Равновесие. (Цикл «Законы Равновесия», Книга 1)

Мама, отбросив панику, действовала на удивление четко и быстро. Через пять минут она уже говорила по телефону с диспетчером скорой помощи, чеканя слова, как солдат на плацу. Ее аура все еще была темно-серой, но теперь в ней появились стальные нотки решимости. Я же стоял столбом посреди комнаты, бесполезный и ошарашенный, как пингвин на экваторе. Я смотрел на страдающего Димку, на мечущуюся по квартире маму, и чувствовал, как ледяные пальцы страха сжимают мое сердце. Это было не то могущество, которое я ощущал вчера. Это было бессилие. Полное, абсолютное бессилие перед лицом настоящей беды. Мой дар, который, как мне казалось, мог менять мир, сейчас был бесполезен. Я мог видеть боль во всех ее омерзительных цветах, но унять ее не мог. Отличная суперспособность – видеть, как плохо другим, и ничего с этим не делать. Просто фантастика.

Скорая приехала минут через десять. В квартиру вошли двое: молодая девушка-фельдшер с уставшим лицом и пожилой, грузный врач с таким видом, будто он видел в этой жизни абсолютно все, и ничто уже не способно его удивить. Его аура была почти бесцветной, выгоревшей от профессионального цинизма и усталости, лишь с редкими всполохами бледно-голубого – цвета профессионального долга. Он молча прошел к Димке, ловко, но аккуратно прощупал ему живот. Димка вскрикнул. Врач нахмурился, его бесцветная аура на мгновение окрасилась в цвет сосредоточенной диагностики. Он задал маме несколько коротких, отрывистых вопросов, которые звучали как выстрелы.

Затем он выпрямился и посмотрел на маму. В этот момент его аура стала абсолютно нейтральной, как у судьи, зачитывающего приговор. «Так, мамочка, без паники. Похоже на классику жанра. Подозрение на острый аппендицит. Собирайтесь, нужна срочная госпитализация, в больнице разберутся». Эти слова, произнесенные будничным, лишенным всяких эмоций тоном, прозвучали как гром среди ясного неба. Госпитализация. Больница. Операция? Вчерашний мир, полный планов на новые куртки и кроссовки, рухнул в одночасье, погребая меня под своими обломками. Мамина аура вспыхнула таким концентрированным ужасом, что, казалось, сама комната потемнела.

Поездка в машине скорой помощи – это то, что никому не пожелаешь. Пронзительный вой сирены, от которого закладывает уши. Резкие толчки на каждой кочке, отзывающиеся стоном Димки, которого везли на носилках. И запах. Смесь медикаментов, антисептика и чужого страдания, которая, казалось, въедается под кожу. Я сидел на жесткой лавке рядом с мамой. Она не рыдала, а просто тихо плакала, глядя в одну точку. Слезы текли по ее щекам, а ее аура была похожа на грозовую тучу, из которой выкачали весь воздух – плотная, тяжелая, темно-серая масса горя и страха. Я держал ее за руку, но не чувствовал, что это приносит ей хоть какое-то облегчение. Мое прикосновение было бесполезным.

Я смотрел на Димку. Он лежал под тонким одеялом, бледный, с полузакрытыми глазами. Его болезненная аура стала еще более концентрированной, багровые иголки боли вспыхивали в ней все чаще. И где-то в глубине моего сознания, под слоем страха за брата и сочувствия к маме, начала прорастать страшная, уродливая мысль. Она была слабой, я пытался ее отогнать, но она, как сорняк, пробивалась снова и снова. Премия. Приступ. Радость. Боль. Золотое сияние маминой ауры вчера и эта жуткая, болезненная мешанина в ауре Димки сегодня.

Сначала это казалось бредом. Простое совпадение. Так бывает. Люди получают премии, а дети болеют. Одно не связано с другим. Но чем дольше я об этом думал, тем сильнее становилась эта мысль. Она росла, крепла и, наконец, зазвучала в моей голове набатом, заглушая вой сирены и плач мамы. «Совпадение? Не думаю». Я вспомнил свое чувство всемогущества, свою гордость. Я, дирижер судеб. Я, тайный благодетель. А что, если я не дирижер, а просто идиот, который дернул не за тот рычаг? Что, если, «заливая» мамину ауру золотом, я откуда-то это золото взял? Что, если я не создал его из ничего, а просто… перераспределил? Отнял у одного, чтобы отдать другому? Отнял у Димки его здоровье, чтобы оплатить мамину радость? От этой мысли у меня похолодело все внутри.

Больница встретила нас стерильной белизной, запахом хлорки, который был в сто раз сильнее школьного, и гулкой, звенящей тишиной, которую нарушали лишь далекие покашливания и шарканье тапочек. Димку почти сразу увезли в операционную. Мы с мамой остались в длинном, тускло освещенном коридоре. Она сидела на жесткой пластиковой скамье, вцепившись в свою сумку так, будто это был спасательный круг. Ее аура страха была настолько плотной, что, казалось, ее можно потрогать. Я сел рядом, но не решался ничего говорить. Любые слова казались глупыми и неуместными. Я просто сидел и смотрел на обшарпанные стены, на которых висели плакаты о вреде курения, пользе мытья рук и график прививок от всего на свете, включая, кажется, сглаз и порчу. Наглядная агитация, призванная, видимо, убедить пациентов, что если они умрут, то точно не от недостатка информации.

Вокруг нас текла своя, больничная жизнь. Прошла медсестра с каталкой, на которой что-то звякнуло. Проковылял старичок в пижаме, опираясь на палочку. Его аура была бледно-серой, почти прозрачной, как у человека, который уже устал жить. Из-за двери кабинета донесся чей-то приглушенный плач. Аура этого места была ужасной – это был концентрат боли, страха и надежды, смешанных в один тошнотворный коктейль. И я, со своим даром, видел это все в мельчайших, отвратительных подробностях. Я видел, как пульсирует страх у женщины, ждущей новостей о муже. Я видел тупую, ноющую боль в ауре мужчины с перевязанной рукой. Я видел все. И ничего не мог сделать.

Именно здесь, в этом холодном, безликом коридоре, под мигающей люминесцентной лампой, до меня наконец дошло. Страх, который зародился в машине скорой, теперь накрыл меня с головой. Это был не просто страх за брата. Это был первобытный, липкий ужас перед самим собой. Перед тем, что я натворил. Мой «дар» – это не волшебная палочка. Это обезьяна с гранатой. И обезьяна – это я. Я, возомнивший себя богом, играл с силами, о которых не имел ни малейшего понятия. И вот оно, эхо. Мой крик радости, посланный во вселенную, вернулся грохотом камнепада. Мой младший брат лежит на операционном столе, потому что я захотел почувствовать себя героем. Ледяное, мерзкое чувство вины начало затапливать меня, вытесняя все остальное. Это было прикосновение последствий. И оно было куда страшнее, чем я мог себе представить.

Ожидание было пыткой. Время в больничном коридоре тянулось, как резина, каждая минута казалась часом. Я смотрел на маму. Она сидела неподвижно, как статуя, и только ее аура выдавала бурю, бушующую внутри. Золотое сияние вчерашнего дня казалось теперь далеким, нереальным сном. Где та радость? Где облегчение? Все это испарилось, сгорело дотла в огне сегодняшней тревоги. Премия, которая еще вчера казалась решением всех проблем, сегодня выглядела как проклятые тридцать сребреников. Цена за нее оказалась слишком высока. Я смотрел на мамину серую ауру и понимал, что мое вмешательство не принесло ей счастья. Я просто поменял одну ее тревогу – о деньгах – на другую, в тысячу раз более страшную – о жизни ее ребенка.

Чувство вины было физически ощутимым. Оно давило на плечи, мешало дышать, скреблось где-то внутри, как крыса. Я хотел как лучше. Банальная, идиотская фраза, которой люди вечно оправдывают свои самые глупые поступки. Я действительно хотел как лучше. Я видел ее усталость, ее безнадежность, и мне хотелось подарить ей хотя бы каплю радости. Но я оказался похож на дикаря, который нашел в джунглях пульт от ядерной кнопки и, желая зажечь костер, устроил локальный апокалипсис. Я не просто ошибся. Я совершил преступление из самых добрых побуждений – самое опасное из всех преступлений.

Вся моя гордость, все мое пьянящее чувство могущества скукожились и превратились в маленький, дрожащий комочек стыда. Я больше не был супергероем. Я был вредителем. Опасным идиотом, которому в руки попал инструмент невероятной силы. Я причинил боль самому близкому, самому родному человеку, пытаясь ему помочь. Ирония была настолько жестокой, что хотелось смеяться. Или выть. Я сидел и молился всем богам, в которых никогда не верил, чтобы с Димкой все было в порядке. Потому что если нет, я бы себе этого никогда не простил.

Дверь операционного блока открылась. Вышел хирург – высокий, худой, в зеленом костюме и маске, спущенной на подбородок. Его аура была похожа на ауру того врача из скорой – почти бесцветная, выгоревшая, но с яркими, почти неоновыми синими нитями профессионализма и усталой удовлетворенности. «Операция прошла успешно, – сказал он голосом, в котором не было ни капли эмоций. – Вовремя успели. Еще пара часов, и мог бы быть перитонит. Жить будет ваш мальчик». Мама всхлипнула и закрыла лицо руками. Ее аура, до этого сжатая в тугой серый комок, вдруг взорвалась фонтаном сиреневого облегчения, смешанного с остатками страха.

Я тоже почувствовал облегчение. Огромное, теплое, как волна. Но оно не смыло липкое чувство вины. Наоборот, слова хирурга – «еще пара часов, и…» – только подлили масла в огонь. Я понял, насколько близко я пододвинул своего брата к краю пропасти. Мое желание сделать «хорошо» едва не привело к непоправимой трагедии. Я смотрел на уставшего хирурга, на его профессиональную, лишенную эмоций ауру, и понимал, что вот он – настоящий герой. Не я. Он спасает жизни каждый день, не играя с цветными облачками, а полагаясь на знания, опыт и твердую руку. А я – просто самонадеянный дурак.

Когда мы наконец увидели Димку, сонного и слабого после наркоза, но уже с ровной, хоть и бледной аурой, в которой больше не было красных иголок боли, я окончательно все понял. Мой дар – это не подарок. Это не суперспособность из комиксов. Это не забавная игрушка, с которой можно безнаказанно играть. Это опасная, непредсказуемая сила, у которой есть свои законы и своя цена. И цена эта, как я теперь убедился, может быть чудовищной. Я заплатил за мамину премию здоровьем собственного брата. В тот момент, стоя у больничной койки и глядя на бледное лицо Димки, я дал себе слово. Больше никогда. Никогда больше я не буду вмешиваться. Я не знаю правил этой игры, а значит, играть в нее я не имею права.

ГЛАВА 4. Медвежья услуга

Прошла неделя. Семь дней, или сто шестьдесят восемь часов, или десять тысяч восемьдесят минут. Я считал. Не потому, что был прилежным учеником, внезапно полюбившим математику, а потому, что пытался забить голову всякой бесполезной ерундой, лишь бы не думать о главном. Димку выписали, и наша квартира превратилась в филиал лазарета для одного очень важного пациента. Вопреки моим ожиданиям, он не носился по квартире с удвоенной энергией. Вместо этого он передвигался с медлительностью и грацией столетней черепахи, держась за живот и издавая трагические стоны при каждом шаге.

«Мам, а Димка опять умирает?» – с неподдельным интересом спросил я за ужином, наблюдая, как брат пытается дотянуться до солонки с видом альпиниста, покоряющего Эверест.

«Алекс!» – шикнула мама, и ее серая аура усталости на мгновение полыхнула праведным фиолетовым негодованием. «Не смей так говорить! У ребенка была операция!»

«Я не умираю, – прокряхтел Димка, наконец-то завладев солонкой. – Я герой. Мне вырезали… эту… штуку». Он с гордостью оттопырил футболку, демонстрируя крошечный, заклеенный пластырем шрам, словно это была медаль за отвагу. «Я теперь как киборг, только лучше».

Мама, пережив стресс, снова погрузилась в свою привычную серо-свинцовую ауру финансовых забот, которая лишь изредка пробивалась сиреневыми искорками нежности, когда она смотрела на своего «героя». Все вернулось на круги своя. И я отчаянно, до скрипа в зубах, пытался убедить себя, что я здесь совершенно, абсолютно, категорически ни при чем.

Я дал себе клятву. Торжественную и нерушимую, как обещание мафиози молчать на допросе. Омерта. Полное и безоговорочное молчание. Больше никаких игр с аурами. Никаких «улучшений» и «помощи». Мой так называемый дар – это не просто токсичный актив, это как домашний ядерный реактор, собранный на коленке из фольги и изоленты. Опасно, непредсказуемо и грозит радиоактивными осадками для всех в радиусе нескольких кварталов. Я мысленно поместил этот реактор в самый дальний чулан своего сознания, запер на амбарный замок, а ключ выбросил в воображаемый океан. Все. Я снова обычный подросток-раздолбай. Моя суперсила – способность доводить учителей до нервного тика, а мать до белого каления. Я вернулся к своим привычным делам: ходил в школу за очередной порцией троек, пререкался с матерью из-за невынесенного мусора, слушал музыку, от которой у соседей вяли цветы, и старательно игнорировал цветной калейдоскоп, пляшущий вокруг людей. Это было нелегко. Все равно что сидеть в кинотеатре и делать вид, что не замечаешь экрана. Но я старался. Я убеждал себя, что болезнь Димки – просто совпадение. Трагическая, неприятная, но случайность. Дети болеют, это факт. А премия у мамы? Ну, звезды так сошлись. Ретроградный Меркурий повернулся к ней правильным местом. Мои манипуляции тут ни при чем. Я просто… удачно пожелал. Да, точно. Просто удачно пожелал. Эта версия меня вполне устраивала, позволяя спать по ночам, не вздрагивая от каждого шороха.

Но, как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад, а моими, похоже, можно было заасфальтировать целое шоссе до преисподней и обратно. Стена моей решимости дала трещину в тот самый момент, когда к нам в квартиру комнату ворвался Майкл. Ворвался – это еще мягко сказано. Он ввалился, как мешок с картошкой, сброшенный с пятого этажа, и тут же завалился в нашу с Димкой комнату, рухнув на мой диван и сотрясая всю конструкцию. Его аура представляла собой жалкое зрелище. Это было нечто среднее между цветом зацветшего болота и оттенком недельной тоски, густо замешанное на панике. Мелкие, противные искорки болотного цвета дрожали и переливались, создавая вокруг его головы тошнотворный, вибрирующий ореол.

«Все, Планк, это конец, – прохрипел он, драматично раскинув руки. – Мне крышка. Капут. Финита ля комедия».

Я оторвался от созерцания паука в углу потолка, который, судя по его сосредоточенной серой ауре, решал какую-то сложную паучью дилемму. «Что, опять двойка по литературе? Неужели заставили учить стихи? Какой ужас, какая нечеловеческая жестокость».

«Хуже! – простонал Майкл, переворачиваясь на живот и зарываясь лицом в подушку. – Алгебра. Контрольная завтра у нас. За четверть! Мне конец».

А, ну да. Контрольная по алгебре. Для меня это было просто очередной неприятностью, еще одной тройкой в дневнике, о которой можно будет благополучно забыть через час. Но для Майкла это слово было синонимом пыток инквизиции. Его гуманитарный мозг, идеально приспособленный для запоминания дат из истории и написания саркастичных эссе, напрочь отказывался воспринимать синусы и косинусы. Они вызывали у него физическое отторжение, как устрицы или творчество современных рэперов. Его аура подтверждала диагноз: болотный цвет паники стал еще гуще, и в нем появились омерзительные коричневые прожилки – цвет чистого, беспримесного уныния.

Я смотрел на страдающего друга, на его тоскливо-болотную ауру, и чувствовал, как моя железобетонная клятва, моя нерушимая омерта, начинает крошиться, как дешевый пенопласт под гусеницами танка. Внутренний голос, тот самый хитроумный и скользкий тип, которого я с таким трудом запер в чулане сознания, уже вовсю ковырялся в замке. Судя по звукам, он работал не просто отмычкой, а целым ломом. «Ну посмотри на него, – вкрадчиво зашептал он, просунув нос в образовавшуюся щель. – Он же сейчас лужу под собой наплачет. Это же Майкл. Твой единственный друг, который терпел твои идиотские шутки с детского сада. Он сейчас в обморок от ужаса упадет, и его мозг окончательно превратится в желе. А ты можешь помочь. Всего-то делов – щелкнуть воображаемыми пальцами».

Голос становился все наглее и громче, проталкиваясь в мой мозг. «Это же не маме премию выписывать, не в лотерею выигрывать. И не провоцировать очередной приступ аппендицита у Димки, вмешиваясь в хрупкие механизмы вселенной. Ты просто дашь ему капельку уверенности. Маленькую-маленькую, гомеопатическую дозу. Что в этом плохого? Это как… как дать другу списать домашку. Даже нет, это как подсказать ему первую букву в слове, чтобы он сам вспомнил остальное. Не более. Никакого криминала. Никаких последствий. Вселенная этого даже не заметит. Это слишком мелко для ее радаров. Пылинка. А для него – спасение. Ты же хочешь ему помочь? Или будешь сидеть и смотреть, как он тонет в болоте собственной паники?»

И я почти поверил. Логика была безупречной в своей иезуитской простоте. Одно дело – глобальные вмешательства в судьбу, другое – микроскопическая психологическая поддержка. Это же даже не допинг. Это, так сказать, витаминка для мозга, БАД для уверенности, энергетический напиток для силы воли. Абсолютно легально и безвредно. Я ведь не буду решать за него задачи, не буду вкладывать ему в голову знания, которых там нет. Я просто помогу ему собраться с мыслями, разогнать туман паники, который мешает ему видеть цифры и формулы. Я просто добавлю в его голову реагент, который заставит всю муть паники осесть на дно, оставив воду чистой и прозрачной. А дальше он сам. Все сам. Честное слово. Моя совесть, убаюканная этими сладкими доводами, начала довольно мурлыкать, клевать носом и в итоге сговорчиво затихла в углу, свернувшись калачиком. Решено. Я помогу. Но только самую малость. Ювелирная работа. Скальпель, а не топор. Даже не скальпель, а иголочка. Иглоукалывание в микроскопическом аурно-психологическом виде.

Я глубоко вздохнул, как хирург перед сложной операцией, и сосредоточился. Майкл все так же лежал на диване, издавая звуки, похожие на предсмертный хрип кита, выброшенного на берег. Я закрыл глаза и представил себе цвет. Не просто синий, а идеальный синий. Цвет полуденного неба в ясный летний день. Цвет спокойного моря где-нибудь на Мальдивах. Глубокий, чистый, уверенный цвет, в котором не было ни капли тревоги. Цвет абсолютного знания и олимпийского спокойствия. Я мысленно набрал полную грудь этого цвета, ощущая, как он заполняет меня самого, прогоняя остатки сомнений. Затем, с выдохом, я направил этот поток на Майкла.

Это было похоже на то, как художник наносит мазок на холст. Синий поток коснулся его тошнотворно-зеленой ауры, и та начала меняться. Болотная муть стала редеть, растворяясь под натиском чистого цвета. Коричневые прожилки уныния исчезли первыми, словно их стерли ластиком. Затем начал отступать и сам панический зеленый. Он съеживался, бледнел, пока от него не осталось лишь несколько тусклых пятен, которые, в конце концов, тоже растворились без следа. На их месте разливался ровный, сияющий, ультрамариновый свет. Аура Майкла теперь напоминала энергетический кокон, идеально гладкий и монолитный. Внутри этого кокона его собственный разум, освобожденный от паники, должен был заработать с эффективностью швейцарских часов. Я почувствовал знакомую легкую слабость, как после сдачи крови, но это была приятная слабость. Слабость хорошо выполненной работы.

Эффект превзошел все мои самые смелые ожидания. Превращение было мгновенным, как в дешевом фильме про супергероев: вот был жалкий нытик, а вот уже титан мысли. Майкл замер на секунду, а потом резко, как робот, сел на диване. Его глаза, до этого мутные от отчаяния, прояснились и сфокусировались с пугающей интенсивностью. Он посмотрел на свои руки, словно видел их впервые, потом перевел взгляд на учебник алгебры, валявшийся на полу. «Так, – сказал он таким деловым, холодным тоном, каким, наверное, говорят генералы, планируя наступление. – Хватит раскисать. Время – ценный ресурс. Его нельзя тратить на непродуктивные эмоции». Он вскочил, подошел к моему столу и сгреб в охапку учебник, задачник, тетрадь и даже циркуль, которым я обычно ковырялся в ухе, с видом хирурга, собирающего инструменты. «Мне нужен кофе, – отчеканил он, не глядя на меня. – Двойной эспрессо. Без сахара. И абсолютная тишина. Я приступаю к учебе».

«Ага, сейчас, бегу и спотыкаюсь», – пробормотал я себе под нос. – «Может, еще булочку с корицей и зажаренных перепелов тебе принести, о великий гений?»

Но он меня уже не слышал. Не дожидаясь кофе, он проигнорировал мои саркастические замечания и погрузился в учебу с головой.

Я смотрел на это преображение, и мой рот медленно открывался, рискуя вывихнуть челюсть. Это был не мой друг Майкл, известный разгильдяй и почетный президент клуба любителей прокрастинации. Это был какой-то гибрид Эйнштейна и киборга, запрограммированный на решение уравнений. Он уселся за стол, открыл учебник, и его синяя аура вспыхнула еще ярче, приобретая почти неоновый, электрический оттенок. Он исписывал страницу за страницей, решал примеры, чертил графики с маниакальной точностью. Его ручка не просто летала по бумаге, она оставляла за собой дымный след, как истребитель на форсаже. Я никогда не видел его таким. За все годы нашей дружбы я не видел чтобы он просидел за уроками и пятнадцати минут подряд, а тут он сидел уже второй час, не отрываясь, и, судя по его горящим глазам, собирался сидеть до второго пришествия. Я чувствовал себя одновременно и доктором Франкенштейном, создавшим монстра-отличника, и немного мошенником. Но гордость за друга (и за себя, чего уж там, в основном за себя) перевешивала все.

На следующий день на уроке алгебры я сидел за своей партой, с тоской глядя на листок с заданиями. Для меня это был просто набор закорючек, решить которые можно было лишь методом научного тыка. Настроение было под стать погоде за окном – уныло-серым, как ноябрьское небо. Но я нервничал не за себя. Я, как шпион, искоса наблюдал за Майклом, сидевшим через проход.

Это было невероятное зрелище. Его сияющая синяя аура была видна даже с закрытыми глазами. Она не просто окружала его, она создавала вокруг него поле абсолютной концентрации, невидимый купол, от которого отскакивали все посторонние звуки и мысли. Он не писал – он творил. Его ручка летала по бумаге с такой скоростью и уверенностью, словно он не решал уравнения, а писал симфонию. Я, кое-как нацарапав ответы на первые три самых легких задания, уже откровенно пялился на него, забыв про свою контрольную. Он решил все. Вообще все. Я видел, как он, не моргнув глазом, перевернул лист и принялся за дополнительную задачу со звездочкой – ту самую, которую наша математичка давала исключительно для того, чтобы доказать нам нашу ничтожность. Он решил и ее. Закончив, он отложил ручку с видом гроссмейстера, поставившего мат в три хода, и до конца урока сидел с абсолютно спокойным, даже немного скучающим лицом, пока я судорожно пытался угадать правильный ответ хотя бы еще в одном задании.

Как только прозвенел звонок, он пулей подлетел ко мне, едва не сбив с ног выходящую из класса учительницу. Его синяя аура в этот момент взорвалась настоящим фейерверком. К спокойному синему добавились яркие оранжевые вспышки чистой, незамутненной радости и золотые искры гордости, которые разлетались во все стороны, как брызги шампанского.

«Ты это видел?! – заорал он мне прямо в ухо, хлопая по плечу с такой силой, что я чуть не выплюнул легкие. – Я сделал это! Я не просто написал контрольную, я ее уничтожил! Растер в порошок! Я ее сделал! Наша математичка, когда забирала у меня листок, смотрела на меня такими глазами, будто я ей не задачу решил, а теорему Ферма на салфетке доказал и предсказал котировки на бирже на ближайшие сто лет!»

Он был абсолютно, беспримесно, до неприличия счастлив. И я, глядя на него и пытаясь восстановить дыхание, тоже был счастлив.

Внутри меня расцветал огромный, просто неприличных размеров букет гордости. Я – гений! Непризнанный, тайный, но гений. Я нашел ключ, нащупал правильный подход. Никаких грубых вмешательств, никакой топорной работы. Только тонкая настройка, только ювелирная коррекция. Я не дал ему рыбу, я дал ему удочку. Ну, или, по крайней мере, починил катушку на его старой. Я победил систему. Я обманул карму, или судьбу, или что там еще отвечает за вселенский баланс. Я помог другу, и мир не рухнул. Никто не заболел, не попал под машину, не сломал ногу. Солнце по-прежнему светило, птички пели, а Димка дома наверняка доламывал очередную игрушку. Все было в полном порядке.

Я чувствовал себя всемогущим. Не как в прошлый раз, когда эйфория была смешана с липкой, подспудной тревогой, а по-настоящему. Спокойно, уверенно, с расправленными плечами. Я был не просто парнем, которому повезло, я был ученым, совершившим прорыв. Я нашел «безопасный», контролируемый способ применения своего дара. Помогать людям концентрироваться, придавать им уверенности – что может быть благороднее? Это же не мешок денег с неба, не внезапная премия. Это как работа репетитора, только в тысячу раз эффективнее. Я не решал за них проблемы, я давал им инструмент для решения. Чистое, беспримесное добро. Я уже мысленно составлял список «клиентов». Вот Ленка Тихонова, которая вечно мямлит у доски, краснея и заикаясь, – пара капель уверенного синего в ее нежно-голубую мечтательную ауру, и она заговорит, как Цицерон. Вот наш физрук, который уже пятый раз заваливает экзамен по вождению, – немного спокойной концентрации в его вечно багровую от натуги ауру, и он будет водить, как профессиональный гонщик. Возможности казались безграничными, и от этого захватывало дух. Я шел рядом с Майклом, слушал его восторженный треп о том, как он теперь станет великим математиком, и расплывался в такой самодовольной улыбке, что, кажется, мог бы выиграть конкурс на самую наглую физиономию года. Наконец-то. Наконец-то я нашел своему странному, пугающему дару достойное, правильное и, главное, безопасное применение.