Равновесие. (Цикл «Законы Равновесия», Книга 1)

– Странно, – сказала она, и ее голос звучал иначе. В нем не было привычных металлических ноток раздражения. – Только что так голова болела, просто раскалывалась. А сейчас будто второе дыхание открылось. Наверное, давление скачет.

Она подошла к окну, распахнула его и сделала глубокий вдох.

– Ой, а воздух-то какой сегодня! Свежий! – она обернулась ко мне. – Алекс, ты чего застыл, как истукан? Бледный какой-то. Не выспался опять? Ешь давай, в школу опоздаешь.

Она налила себе кофе, сделала глоток и даже тихонько хмыкнула какой-то незамысловатой мелодии себе под нос. Я не слышал, чтобы она мурлыкала что-то уже несколько лет. Потом она взяла свой телефон и включила какую-то попсовую мелодию, похожую на те, что, наверное, играли в девяностых. Музыка была, честно говоря, отвратительной, из тех, что вызывают желание заткнуть уши, но, видя, как меняется лицо мамы, я был готов терпеть и не такое. Телефон у нее, кстати, был настолько древний, что иногда мне казалось, будто он сохранился со времен Тридцатилетней войны, про которую гундел вчера весь урок Мумия. Мама, пританцовывая под эти незамысловатые ритмы, сделала пару шагов по кухне.

Димка уставился на нее во все глаза. Я, кажется, тоже.

– Ладно, я побежала, а то на автобус опоздаю, – бросила она уже из коридора. – Присмотри за Димкой, чтобы зубы почистил и шапку надел!

Я слышал, как щелкнул замок. Я остался один на кухне, в оглушительной тишине, нарушаемой лишь чириканием птиц за окном. В ушах до сих пор стучала кровь. Я смотрел на свою руку, на ту самую, из которой несколько минут назад изливалось воображаемое золото. Обычная рука пятнадцатилетнего подростка. Но теперь я знал, что она не так проста.

Меня распирало. Гордость, восторг, чувство собственного всемогущества – все это смешалось в один пьянящий коктейль. Я, Алекс Планк, раздолбай и троечник, только что совершил свое первое маленькое волшебство. Я изменил реальность. Я сделал свою маму счастливой.

В тот момент мне казалось, что я держу в руках ключ от всех дверей. Что этот дар – не проклятие, а величайший подарок. Я думал, что он изменит не только мою жизнь, но и жизнь моих близких, и, конечно же, только к лучшему.

Как же сильно я тогда ошибался.

***

Дорога в школу превратилась в аттракцион. Я шел, не глядя под ноги, а сканируя толпу. Мир больше не был прежним. Раньше я просто видел цвета, а теперь я знал, что могу быть их дирижером. Это меняло все.

На автобусной остановке сидел одинокий старичок в старомодном пальто и вел неравный бой с газетой. Его руки слегка дрожали, и он то и дело подносил мелкий шрифт почти вплотную к лицу, недовольно кряхтя. Его аура была болезненным зрелищем: тускло-серое облако досады и бессилия было пронизано колючими иглами физического дискомфорта. Это была тихая, повседневная, но от этого не менее настоящая мука.

Мое сердце сжалось. Я вспомнил утреннее сияние вокруг мамы, ее искреннюю, почти забытую улыбку. Желание помочь обожгло меня. Я мог бы это исправить. Всего один мысленный толчок, один всплеск чистого, успокаивающего цвета, и раздражение старика утихло бы. Я мог бы подарить ему несколько минут спокойствия и ясного зрения.

Я уже почти решился, представив себя этаким астральным целителем, тайным благодетелем человечества в отдельно взятом спальном районе. Но тут же мой внутренний паникер включил сирену. Утренний «сеанс» с мамой оставил после себя не только эйфорию, но и звенящую пустоту внутри, словно из меня высосали все соки. Я до сих пор чувствовал себя как выжатый лимон. А что, если я не рассчитаю силу? Я ведь полный профан в этом деле, действую по наитию. Что, если вместо того, чтобы помочь ему сфокусироваться, я, наоборот, так шарахну по его ауре, что у него в глазах зарябит еще сильнее? Или голова закружится, и он, чего доброго, свалится прямо под колеса подъезжающего автобуса? Я ведь даже не знаю, есть ли у этого дара «побочки», как у дурацких таблеток от кашля. Одно дело – экспериментировать на собственной маме, которая, в крайнем случае, просто даст подзатыльник. И совсем другое – на незнакомом человеке.

Нет уж, спасибо. Я еще не готов брать на себя ответственность за такие вселенские спецоперации. Я не помог ему не потому, что пожалел сил. Я не помог, потому что до смерти испугался последствий, которые рисовало мое идиотское воображение. Я отвел взгляд и быстро пошел прочь, чувствуя себя предателем и трусом. Из меня супергерой, как из нашего историка – стендап-комик.

***

Я дошел до школы и встретил Майкла у входа. Он, как обычно, поглощал утреннюю шаурму с таким видом, будто совершал священный ритуал. Аура Майкла была под стать ему самому. Спокойная, ровного зеленовато-синего цвета, как поверхность озера в безветренный день. Иногда по ней пробегала легкая рябь сарказма – короткие желтые искорки. Он был моим якорем в мире нормальности.

– Здорово, Планк, – пробубнил он с набитым ртом, едва не поперхнувшись. Я инстинктивно хлопнул его по спине. – Кхм… чего лыбишься, как будто тебе зарплату выдали? Опять всю ночь в компе просидел? Вид у тебя… просветленный.

И сейчас мне отчаянно хотелось рассказать ему все.

– Майкл, ты не поверишь, – начал я, понизив голос до заговорщицкого шепота. – Я сегодня… я маме ауру изменил.

Он перестал жевать и уставился на меня.

– Чего-чего? «Ауру изменил»? Это как вообще? Скачал на нее новый скин? Планк, ты опять до утра в свои игры резался или какого-то аниме пересмотрел?

– Да нет же! – зашипел я, оглядываясь по сторонам. – Я серьезно! Она была вся серая, уставшая, а я представил золотой цвет, и… бац! Она стала золотой! И ей сразу полегчало, она улыбаться начала! Она даже музыку включила и танцевала!

Майкл дожевал шаурму, скомкал обертку, прицелился и закинул его точно в урну метрах в десяти от нас.

– Во-первых, меткость – это талант, – констатировал он. – Во-вторых, Планк, давай разберем твой бред по пунктам. Твоя мама устала, потому что она пашет на двух работах, чтобы мы с тобой могли покупать всякую дичь. Она выпила утром кофе. Кофеин, знаешь ли, бодрит. Это называется наука. А то, что тебе спросонья привиделось, называется гипнагогия. Погугли. Очень познавательно.

– Но я же видел! – не унимался я. – Это было по-настояшему! Я даже почувствовал слабость потом!

– Конечно, видел. Ты вчера поди до двух ночи монстров в своей игре гонял? Вот тебе и монстры в цвете. А слабость от недосыпа. Пойдем, звонок скоро. Он похлопал меня по плечу и пошел ко входу. Я поплелся за ним, чувствуя, как мое чувство всемогущества дает трещину. Он мне не верил. Конечно, не верил. Кто бы поверил в такой бред? Я и сам бы не поверил, если бы не видел это своими глазами. Я был один на один со своим даром.

***

На уроке физики, который был куда интереснее истории, Павел Андреевич, наш «физик», по прозвищу «Вольт», вызвал к доске Лешу Петрова. Вольт был мужиком энергичным, и его аура обычно переливалась ярко-синими и желтыми искрами интеллектуального азарта. Но сегодня он был не в духе, и в его ауре потрескивали багровые разряды раздражения. Петров, тихий троечник, чей энергетический кокон состоял в основном из бледно-серой тревоги, поплелся к доске, как на эшафот.

– Итак, Петров, – пробасил Вольт. – Закон Ома для полной цепи. Нарисуй схему и выведи формулу. Прошу.

Аура Петрова затрепетала и сжалась. Он взял маркер и начал рисовать на доске кривые линии, путая обозначения резистора и конденсатора. Его серая аура покрылась темно-синими иголками внезапного беспокойства.

В этот момент с задней парты раздался громкий смешок. Это был Колян Ганин. Он не опоздал, а сидел с самого начала, развалившись на стуле так, будто это его личный трон. Его аура, мутно-оранжевая с грязными красными пятнами скрытой злобы, лениво пульсировала.

– Че он там калякает? – громко спросил Ганин, обращаясь к своему соседу, но так, чтобы слышал весь класс. – У него там что, короткое замыкание в мозгах? Или сопротивление слишком большое?

Класс хихикнул. Аура Петрова у доски стала совсем жалкой, съежившись до размеров теннисного мячика. Багровые разряды в ауре Вольта вспыхнули с новой силой.

– Ганин! А ну-ка встал! – прогремел он.

Колян лениво поднялся. Его аура хищника даже не дрогнула, красные пятна в ней лишь стали чуть ярче. Он наслаждался ситуацией.

– Ты решил сорвать урок? Может, ты хочешь сам нам продемонстрировать закон Джоуля-Ленца на собственном примере? Хочешь, я тебя к клеммам подключу?

– А че сразу к клеммам-то? – нагло ухмыльнулся Ганин. – Я просто помочь хотел. У него там явно с контактами проблемы.

Его мутно-оранжевая аура подросковой спеси смешалась с ядовито-зелеными искрами откровенного бунтарства. Это был энергетический коктейль Молотова, готовый взорваться.

– Вон из класса! – рявкнул Вольт, и его аура запылала чистым гневом. – И чтобы без родителей в школу не возвращался!

– Да пожалуйста, – пожал плечами Ганин и, демонстративно медленно, направился к выходу, по пути задев ногой чей-то рюкзак.

Но дойти он не успел. Дверь открылась, и на пороге возник сам директор, Аркадий Львович. Низкорослый, лысый, но с такой аурой, что все остальные цвета в классе померкли. Это была не просто аура – это был плотный, свинцово-серый купол власти и непробиваемого спокойствия. В нем не было эмоций, только холодный, мертвый порядок.

– Павел Андреевич, что у вас тут происходит? – его голос был тихим, но от него по спинам пробежал холодок. – Я слышу ваши крики в своем кабинете.

Аура Ганина впервые дрогнула. Оранжевая спесь немного поблекла, а красные пятна злобы съежились. Он столкнулся с силой, которую не мог пробить своей наглостью.

– Вот, Аркадий Львович! – тут же сменил тактику учитель, и его аура из гневной стала жалобно-сиреневой. – Ученик Ганин срывает учебный процесс, разговаривает на уроке, хамит, огрызается!

Директор перевел свой безэмоциональный взгляд на Ганина. Его серая аура слегка качнулась, выпустив несколько почти черных щупалец, которые, казалось, ощупали ауру хулигана.

– Ганин. Ко мне в кабинет. Немедленно.

Колян молча, уже без всякой бравады, вышел из класса. Директор проследовал за ним, и его свинцовый купол исчез в коридоре. В классе повисла звенящая тишина. Вольт, все еще трепеща остатками сиреневой ауры, устало махнул рукой Петрову:

– Садись, Петров. Три.

Я сидел, ошарашенный увиденным. Это было лучше любого кино. Я видел не просто ссору, я видел битву энергий. Наглость против праведного гнева, и как обе эти силы оказались бессильны перед холодной, бездушной властью. Мой новый дар открывал мне не просто цвета, он вскрывал истинную суть всего, что происходит вокруг. И это было одновременно и жутко, и невероятно интересно.

Урок истории после этого был не спасением, а контрольным выстрелом в мозг. Если на физике в воздухе трещали разряды и кипели страсти, то здесь, в кабинете Мумии, царила вязкая, кладбищенская тишина. Сам Мумия, казалось, был соткан из пыли веков. Его аура, грязновато-коричневая, цвета старого пергамента, не просто окутывала его – она медленно, как болотная трясина, расползалась по классу, гася любые проблески цвета. Это была аура тотального уныния, застарелой, въевшейся в душу тоски. Я оглядел одноклассников. Кабинет превратился в палитру серого. Над головами висели легкие, почти прозрачные дымки скуки. У некоторых ауры стали плотными, цвета мокрого асфальта – это были те, кто уже провалился в сон. Даже у отличницы Светки Орловой, чья аура обычно полыхала едко-желтым огнем умственного напряжения, сейчас лишь слабо тлел бледно-серый уголек. Весь класс превратился в одно большое серое болото, и только я один, как дурак, сидел посреди этого царства скуки с широко открытыми глазами, видя всю эту энергетическую энтропию во всей ее красе.

И в такой вот дремучей серости у меня вдруг возникло искушение повторить утренний трюк. А что, если «подзолотить» и его? Может, он хоть анекдот расскажет? Но я тут же отогнал эту мысль. Одно дело – мама, в спокойной домашней обстановке. Другое – учитель в классе, полном народу. Слишком рискованно. Да и сил после утреннего «сеанса» было не так много. Легкая слабость все еще ощущалась.

После урока, уже выйдя в коридор я вспомнил что обещал маме исправить двойку по истории.

– Ты куда? – спросил Майкл, уже направляясь в сторону столовой. – Нас ждут булочки с корицей!

– Я обратно к «Мумии». Пойду сдаваться.

– Ну ты камикадзе, – сочувственно похлопал он меня по плечу. – Ладно, я тебе булочку оставлю. Если ты, конечно, вернешься живым.

Я подошел к учительскому столу. Виктор Игнатьевич сидел, перебирая бумаги, окутанный своим вечным грязновато-коричневым облаком застарелой тоски.

– Виктор Игнатьевич, – начал я.

Он поднял на меня свои выцветшие глаза.

– Планк? Чем могу быть обязан?

– Я насчет двойки. за прошлый тест. Хочу ее исправить.

Мумия медленно повернул ко мне голову. Его глаза, скрытые за толстыми линзами очков, казались неживыми. В его ауре не дрогнул ни один оттенок.

– Исправить, говоришь? Ну что ж, похвально, – его голос был ровным, как линия на кардиограмме покойника. – У нас через несколько недель будет небольшое мероприятие для младших классов – историческая постановка. Нам катастрофически не хватает центурионов. Роль без слов. Нужно просто стоять в картонных доспехах и с копьем. Справитесь?

Я представил себя в картонных доспехах. Перспектива была так себе, я чуть не застонал. Это же верх унижения. Но потом я вспомнил золотое сияние вокруг мамы.

– Да, – ответил я твердо. – Справлюсь.

– Вот и отлично, – кивнул он. – Репетиция завтра после уроков. В актовом зале. Не опаздывать.

Я нашел Майкла в столовой. Он сидел над двумя булочками.

– О, ты выжил! – обрадовался он. – Я уж думал, мне обе достанутся. Ну что, как прошла аудиенция у фараона?

– Я все уладил, – гордо заявил я. – Я буду центурионом.

Майкл поперхнулся.

– Кем?!

– Центурионом. В картонных доспехах.

Майкл смотрел на меня несколько секунд, а потом его лицо приняло то самое выражение, с которым он смотрел на мои попытки починить его игровую приставку. Смесь жалости, недоумения и восхищения человеческой глупостью.

– Планк, ты гений, – наконец выдавил он. – Ты не просто исправишь двойку. Ты достигнешь нового уровня позора. Тебя же вся школа на смех поднимет. Колян со своей бандой будут до конца года ржать и издеваться.

В этот момент, словно по заказу, мимо нашего столика прошла та самая банда. Видимо директор уже отпустил Коляна, но запряг его чем-то не очень приятным, так как он бросил на нас презрительный взгляд. Его аура была еще более мерзкой, оранжево-красной, хищной. Но впервые я смотрел на нее не со страхом, а с чувством превосходства. Он видит только верхушку айсберга. Он не знает о моих истинных способностях.

– Плевать, – отрезал я, глядя им вслед. – Это тактический ход.

– Ну да, ну да, – кивнул Майкл, запивая смех компотом. – Способности влипать в идиотские ситуации у тебя и правда истинные. Ладно, ешь давай, центурион. Тебе понадобятся силы, чтобы нести бремя своей славы.

Я жевал булочку и чувствовал себя непризнанным гением…

ГЛАВА 3. Цена чуда

Школьный день катился к своему логическому завершению – то есть к полному отупению и желанию сбежать на край света от этих стен, пропитанных запахом хлорки и безнадеги. Мы с Майклом, как два ветерана, переживших очередную газовую атаку на уроке химии, брели по коридору, когда на горизонте нарисовалась знакомая фигура. Колян. Он стоял, прислонившись к стене, в окружении своей верной, но не обремененной интеллектом свиты. Его аура, как всегда, напоминала мутный коктейль из подростковой спеси, грязновато-красных пятен злобы и чего-то еще, похожего на цвет залежалого мяса. Хищник вышел на охоту.

«О, какие люди! Планк и его оруженосец», – протянул он, отлепляясь от стены. Его подпевалы согласно заржали, как табун необъезженных лошадей. Аура Коляна полыхнула довольством – он уже предвкушал, как будет питаться нашим страхом. Майкл рядом со мной напрягся, его собственная аура из флегматично-серой стала покрываться иголками беспокойства. Но я смотрел не на Коляна. Я смотрел на его свиту. У одного из них, верзилы по кличке Кабан, в ауре помимо стандартного набора «крутого парня» пробивался отчетливый, почти панический темно-серый цвет. Я нутром почуял – это была тревога. Но о чем? Я напрягся, вглядываясь в его энергетическое поле, и вдруг увидел тонкую, но яркую нить беспокойства, тянущуюся к… его карману. Сигареты? Шпаргалка? Нет, что-то серьезнее.

«Колян, – сказал я максимально спокойно, глядя ему прямо в глаза. – Ты бы лучше за своими ребятами присмотрел. А то у Кабана, кажется, проблемы посерьезнее, чем мы с Майклом. Директор как раз шел в эту сторону, очень интересовался, кто это у нас в туалете курит, причем не только табак». Я блефовал, конечно. Но вид панического ужаса, исказившего лицо Кабана, и вспыхнувшая в его ауре ярко-красная паника были красноречивее любых слов. Колян на секунду опешил, его хищная аура дрогнула, а потом он злобно зыркнул на своего побледневшего дружка и, бросив нам через плечо «Еще увидимся, умник», потащил свою шайку в сторону. Я победил. Не кулаками, а словом, подкрепленным знанием, которое никто не видел. Это было даже изящнее. Информационная война в миниатюре. Домой я шел, чувствуя себя как минимум гибридом гениального сыщика и супершпиона, предотвратившим Третью мировую войну локального масштаба. Оставалось только небрежно сдуть дымок с воображаемого пистолета.

Я влетел в квартиру, все еще упиваясь своей маленькой победой. Настроение было на высоте, и даже привычная серость нашей прихожей не могла его испортить. Димка, мой младший брат, видимо уже вернулся из школы, но ушел гулять, и в квартире стояла та самая тишина, которая обычно бывает предвестником маминого возвращения – уставшего, нервного и почти всегда на час позже, чем хотелось бы. Я уже приготовился к стандартному вечернему ритуалу: разогреть вчерашний ужин на ужин сегодняшний, выслушать порцию упреков за очередную тройку которую я умудрился схлопотать на химии и постараться не отсвечивать, чтобы не попасть под горячую руку. Но в этот раз все пошло не по сценарию.

Дверь распахнулась часа на два раньше обычного. На пороге стояла мама. Но это была какая-то другая, незнакомая мне мама. Вместо привычной свинцово-серой ауры усталости, которая обычно окутывала ее, как плотный кокон, я увидел настоящее золотое сияние. Хотя я и ожидал что-то получше обычного, в связи с утренними изменениями, но не настолько. Это сияние переливалось, искрилось и пульсировало такой неподдельной, чистой радостью, что я на мгновение ослеп. Она даже выглядела иначе: плечи расправлены, в глазах блеск, а на губах – улыбка, которую я, кажется, не видел целую вечность. «Алекс! – выдохнула она, бросая сумку на пол. – Ты не поверишь!»

Она подлетела ко мне, схватила за плечи и закружила по коридору. «Мне дали премию! Представляешь? Просто так! За какой-то старый проект, про который все давно забыли. А тут вдруг вспомнили и…». Она назвала сумму. Сумму, от которой у меня перехватило дыхание. Это были не просто деньги – это был спасательный круг. Это означало, что мы можем отдать долг тете Вере, который висел над нами дамокловым мечом. Это означало, что можно будет купить Димке нормальную зимнюю куртку, а не штопать старую. И может быть, даже… даже мне перепадет на новые кроссовки. Я смотрел на ее сияющую ауру, и меня распирало от гордости. Это я. Это все сделал я.

Внутри меня все пело и плясало. Это было покруче, чем сдать контрольную на пятерку, покруче, чем победить в компьютерной игре. Это было чувство абсолютного, неограниченного могущества. Я, Алекс Планк, вчерашний раздолбай, а сегодня – тайный властитель дум и повелитель аур, оказался способен на такое! Одним усилием воли я изменил не просто настроение мамы, я изменил нашу реальность. Серая, унылая действительность, в которой мы барахтались изо дня в день, отступила под натиском моего золотого сияния. Долги, вечная нехватка денег, мамина усталость – все это оказалось лишь временным недоразумением, которое я, как выяснилось, могу исправить легким щелчком ментальных пальцев.

Я чувствовал себя дирижером огромного оркестра, где вместо инструментов были человеческие судьбы. Легкий взмах моей невидимой палочки – и вот уже вместо похоронного марша звучит бравурный гимн победе. Я смотрел на счастливую, смеющуюся маму и ощущал себя тайным благодетелем, волшебником, который прячется за кулисами, но дергает за все нужные ниточки. Это было пьянящее, головокружительное чувство. Я больше не был жертвой обстоятельств, пешкой в чужой игре. Я сам стал игроком, причем таким, который может менять правила по своему усмотрению.

Мысль о том, что это я – причина ее счастья, грела душу лучше любого камина. Я не просто помог, я подарил ей чудо. И это чудо было абсолютно реальным, оно шуршало новенькими купюрами в ее кошельке и сияло в ее глазах. В тот момент я был абсолютно уверен, что мой дар – это величайшее благо, которое только могло со мной случиться. Я был слеп и глух ко всему, кроме собственного триумфа. Мне и в голову не приходило, что у этого могущества может быть обратная сторона, что за такой щедрый подарок судьбы, возможно, придется заплатить. Я просто наслаждался моментом, упиваясь своей силой и предвкушая, сколько еще «добра» я смогу причинить окружающим.

Вечер превратился в настоящий праздник, какой у нас не случался, кажется, с доисторических времен. Мама, забыв про усталость, порхала по кухне, и вскоре по квартире поплыл умопомрачительный запах маминого фирменного блюда – запеченой курицы с картошкой и овощами – наше семейное блюдо для особых случаев. Вернувшийся с прогулки Димка тут же заразился всеобщим весельем. Его аура, всегда похожая на взрыв на фабрике фейерверков, сегодня сияла особенно яркими, чистыми цветами – в основном лимонадным, цветом беззаботного детского счастья. Он скакал по квартире на одной ноге, размахивая плюшевым динозавром, и требовал немедленного похода в магазин за самой большой шоколадкой. И, о чудо, ему не отказали!

Мы сидели за столом, и это была совершенно новая для меня картина. Мама не просто улыбалась – она смеялась, рассказывая какие-то забавные истории с работы, которые раньше тонули в ее вечной тревоге. Ее золотистая аура окутывала нас всех теплым, уютным светом, и даже наша скромная кухня казалась пиршественным залом. Мы строили планы. Слово «планы» само по себе было для нашей семьи чем-то экзотическим. Обычно мы планировали только, как дотянуть до зарплаты. А тут… «Димке – куртку и ботинки, это в первую очередь», – командовала мама. «И конструктор!» – вторило ей семилетнее эхо. «Алекс, выбери себе кроссовки, какие хочешь. Только не за миллион, совесть имей», – смеялась она, и я понимал, что это не шутка.

Я сидел, поглощая божественную курицу, и чувствовал себя волшебником, который только что сразился с драконом в другом измерении, а теперь скромно сидит за обеденным столом, притворяясь обычным парнем. «Как прошел твой день, сынок?» – «Да так, ничего особенного. Сделал уроки, спас королевство, обычная рутина». Никто из них – ни счастливая мама, ни восторженный Димка – не догадывался, кто истинный виновник этого торжества. Я был их тайным ангелом-хранителем, их личным джинном, исполняющим желания. И это было слаще любой похвалы. Я упивался своей ролью, своей тайной, своим могуществом. Я спас их. Я вытащил их из болота серости и уныния. И был абсолютно уверен, что теперь так будет всегда.

Но даже на пике этого триумфа, где-то в самом дальнем уголке сознания, шевельнулся холодный, неприятный червячок сомнения. На одно короткое мгновение, глядя на сияющую золотом маму, я почувствовал не только гордость, но и укол необъяснимой тревоги. Мне показалось, что ее яркая аура на секунду подернулась рябью, как поверхность воды от брошенного камня, и в этом золотом сиянии промелькнула едва заметная тень. Я моргнул, и наваждение исчезло. «Показалось», – решил я, отгоняя непрошеную мысль и возвращаясь к курице. Ведь что может пойти не так?

Я проснулся от странного, непривычного звука. Это был не будильник и не мамин голос, торопящий в школу. Это был тихий, сдавленный плач. Я открыл глаза и несколько секунд лежал, пытаясь понять, не приснилось ли мне. Вчерашняя эйфория еще не до конца выветрилась, и мир казался уютным и безопасным. Но плач повторился, на этот раз громче и жалобнее. Он доносился со стороны кровати Димки. Я сел на свою кровать, и первое, что увидел – ауру, просачивающуюся из-под одеяла Димки. Она была пугающей. Вчерашние яркие, счастливые цвета исчезли без следа. Вместо них пространство заполнял мутный, болотисто-серый цвет, пронизанный тонкими, но острыми, как иглы, всполохами боли багрового цвета.

Я выскочил в коридор позвать маму, и чуть не столкнулся с ней лоб в лоб. Ее собственная аура претерпела чудовищную метаморфозу. От вчерашнего золотого сияния не осталось и следа. Теперь ее окутывало плотное, темно-серое облако панической тревоги, которое, казалось, вот-вот разразится грозой. «Мне кажется что-то с Димкой» – сказал я, хотя уже подозревал что это где-то и моя вина. Она поторгала лоб Димки, быстро сунула ему градусник. Вытащив его через минуту чуть ли не рывком, что я побоялся что вместе с градусников оторвется кусок Димки и ему станет еще хреновее. Мамины губы задрожали. «У него жар». Тут димка застонал еще раз и схатился за живот и свернулся калачиком. Его лицо было бледным, покрытым испариной, а глаза, обычно такие живые и смешливые, были полны слез и страдания. Его аура была еще хуже, чем я видел издалека. Это было месиво из серого страха, красных иголок боли и какого-то тошнотворного, грязно-зеленого оттенка, который я раньше не видел, но интуитивно понял – это цвет болезни. Он стонал и прижимал руки к правому боку. Мама пыталась его успокоить, прикладывала руку к его горячему лбу, но ее собственная паника только усугубляла ситуацию. Ее тревожная аура смешивалась с его больной, создавая в комнате гнетущую, удушливую атмосферу чистого, концентрированного несчастья. Вчерашний праздник закончился. И закончился он так резко и страшно, что я все еще не мог поверить в реальность происходящего.