвётся на плече, где один из них зацепил меня когтями. Пока кожа не посинела – значит, шанс есть. Пока не началась дрожь в костях и кровотечение из глаз – значит, я всё ещё человек.

Я влетаю в коридор, где раньше стояли автоматы с кофе и кресла для отдыха. Сейчас тут царство исковерканных тел. Один из техников всё ещё дёргается в судорогах – будто его тело спорит с самим собой, чей он теперь: наш или их.

Мимо вспышками проносятся аварийные сигналы. По стенам – кровь, графики, обрывки бумажек. На одной из них читаю свою фамилию – «Шмидт. Ответственный за секцию 4B. Жив?». Подпись – неразборчива. Кто-то надеялся, что я переживу это.

Чёрт, может, ещё и переживу. Я добираюсь до инженерного отсека. Там – архаичная штуковина: механическая турбина с рукояткой запуска. Ни Wi-Fi, ни чипов, ни ИИ. Только металл и масло. То, что не подведёт.

За спиной – снова шаги. Много. Я хватаю в руки старый, как мир, плазменный резак. Шанс, что он заведётся с первого раза, – один к десяти. Но это лучше, чем ничего.

Рывок. Искры. Запах озона и жжёной меди. И – пламя.

Теперь мы танцуем. Я – с огнём. Они – с жаждой. Если это конец – пусть он будет ярким. Свет от плазменного резака вырезал из мрака зомби, как скальпель вырезает опухоль. Один, второй, третий – кричащие, безмолвные, гниющие. Они падали, как мешки с мясом, и всё равно пытались ползти ко мне – без ног, без лица, без души.

Я стоял в этом аду, пока топливо не кончилось. Потом – тишина. Мёртвая тишина. Только капли крови со свода, да хрип собственного дыхания. Казалось, воздух стал тяжёлым, вязким, как патока, и я уже не дышал – я тянул его в себя силой воли.

Я знал, что пора идти дальше. К северному тоннелю. Он вёл к выходу. К вентиляционной шахте, где ещё можно протиснуться наружу. Если не поздно.

Я двинулся – шатаясь, как пьяный. Одежда прилипала к телу, как вторая кожа. Запекшаяся кровь. Пот. Химикаты. Страх. И боль. Я ощутил её, когда задел плечом стену. Тупая. Сначала. Потом – горячая. Пульсирующая. Словно кто-то просверливал в кости дыру изнутри.

Я огляделся. Снял перчатку. Укус. Я всё-таки был укушен. Не царапина. Не порез. Настоящий, плотный, глубокий укус. С фрагментами челюстей, впившихся в плоть, с чёрной каймой по краям. Тело уже начало работать против меня. Волна лихорадки накрыла, как наводнение. В ушах зашумело, в глазах потемнело.

– Не сейчас, – прохрипел я.

Я нашёл аптечку. Вколол себе адреналин и что-то неизвестное, из экспериментальных ампул. «Нейросупрессор-17». Был шанс, что он задержит трансформацию. А может – ускорит. В любом случае, выбора не было.

Становилось хуже. Тело начинало дрожать, кости – ломить. Речь заплеталась в мыслях. Образы путались. Я видел лицо матери, почему-то в окне лаборатории, и слышал, как кто-то тихо смеётся у меня за спиной.

Это не они. Это ты. Ты уже начинаешь. Я дошёл до вентиляционного шлюза. Заклинил замок. Мне пришлось выбивать его ломом, что казалось одновременно вечностью и мгновением.

Открылся люк. Холодный воздух обжёг лицо. Свобода. Надежда. Снаружи – ночь, снег, небо. Ни одного зомби. Только вой сирен и далёкий рев турбин, уходящих ввысь.

Я выбрался. Свалился в снег. Лежал, глядя в небо. И смеялся. Потому что понимал: я вышел. Но я вышел не один.

Я шёл по снегу, как будто по ватному полу. Холод не чувствовался – наоборот, внутри всё горело. Как будто каждая клетка тела решила начать жить по своим правилам. Сердце било тревогу в такт шагам, а мозг то затихал, то выстреливал вспышками боли, как перебои в старой лампе.

Где-то вдали виднелись огни. Не город. Лагерь. Экстренный штаб – у них была такая привычка: строить временные модули в километре от бедствия, как будто это спасает. Военные. Медики, Губернатор. Чиновники. Броневики. Вертолеты. Похоже, они что-то знали. Или мы все же работали по их проекту?

Я почти не помнил, как дошёл. Кто-то меня увидел, кто-то закричал. Белые халаты, автоматы, сканеры, крики:

– Живой! Он один!

– У него ожог!

– Нет… это не ожог.

– Немедленно в карантин!

Я не сопротивлялся. Лежал в прозрачной капсуле, как насекомое в янтаре. Через стекло видел лица. Кто-то молился. Кто-то плакал. Кто-то фотографировал.

И тогда это началось. Сначала кожа. Не боль – зуд. Глубокий, первобытный. Я чувствовал, как она начинает ползти, как становится чужой, плотной, как будто надел чью-то одежду изнутри. Пальцы опухли. Ногти стали чёрными, плотными, как когти. Появился привкус железа во рту. Я начал слышать вещи, которых не было – дыхание за стеной, пульс охранника, скрежет молекул воздуха.

– Герр Шмидт, вы слышите меня? – голос через динамик. – Вы заражены. Мы пытаемся стабилизировать вас. Мы не бросим вас.

– …Поздно, – выговорил я, – …я уже внутри.

Я посмотрел в зеркало на потолке капсулы. Глаза. Уже не мои. Радужка – тёмно-серая, с вкраплениями белого. Зрачки – щелевидные, как у падальщиков. Зубы – вытянутые. Челюсть будто чуть сдвинулась вперёд. И я чувствовал, как внутри появляется… другое.

Оно не хотело говорить. Оно хотело пожирать.

Руки сами сжались в кулаки. Пальцы скрючились. Капсула начала трещать под напряжением. Укол – не сработал. Второй – вызвал судорогу. Я завыл – низко, не по-человечески. Медики за стеклом в панике нажимали кнопки.

Но было поздно. Я встал. Из-под ног стекло треснуло. Я чувствовал силу. Свежую. Пугающую. Как будто кто-то внутри шептал: Теперь ты один из нас. Но ты – не просто зомби. Ты – начало новой формы. Инженер смерти. И ты поведёшь их… дальше.

Я обернулся к людям за стеклом. И улыбнулся…

(6 мая 2025 года, Винтертур)

ДИКИЕ ЗЕМЛИ

(Хоррор)

Наш поезд TGV-09 «Phantom Line» – чудовище из стали и титана, вытянутый, как снаряд, – мчался по Диким землям, вспарывая черноту ночи. Снаружи его корпус поблескивал мутным отблеском прожекторов, защищённый многослойной бронёй и покрытый следами старых ударов – будто сама земля пыталась когда-то остановить его. Внутри всё было тихо: тусклый свет, полупустые купе, металлическое урчание двигателей под полом.

Дикие земли – так их называли теперь – были царством кошмара. Цивилизация отсюда ушла сорок лет назад, когда над горизонтом вспыхнула креатонная бомба – последнее слово науки и первое слово конца. Правительство бывшей Франции решило «решить вопрос» с повстанцами раз и навсегда. Оно решило – и стерло полстраны. Половина населения погибла, другая – мутировала, превратившись в то, что теперь не осмеливались назвать людьми.

Здания всё ещё стояли – уродливые памятники прежнего мира. Небоскрёбы, сросшиеся металлическими наростами, ржавые мосты, затянутые коконами из биомассы, чёрные стволы деревьев, из которых сочилась люминесцентная жидкость. Иногда на обочинах мелькали фигуры – непонятно, люди ли, или то, что осталось от них. Они двигались странно, рывками, будто подёргиваемые невидимыми нитями.

Эти территории огородили бетонными стенами, протянули колючую проволоку, установили дроны-наблюдатели. От Страсбурга до Бордо стояли знаки: «Дальше идти опасно! Вас никто не спасёт!»

Но идиоты, охотники за славой или просто безумцы – всегда находились. Одни хотели наживы, другие – острых ощущений. Почти всех их потом находили мёртвыми. Иногда – не всех, а только то, что от них осталось.

Я помню один старый репортаж. Девушка-журналистка в ярком жилете вещала в прямом эфире о последствиях катастрофы. Камера дрожала от ветра, за её спиной ползли какие-то тени. Вдруг из развалин вылезли пауки – размером с собак, серо-белые, с множеством глаз, блестящих, как капли нефти. Они оплели её за считаные секунды, кокон вспух, затрепетал. Она кричала, визжала, звала оператора, а тот, вопя, пытался отрезать паутину ножом. Но второй паук спрыгнул сверху и воткнул в него жвалы. Камера падала, изображение тряслось, и последним, что видели зрители, был кокон, из которого текла кровь. После этого прямые эфиры оттуда запретили.

Были и другие – две туристки с револьверами, решившие «взять кадры века». Им удалось продержаться чуть дольше, прежде чем началась стрельба. Их спасли военные – бронетранспортёры, трассеры, огонь. Но больше спасательных операций не проводили.

Теперь всё было иначе: зоны отрезаны, а старые железнодорожные пути – единственное, что связывало города. Поезда вроде нашего курсировали сквозь эти земли, не останавливаясь. Бронированные, защищённые от радиации и мутантов. Но даже внутри было не по себе: будто сама тьма снаружи дышала на стекло.

Я пил колу и смотрел в окно. Снаружи мелькало нечто – стая мутантов-каннибалов гналась за человеком. Он бежал по насыпи, запинаясь, в рваном костюме, с фотоаппаратом за спиной. Репортёр, без сомнений. Очередной дурак с амбициями.

Они настигли его быстро. Один, с раздутыми мышцами и щупальцами вместо рук, впился в его спину. Другой разорвал ногу. Третий – вспорол живот, и я видел, как внутренности вывалились на серый песок. Ещё двое просто рвали мясо зубами, урча, как звери. Репортёр кричал, пока мог, потом только дергался.

Поезд не замедлил хода. Никто не вскрикнул, никто не отвёл взгляда. Кто-то зевнул, кто-то перелистнул журнал. Живой материал с Диких мест не вышел – зато получился неплохой урок всем остальным.

Зато моё внимание привлекло другое – прямо из земли, будто пробуждаясь от сна, начали вырастать десятки гибких стволов, чернеющих на фоне мутного неба. Они качались из стороны в сторону, издавая сухой треск, словно в их полых сердцевинах двигалась жидкость или воздух. Я сразу понял, что это – плотоядная малина, о которой не раз читал в старых отчётах с Диких земель.

Когда-то это были обычные кусты, но радиация и мутации превратили их в охотников. Теперь каждый побег был живым органом, чувствительным к колебаниям воздуха и теплу. Они чувствовали страх, движение, сердцебиение.

Спастись от них можно было лишь одним способом – замереть, не издавая ни звука, не двигаясь, не дыша. Тогда «малина» не чувствовала присутствие живого.

Но один из мутантов-каннибалов, опьянев от крови репортёра, не заметил куст. Он прыгал, урчал, обгладывая череп бедняги, и всё это – прямо возле рощицы.

Стволы замерли на долю секунды, будто принюхались, а потом все как один рванулись вперёд.