Погоня за судьбой. Часть V

Dee Wild

Погоня за судьбой. Часть V

Глава I. Касание

Тишина была прежде всего.

Она царствовала в пустоте, простиравшейся между рождением и гибелью миров. Она была свидетельницей того, как разрывались зародыши реальностей, выплёскивая в небытие реки первозданного огня. В этом хаосе, в кипящем котле материи и антиматерии рождались силы, что сшивают ткань мироздания, и частицы – кирпичики грядущих галактик.

И всё это рождалось в полном молчании.

Первый атом водорода, хрупкое дитя остывающей Вселенной, возник беззвучно. Первые звёзды, могучие титаны, зажигали свои термоядерные печи в величественной, безмолвной пустоте. Они жили, взрывались и умирали, разбрасывая по космосу пепел, из которого родятся планеты и жизнь. И всё это – под аккомпанемент абсолютной, всепоглощающей тишины.

Звук – лишь локальная случайность. Мимолётный сбой в безмолвии, порождённый стечением триллионов обстоятельств. Мы, рождённые в мире вибраций, настолько срослись с ними, что оглохнув, теряем почву под ногами. Но даже в полной глухоте мы слышим эхо собственного тела – стук сердца, шум крови в висках.

А по ту сторону бытия – вновь царит та самая, изначальная тишина. Та, что была до начала и будет после конца. Я знала это. Как знала и другое – что где-то в самой гуще этой тишины, упрямо и глухо, продолжает биться моё сердце. Оно, необъяснимо черпая силы из ниоткуда, всё ещё сжималось и разжималось, проталкивая сквозь меня жизнь. Оно наотрез отказывалось сдаваться.

* * *

… – Джей, мой хороший, – прошептала я, прижимаясь к косматой собачьей голове. – Как же я обожаю наши с тобой прогулки…

Сколько мы здесь? Миг? День? Тысячелетие? Время стекало с нас, как вода в эпицентре дождя, оставляя лишь ощущение вечного *сейчас*. Я не могла надышаться этим воздухом, этим покоем. Не было больше кошмаров. Не было пауков, подвалов, ржавых решёток, страшных химер и чудовищ. Всё это растаяло без следа, потому что со мной был Джей.

Белым мохнатым изваянием лежал он рядом, высунув алый язык, и наблюдал за феньком на том берегу. Длинноухая лисица припала к воде, утоляя жажду, но её тёмные глаза-бусинки были прикованы к нам. Готовая в любой миг сорваться с места и исчезнуть в зарослях.

Я знала дорогу наизусть: от дома на край поля, нырнуть в тёмный, бесконечный лес, обогнуть кусты скумпии… И вот он – изгиб ручья, заросший сочной травой, где вода лениво увлекала вниз по течению опавшие листья и юрких водяных паучков…

Я лежала на животе, беззаботно болтая ногами в воздухе, и вновь перечитывала «Маленького Принца». Старые, пожелтевшие от времени страницы с тихим шелестом сменяли одна другую, а Джей внимательным и зорким стражем надёжно оберегал меня от всех опасностей этого мира.

Сзади затрещали кусты. Я не оборачивалась. Я знала, кто это. Она приходила сюда часто – к чистой воде, что текла назло былому. Садилась на берег, свешивала ноги, и вода стягивала с грубых башмаков бурую болотную ряску, унося душные видения.

Зашелестела трава, и рядом со мной, скрестив ноги, присела Элизабет Стилл, одетая, как и всегда, в свои привычные пыльные полусапоги, джинсы и куртку с меховым воротом. Она подкидывала в воздух и сноровисто ловила красноватую шишку дерева гинкго.

– Всё ещё валяешься здесь? – задумчиво спросила она. – Никак не решишься? То там, то тут, бродишь неприкаянная. Дома-то, наверное, уже обед остыл…

– Слушай, Элли, ты прости, – выдавила я. – У меня ничего не вышло. Я не смогла…

– Тсс… Смотри, Лиза. – Элизабет указала пальцем на лисичку, которая оторвалась от воды и, глядя на нас, застыла статуей. – Фенёк вышел к нам. Не впервые – я уже видала его раза три или четыре. Мне кажется, они с твоим псом подружились бы. Джей, кажется, уже смирился с такой компанией.

Она потрепала пса за загривок.

– Лис может остаться здесь жить, если его не спугнуть, – тихо сказала я.

Украдкой взглянув на длинноухую лисичку, которая лежала, вытянув вперёд лапки, до мельчайших подробностей копируя позу Джея, я вновь вспомнила о том, что собиралась сказать.

– Элли… – снова начала я.

Она положила ладонь на моё запястье – точно так же, как на краю того болота.

– Оставь, – твёрдо и уверенно приказала она полицейским тоном. – Не кори себя, твоей вины нет и быть не может. Ты обещала не забывать меня – и сдержала слово. Что в этом мире может быть ценнее сдержанного слова?

Я не ответила и машинально уткнулась в книгу, чтобы сбежать в текст.

«… Лис замолчал и долго смотрел на Маленького Принца. Потом сказал:

– Пожалуйста… Приручи меня!

– Я бы рад, – ответил Маленький Принц, – но у меня так мало времени. Мне ещё надо найти друзей и узнать разные вещи.

– Узнать можно только те вещи, которые приручишь, – сказал Лис. – У людей уже не хватает времени что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями, и потому люди больше не имеют друзей. Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня!

– А что для этого надо делать? – спросил Маленький Принц.

– Надо запастись терпеньем, – ответил Лис. – Сперва сядь вон там, поодаль, на траву – вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но ты с каждым днём садись немножко ближе…»

Я подняла глаза. Противоположный берег был пуст, фенька и след простыл. И Элли исчезла, лишь на траве лежала бордовая шишка гинкго. Нераскрывшаяся. Скоро тепло заставит её распахнуться, выпустив семена. Прорастут ли они? Или утонут? Или, быть может, уплывут в мёртвые пески?

Я закрыла книгу, поднялась и пошла в сторону дома. Сень деревьев укрывала меня своей тенью, я упивалась утренней прохладой и разглядывала тонкие, искрящиеся на солнце паутинки в золотых брызгах света, что пробивались сквозь листву. Огромный кремовый пёс, высунув длинный язык, вальяжно семенил рядом.

Вскоре деревья расступились, разворачивая передо мной жёлтое колосящееся поле до горизонта, в котором тонул маленький белый домик. Птица вспорхнула из колосьев – и Джей с заливистым лаем ринулся в погоню, с треском и шумом протаптывая во ржи тропу. Улыбнувшись его собачьей беззаботности, я пошла следом, проводя ладонью по колосьям, щекотавшим кожу. В который уже раз…

– Вот и ты, Лизка! – будто из воздуха возник мой одноклассник Руперт. Веснушки на его рябом лице так и прыгали на солнце. – А я по тебе скучал. Давненько мы с тобой в лазертаг не ходили.

– Рупи! – обрадовалась я, будто мы не виделись целую вечность. – Слушай, ты тогда… с лётного поля выбрался? Правда?

Он с досадой махнул рукой и дёрнул горсть колосьев. Жёлтые стрелки брызнули в стороны, подхваченные ветром.

– Какое там. Я там и остался. С Марией Семёновной, у забора… Замёрзли. Глупо, да? А ведь мы с тобой так и не слетали на Землю. Билеты зазря пропали.

– Жаль, – прошептала я, и знакомый холодок вины снова сжал горло. Облако набежало на солнце. – Я всё-таки надеялась, кто-то спасся, кроме меня… А на Земле… Мне там не понравилось. Счастливых людей там очень мало. Все боятся всего. Даже себя.

– Так они же люди. – Руперт усмехнулся. – Вечно блуждают в собственных лабиринтах.

– А я в одном таком заблудилась. И потом всю жизнь боялась, что выхода нет. Потому что лабиринт – это я сама. С миллионами зеркал.

– Всё это неважно, когда есть куда вернуться. – Он кивнул на дом.

Над крышей таяла облачная пелена – подвластная моему настроению.

– Сегодня тоже пройдёшь мимо? – спросил одноклассник. – Не войдёшь?

– Не знаю. – Я пожала плечами. – Я совсем не помню лиц родителей. Помню только ледяные маски и очень боюсь увидеть их вновь. Боюсь, что они теперь навсегда изо льда.

Ответом мне был лишь ветер, бегущий по шафрановому полю, да лай Джея вдали. А дом был совсем рядом, и я пошла вперёд, раздвигая заросли пшеницы, протаптывая робкую, которая тут же затягивалась за спиной. Сквозь открытое окно доносились звон посуды и беззаботные, неразборчивые голоса.

Колосья расступились, и передо мной выросла белоснежная стена. А на лавочке у крыльца, растянувшись на ней, словно кот, грелся на солнце Марк.

– Ошибаешься, Лиз, – лениво бросил он, не открывая глаз. – Выход есть. Последний. Тот самый порог, через который ты, хочешь-не хочешь, но переступишь в своём последнем сне. Уж поверь мне. Как ты ни нарезай круги вокруг…

Я села рядом с ним, оснулась его тёплой загорелой щеки. В груди что-то сжалось, стало тяжело дышать.

– Так давно это было… Мне без тебя так одиноко. Как будто… кусок души вырвали.

– Это тебе кажется, Лизуня. – Он мягко хлопнул меня по коленке. – В твоей горячей душе есть место для всех. И поэтому мы здесь, с тобой, и пробудем с тобой ровно до тех пор, пока ты не решишься выбрать. А вечность… Говорят, недолгая разлука идёт на пользу.

– Последнее, что я помню… твоё разбитое лицо. Рука… кость торчит… – Слёзы хлынули ручьём. – И кровь. Всюду кровь…

Марк молча притянул меня к себе. От его тёмной рубашки пахло лесным орехом и сиренью.

– Тише, родная, – приговаривал он. – Это всё уже неважно, всё позади. Осталось в прошлой жизни.

Я утонула в его объятиях. А когда открыла глаза – его уже не ыло. Лишь ветерок в колосьях да пронзительные крик одинокой птицы напоминали о нём.

Поднявшись со скамьи, я взялась за потёртые деревянные перила и ступила на лестницу. Пять ступеней до порога дома. Всего пять. И я никак не решалась их преодолеть – в который уже раз. В сотый? Тысячный? Сколько кругов я сделала по этому полю? Сколько раз я отдалялась от дома к совершенно пустынной дороге или уходила в лес, чтобы посидеть у ручья?

Впрочем, я и сама не заметила, как стояла уже на середине лестницы, и мне оставалось сделать всего два шага – и теперь я не отступлюсь и не сбегу, как раньше…

… – Состояние крайне тяжёлое, – донеслось сверху небесно-голубое эхо электрических помех.

Я обернулась. Бескрайнее пшеничное поле было пустым, бегущие по нему волны колосьев вселяли спокойствие и безмятежность. Они текли слева направо, одна за другой. Размеренно. Вечно – всегда, пока длится это бесконечное лето…

… – У молодого организма огромный запас прочности, но, честно сказать, я удивлён, что она до сих пор жива. – Эхо бежало откуда-то из-за невидимой и непреодолимой межи. – Полный разрыв лёгкого и печени… Второе кровоизлияние в мозг – здесь не до шуток.

– В каком смысле – второе?

– Вы не знали? Довольно свежая огнестрельная рана головы. По касательной. Кость раздроблена, гематома повредила мягкие ткани, но всё это скрыли умелой пластикой.

– Господи… – Бархатный голос неба дрогнул. – Она мне не говорила… И что теперь будет?

– Трудно сказать, София. Хирурги Конфедерации, конечно, постарались на славу, но такое даром не проходит. Мы подлатали её, как могли, но неясно, когда можно будет снять её с аппарата. И можно ли будет вообще. Чтобы вы понимали – вегетативное состояние такого рода невозможно прервать принудительно – велик риск фатального исхода. Теперь всё зависит только от неё. Она сейчас на перепутье, и нам остаётся лишь уповать на то, что она найдёт в себе силы вернуться самостоятельно…

… Один только страх последнего кошмара удерживал меня здесь, на крыльце. Зыбкий, холодный страх увидеть смёрзшиеся маски вместо лиц. Дом нависал сверху молочными стенами, сквозь приоткрытое окно я слышала беззаботный разговор родителей и звон посуды. Я снова слышала разговор – и снова не могла разобрать слов. Казалось – ещё чуть-чуть, ещё капельку напрячь слух, и я смогу услышать, о чём они говорят. Но нет, не получается, звук был приглушённым, будто они говорили в подушку. Или в ледяную корку.

Постояв на середине лестницы, я вновь спустилась и уселась на пыльную нижнюю ступеньку. Холодный червяк страха елозил внутри, тревожно копошился, но понемногу успокаивался, и я для себя решила, что спешить некуда – впереди яркими красками разворачивалось бесконечно длинное лето. Моё собственное лето. Целыми днями можно носиться с Джеем в полях, ловить сачком бабочек, гулять по лесу в поисках грибов и ягод, ходить к ручью и читать любимые книги…

Но больше всего хотелось дождаться темноты, взобраться на крышу по приставной лесенке, лечь на остывшую черепицу и просто смотреть вверх, на звёзды. Я могла часами лежать на голом колючем шифере, представляя себе огромные, невообразимых размеров горячие шары, чей свет, преодолевая века и триллионы километров, мчался прямо ко мне для того, чтобы именно я в эту самую минуту увидела его. Свет для меня. В эту тихую, нарушаемую лишь стрёкотом сверчков ночь…

– Спасибо тебе, Лиз, что не дала мне умереть в одиночестве, – сказал Рамон – крепкий, молодой, в самом расцвете сил.

Он сидел на подоконнике распахнутого чердачного окна, свесив ноги вниз, и тоже смотрел ввысь, на мерцающие искорки далёких звёзд. Бритая наголо, его голова отражала робкие отсветы ночи.

– А ведь я был удачливее того парня, Джона. – Он усмехнулся одними губами. – Страшно представить, каково ему было превращаться в чудовище. Одному в этой тюремной камере, без надежды, без друга рядом…

– Я не могла иначе. Ты же мой друг. – Призрак вины коснулся моего плеча. – Но я не успела… освободить тебя до того, как это случилось…

– Я бывал к тебе строг, иногда даже чересчур, – нахмурился мой наставник – юный двадцатипятилетний парень с серьёзным лицом. – Не позволял себе сказать лишнего, похвалить лишний раз. И уверен – это пошло тебе на пользу. Но я хочу сказать – может, слегка запоздало, – что горжусь тобой… Всегда гордился, с самого начала.

Для него мягкость была слабостью, непозволительной роскошью. Он проявил её лишь однажды – глядя в лицо неминуемой гибели.

– Я просто оказалась рядом, – ответила я, пожав плечами. – Так совпало, Рамон, это не заслуга.

– Ты была со мной до конца, – твёрдо сказал он – уже отрок лет семнадцати, жилистый и спортивный. – Я ждал тебя, и ты пришла. И она… Она тоже ждёт тебя…

– Она?

– Да, – кивнул черноволосый школьник Рамон Гальярдо. – Ждёт тебя там, далеко. Но это другое ожидание, изматывающее, беспощадное. Такое, когда надежда сменяется отчаянием, а отчаяние – надеждой. И так до бесконечности, пока душа не истлеет от этого ожидания. Она падает в пустоту, и она зовёт тебя с собой. Не для спасения, а чтобы падать вместе.

Я вспомнила Софи. Представила, как она, не зная сна, целыми днями сидит у моей койки под писк аппаратов. Милая Софи, я знаю, ты меня поймёшь. Ты примешь любой мой выбор. Но ты так устала… Потерпи. Скоро всё кончится.

… – Помнишь Игнасио? – Голос Софи прорезал звёздный мрак. – Он открыл школу единоборств. Для потерянных людей. Там у него всякие бедолаги, наркоманы, бездомные… Они бросают дрянь и становятся людьми. Открыл школу после твоей… расправы над теми наглыми арабами… Подумать только – я же перепугалась до смерти, а он вдохновился, как какой-то мальчишка. Ты вдохновила идеалиста. А мне… мне не хватает такой простой веры. Жаль, ответить ему не могу. Связь тут односторонняя…

Ритмично пиликал прибор. Тяжело дышала машина, наполняя лёгкие кислородом и избавляя их от углекислого газа. Софи немного помолчала, а затем продолжила:

– Папа писал. Ждёт меня домой. Говорит, неважно, кого я выберу. Важно, что я его дочь. – Она вновь замолчала. – Слушай, а может, ну её, эту космическую романтику? Осядем с тобой где-нибудь в тихом уголке, переберёмся к берегу океана… Где нет воя этих чёртовых кораблей…

… Голос растворился в искрящемся ночном небе. Я сидела на скамейке у крыльца с раскрытой книгой и дочитывала последние страницы под рассеянным светом из оконца. Дочитаю и пойду домой. Дочитаю и пойду…

«… – Вот мы и пришли. Дай мне сделать ещё шаг одному.

И он сел на песок, потому что ему стало страшно.

Потом он сказал:

– Знаешь… Моя роза… Я за неё в ответе. А она такая слабая! И такая простодушная. У неё только и есть что четыре жалких шипа, больше ей нечем защищаться от мира.

Я тоже сел, потому что у меня подкосились ноги. Он сказал:

– Ну… Вот и всё…»

… – Лиза, как думаешь, что сильнее – смерть или любовь? – раздался над самым ухом голос, вырывая меня со страниц книги, и я подняла взгляд.

Рядом на скамейке сидел Отто, мой добрый интернатский товарищ. На нём была тёмно-синяя рабочая роба, а на коленях он держал белую подушку. Самую обычную подушку, набитую перьями. Внимательно глядя на меня, он ждал ответа.

– Смерть, – выдохнула я. – Она всё меняет. Всё, что было важно, становится прахом. Она забрала у меня всех, и я ничего не смогла сделать.

– Но ведь смерть – это просто прекращение жизни. – Отто потёр затылок, словно помогая себе сформулировать мысль. – Какая сила в том, что что-то было, а потом вдруг перестало быть? Вот любовь – огромная мощь. Она творит шедевры, любые сложности ей нипочём… Мы ведь не исчезаем, пока нас кто-то любит и помнит, даже если нас настигла смерть…

– Может, ты и прав, Отто, но я знаю только смерть, – сказала я. – Я так хорошо изучила её, узнала со всех сторон, прониклась ею. А моя любовь к смерти делает её… абсолютной, – выдохнула я последние слова, и дыхание смерти, ледяное облачко пара поплыло над ночным пшеничным полем.

– Значит, ты хочешь к ней? – спросил мой друг. – К своей любви?

– Пожалуй, так, – согласилась я. – Не могу же я вечно бегать от своей любви. Однажды придётся шагнуть ей навстречу.

Чувство упокоения сливалось воедино с гнетущим ощущением неизбежности. Бесконечные, озарённые то ярким солнцем, то незнакомыми звёздами поля и рощи вокруг дома были пустынны – только шумел одинокий ветер среди колосьев. Здесь, среди своих старых воспоминаний я никого больше не встретила и никогда не повстречаю. Этот мир был пуст. Он был только моим. И единственным местом, где я ещё не побывала, оставался дом. Но когда-то всё равно придётся вернуться туда – и увидеть лица.

Я не видела, но точно знала – за тонкой дверью, у обеденного стола сидят мама с папой и о чём-то беседуют. Рядом с третьим, пустующим местом стоит ещё одна полная супа тарелка, а под столом, подложив лапы под морду, разлёгся Джей. Вот он поднял голову и высунул смешно подрагивающий язык. Он смотрит на дверь и ждёт – он знает, что я здесь. Как все собаки в мире, он чувствует хозяйку задолго до того, как она покажется на глаза. Джей терпеливо ждал. Мой дом ждал.

– Мне пора, Отто.

Я закрыла недочитанную книгу, встала и взялась за деревянные перила…

… – Я так по тебе скучаю… – прошептало небо. – Без тебя так одиноко… Держу твою руку. Холодную. Но я ведь знаю – ты всё чувствуешь. И лоб такой сухой… Должна же быть в этом мире хоть капля справедливости… Хоть капля… – Небо всхлипнуло, голос ветра дрогнул. – Хотя бы малость… Ладно. Я ненадолго. Пойду посплю. Скоро придёт доктор, а я вздремну и потом снова вернусь, договорились?..

Ветер прокатил по полю бескрайнюю тёмную волну и стих.

Я готова. Наконец, я готова, что бы там ни было, что бы меня ни ждало. Я буду отогревать их лица своим дыханием. Целую вечность, если потребуется.

Третья ступень, четвёртая, пятая… Деревянный порог был прямо передо мной…

– Так что сильнее, Лиза? – раздался позади скрипучий голос Мэттлока. – Смерть или любовь?

– Я не знаю, – ответила я. – И не хочу знать. Единственное, чего я хочу – это наконец вернуться домой и встретиться с родителями – какими бы они ни были.

– С родителями… – пробормотал профессор. – Тебе не интересно, почему мы все – тут, снаружи, а они – ни разу не вышли?

Я обернулась. У крыльца стояли все мои воспоминания. Слегка сгорбился седой профессор в своём старомодном костюме, очках в простой оправе, с тросточкой на запястье. Марк, сунув руки в карманы, стоял с напряжённым ожиданием на щетинистом лице. Элизабет Стилл в пилотской куртке с меховым воротом держала на руках младенца, укутанного в белоснежные пелёнки. Стояли бок о бок рыжий Руперт и высокий сухощавый Отто, чем-то неуловимо похожие друг на друга, словно братья… Все они – даже кроха Рамон в смешном чепчике и с соской во рту – внимательно смотрели на меня.

– Я знаю, почему. – Я обвела взглядом эту большую и странную семью, которая сопровождала меня всю вечность в золотистом пшеничном поле, пока я наматывала круги вокруг своего дома. – Мама с папой остались дома и ждали меня, но тогда я не пришла, и они замёрзли. И они до сих пор ждут. Теперь я наконец свободна и могу встретиться с ними.

– Ты уверена, что знаешь, что за этой дверью? – спросил Марк.

– Мой дом, что же ещё?! – воскликнула я. – Моя семья!

Повернувшись к двери, я сделала шаг и потянулась к бронзовой рукояти.

– Прежде, чем ты откроешь эту дверь, ты должна дать себе правильный ответ, – тихо, но настойчиво сказал Мэттлок.

– Я не хочу, профессор! Пожалуйста! – взмолилась я. – Я устала! Устала от вопросов и ответов! Я просто хочу, чтобы всё кончилось!

– Лиза, ещё не поздно всё исправить, – сказал Марк.

– Что?! Что я могу исправить?! – Голос мой сорвался на крик, отчаяние забилось в груди. – Я ничего не исправлю, я всё потеряла! Я никого из вас не смогла спасти, вы все умерли и теперь бродите за мной по пятам! Я любила и до сих пор люблю вас всей душой, но я не могу так больше! Оставьте меня наконец в покое!

– Зачем ты так? – тускло обронила Элизабет Стилл. – Неужели ты ещё не поняла? Мы живы, пока ты нас помнишь.

– И что с той памятью, когда всё исчезнет?! Когда исчезнет сама память?!

Ладонь легла на рукоять. Они там, внутри, за дверью. Улыбаются. Джей в нетерпении колотит по полу хвостом. Ведь так? Они же действительно там?

… – Я помню твои… Нет, не последние… Твои слова – ты сказала, что любишь меня, – шептала ночная тишина голосом Софи, роняя на спелые колосья солёные капли дождя. – Ты так долго молчала… Я уже не надеялась, но ты всё-таки сказала это…

Разве я говорила, что люблю тебя? Та, что это сказала, была безнадёжно далеко от меня. Нас связывала не любовь, а гравитация…

И в этот момент я почувствовала. Не здесь, а там, вдали – её слезу. Горячую каплю, упавшую на невозмутимое, безмятежное, словно у покойницы, лицо.

… – А я… я не могу без тебя, – выдохнула она. – Я исчезаю…

… Что-то жарко и больно вспыхнуло груди, тысячей молний сверкнуло страшное осмысление: вернувшись домой, я останусь там навсегда. Дом – это конец, тишина, небытие, и я больше никогда, никогда, никогда не увижу мою Софи.

… Где-то снаружи, далеко-далеко, в тишине, нарушаемой лишь писком и дыханием аппарата, она держала меня за руку. Она словно чувствовала близость моего выбора и стискивала ладонь так крепко, что костяшки её пальцев были белыми, как снег. В этом была наша с ней единственная, уродливая и безоговорочная правда…

– Ты стала единственным миром, в котором я могу существовать, – шептала Софи. – Это ужасно… Но без тебя меня не станет…

… Если я отпущу её руку, она провалится в нашу общую бездну и разобьётся… И я поняла, что не могу её оставить, даже если это убьёт нас обеих, ведь её падение стало и моим. Разжав ладонь на медной ручке, я в безотчётном порыве развернулась, соскочила с крыльца и побежала. Во весь опор.

– Всё правильно! – крикнули мне вслед. – Вот он, – ответ!

Я бежала. Спотыкалась, падала и снова бежала. Прочь от дома-ловушки, дальше и дальше, а вокруг палящим пламенем разгоралась пшеница. Жёлтые колосья взрывались факелами, жар прожигал кожу, треск огня глушил весь трясущийся и дрожащий мир, и в его сердцевине был только один звук – её голос. А я бежала сквозь пламя и боль и думала только об одном: «Не отпускай, Софи. Я иду…»

Глава II. Лиловое небо

… Судорожный, сиплый вдох, обдирающий горло. Сознание всплыло, втянутое в свинцовый саркофаг тела. В глаза ударил слепящий свет, а мир вокруг продолжал мелко дрожать, словно самую Вселенную знобило. Мучительно, постепенно размыкала я веки, мелкими порциями пропуская обжигающие с непривычки вспышки света. Рядом никого не было. Тело пронизывал ритмичный, едва различимый вибрирующий гул, нарушаемый мерным и монотонным писком приборов.

Где я? Почему всё дрожит и трясётся? Белый потолок… Сколько раз я видела его? Он словно преследовал меня, шёл по пятам, и стоило мне только проявить слабость – он разворачивался над головой и загораживал собою всё…

– Где… я… – едва слышно выдавила я, и голос прозвучал чужим, хриплым шёпотом.

– Вы вышли из комы, – констатировал чей-то голос, и передо мной возникло прозрачное, бледное, острое лицо, спроецированное прямо на стене. Безразличные, сканирующие глаза пожилой женщины буравили меня. – Вы находитесь дома, на стационаре. Если вам что-то понадобится, умный дом управляется мысленно, всё интуитивно. Интерфейсная метка у вас на левом виске… Если понадобится уход, вы можете вызвать дежурную медсестру, я приду в течение пяти минут. Настоятельно прошу не покидать кровать без санкции медперсонала и дождаться обхода… И да, по поводу тряски – не обращайте внимания, здесь всегда так. Землетрясение скоро закончится. У вас, возможно, есть вопросы?