Последняя пощечина

Анастасия Вежина

Последняя пощечина

Глава 1

Я стояла у плиты, помешивая его любимое рагу, и думала о том, что диагноз "хорошая жена"– штука, пожалуй, неизлечимая. Как хронический гастрит. Или геморрой. Только вот больничный по нему не дают.

Запах тушеной говядины с луком и морковкой заполнял кухню, смешиваясь с ароматом свежего укропа. Я нарезала зелень мелко-мелко, ритмично, почти медитативно. Десять лет назад я бы сказала, что обожаю готовить. Что это творчество, что каждое блюдо – маленький шедевр. Сейчас я понимала, что просто научилась врать себе качественно. Рагу, борщи, котлеты – это не творчество. Это конвейер. А я на нем – Чарли Чаплин с половником, только без комедийного эффекта.

Мой диплом экономиста пылился где-то в шкафу, в папке с надписью "Важные документы". Интересно, если бы я сказала кому-нибудь, что у меня красный диплом МГУ, поверили бы? Или решили бы, что это я так, приврала для красного словца? Светлана Андреевна Тихомирова, специалист по макроэкономическому анализу, переквалифицировалась в мастера по борщам. Смена профиля прошла успешно, пациент жив, правда, интерес к жизни утрачен.

Я усмехнулась своим мыслям, сняла крышку со сковороды и попробовала подливу. Не хватало соли. Всегда не хватает соли. Как в моей жизни – всегда чего-то не хватает, а чего именно, уже и не вспомнить.

За окном моросил мерзкий осенний дождь. Холодный, серый, бесконечный. Такой дождь, от которого хочется завернуться в плед, налить чаю с лимоном и читать что-нибудь уютное. Джейн Остин, например. Или Маркес. Но вместо этого я стояла у плиты и отсчитывала минуты до его возвращения. Потому что хорошая жена не читает книжки, пока муж голодный.

Хлопнула входная дверь.

Он пришел.

Я не обернулась, продолжая помешивать рагу, но услышала все: тяжелую поступь в прихожей, шарканье ботинок о коврик, возню с курткой. Потом – глухой стук. Он, видимо, промахнулся мимо вешалки. Ничего нового.

– Свет, я дома! – крикнул Вадим из прихожей, и в его голосе я сразу узнала этот оттенок. Чуть более громкий, чем нужно. Чуть более бодрый. Слова чуть-чуть растянутые.

"По кружечке пива", – мысленно перевела я. Это означало, что он зашел с работы "с ребятами"в бар. Одна кружка превращалась в три, три – в пять, а потом он переставал считать. Но это еще не страшно. Страшно, когда он приходит молча.

Вадим появился в дверях кухни. Расстегнутая рубашка, взъерошенные волосы, на щеке – красный след от воротника или чьей-то ладони. Он выглядел усталым. Он всегда выглядел усталым в последние годы, будто жизнь была не жизнь, а бесконечная вахта в шахте.

– Привет, – сказала я, не отрывая взгляда от сковороды.

– Чего готовишь? – Он подошел ближе, и меня накрыло запахом. Табак, дешевое пиво, что-то кислое – пот или просто октябрьская сырость. Еще что-то. Парфюм? Нет, показалось.

– Рагу. Твое любимое.

– О, – он улыбнулся, и на секунду я увидела того Вадика, за которого выходила замуж. Обаятельного, с ямочкой на подбородке, с теплым взглядом. Но только на секунду. – Ты у меня молодец. Я сейчас умоюсь и приду.

Он ушел, и я выдохнула. Пока все нормально. Пока он в стадии "благодушного". Это хорошо. Может, сегодня обойдется.

Я накрыла на стол. Белая скатерть, которую гладила утром. Тарелки с синей каемочкой – подарок на свадьбу от его матери. Хлеб в корзинке, салфетки, стакан воды для него и для меня. Рагу в глубокой миске, от которого шел пар. Картина семейного уюта, только вот выкладывать ее туда не хотелось. Зачем врать чужим людям?

Вадим вернулся, сел на свое место во главе стола. Я села напротив.

– Ну что, как день прошел? – спросила я, накладывая ему полную тарелку.

– Нормально, – буркнул он, беря ложку. – Работа. Ты же знаешь.

Я знала. Работа у Вадима была вечным источником недовольства. Начальник – козел, коллеги – идиоты, зарплата – копейки. Я уже лет пять не спрашивала, почему он не сменит место, если все так плохо. Потому что знала ответ: "Да куда я пойду в мои годы?"Тридцать четыре года – это, видимо, уже старость для карьерных подвигов.

Мы ели молча. Я наблюдала за ним украдкой. Он сгорбился над тарелкой, уткнулся в еду, жевал сосредоточенно, почти злобно. Словно рагу было виновато во всех его неприятностях.

– Как сама? – вдруг спросил он, не поднимая головы.

– Нормально. Уборку делала, в магазин ходила.

– М-м.

Больше он ничего не сказал. Я откусила кусочек хлеба и принялась медленно жевать, глядя в окно. За стеклом плыла октябрьская темнота, в которой размывались огни соседних домов. Где-то там жили другие семьи. Другие жены готовили ужины. Интересно, у них тоже такие разговоры? "Как день?"– "Нормально". "Как сама?"– "Нормально". Нормально, нормально, нормально. Слово, под которым можно спрятать что угодно.

– Что-то мясо сегодня жестковато, – вдруг сказал Вадим, все еще не глядя на меня.

Я замерла с ложкой на полпути ко рту.

– Что? – переспросила я, не веря своим ушам.

– Мясо. Жесткое. – Он наконец поднял на меня глаза, и в них я увидела это глухое недовольство, которое искала во всем повод вырваться наружу. – Ты опять в "Пятерочке"самое дешевое брала?

Во мне что-то дрогнуло. Тонкая, натянутая до предела струна, которая вот-вот лопнет. Я купила мясо в мясной лавке, на рынке, заплатив на треть больше, чем в супермаркете. Потому что он недели две назад устроил скандал, что "кормишь меня какой-то дрянью из магазина".

– Нет, – сказала я очень спокойно, откладывая ложку. – Я брала на рынке. У Палыча. Где ты сам говорил покупать.

– Ну, раз на рынке, то, видимо, Палыч тебя обманул.

– Или, – я не удержалась, – корова перед смертью много нервничала. В отличие от некоторых.

Я сказала это тихо, почти себе под нос, но он услышал. Конечно, услышал. Вадим замер, уставившись на меня. Его лицо медленно наливалось краской.

– Что ты сказала?

– Ничего, – я взяла стакан с водой, сделала глоток. Вода была холодная, и я почувствовала, как она проходит по горлу, оставляя ледяной след. – Я сказала, что мясо, видимо, попалось не очень.

– Нет, ты сказала про "некоторых"! – Он бросил ложку на стол, и она звякнула о край тарелки. – Ты на меня намекала!

– Вадим…

– Что "Вадим"?! – Он повысил голос, и я невольно сжалась. – Ты вечно недовольна! Я пашу как конь на этой работе, чтобы у тебя все было, а тебе лишь бы язык почесать!

"Чтобы у меня все было"– это хорошо. Три копейки на хозяйство, которые он выдает, как милостыню. Квартира, которую он при каждом удобном случае называет "моей квартирой". Право не работать, которое на самом деле – запрет работать, потому что "кто тогда за домом следить будет?".

– Я не недовольна, – сказала я, все еще спокойно. Удивительно спокойно, учитывая, что внутри меня уже бушевал целый ураган. – Я просто сказала, что мясо могло попасться жесткое. Это бывает.

– Ага, "бывает"! – Он встал из-за стола так резко, что стул заскрипел. – У тебя на все отговорки есть! Может, ты просто готовить разучилась?

Я посмотрела на него. На его красное лицо, на дергающийся желвак на скуле, на этот взгляд, в котором плескалась мутная обида на весь мир. И я вдруг очень четко поняла: он сейчас просто срывается. Не на мне. На жизни. На своей работе, на начальнике, на том, что пиво кончилось слишком быстро и нужно возвращаться домой, где его ждут не приключения, а семейный быт. И я – удобная мишень. Всегда удобная. Всегда под рукой.

– Может, и разучилась, – сказала я тихо. – Извини. Можешь заказать доставку, если не нравится.

Это был неправильный ответ. Я знала, что это неправильный ответ. Сарказм – не лучшее топливо для тушения пожара. Но я устала. Боже, как же я устала от этих вечеров.

– Доставку! – Вадим рассмеялся, но смех вышел каким-то лающим, злым. – Конечно! На какие деньги, позволь спросить? Или ты думаешь, у меня денег куры не клюют?

– Я не…

– Я тебя десять лет кормлю, одеваю, крышу над головой даю! Я молча смотрела на него. Крышу. Эту двухкомнатную квартиру на окраине, в которую нас пустили жить его родители после свадьбы, потому что сам он так и не смог сдержать обещание купить свою. И теперь он тыкал мне этой "крышей"в лицо при каждой ссоре, словно я была не женой, а бездомной кошкой, которую он подобрал из милости.

А ты сидишь тут, как пани, и еще рот распускаешь! – Он шагнул к столу, оперся на него руками, навис надо мной. – Ты хоть понимаешь, как мне тяжело?!

Понимаю ли я. Конечно, понимаю. Я понимаю, что ему тяжело. Что работа его не радует, что жизнь не сложилась так, как он мечтал. Но почему-то его тяжесть всегда должна была стать моей. Его неудачи – моей виной. Его плохое настроение – моей проблемой.

– Понимаю, – сказала я, все так же тихо. – Прости. Я не хотела тебя расстраивать.

Он смотрел на меня еще несколько секунд, тяжело дыша, потом резко выпрямился и махнул рукой.

– Да ладно. Забудь. – Голос его стал чуть мягче, почти виноватым. – Просто устал я. Башка болит.

– Сейчас принесу таблетку.

– Не надо. Я сам.

Он развернулся и вышел из кухни. Я услышала, как он прошел в гостиную, как щелкнул пульт телевизора, как знакомый голос диктора понес какую-то новость про политику и экономику. Звуки, которые я слышала каждый вечер последние десять лет.

Я сидела за столом и смотрела на его недоеденную тарелку. На остывающее рагу, в котором застыл блестящий слой жира. На кусок хлеба, который он откусил и бросил. На свою тарелку, в которой я так и не доела свою порцию. Мне больше не хотелось есть.

Я встала и начала убирать со стола. Механически. Соскребла остатки еды в мусорное ведро, поставила тарелки в раковину, открыла кран. Горячая вода обожгла руки, но я даже не поморщилась. Губка, средство для посуды, круговые движения. Тарелка за тарелкой. Ложка за ложкой.

Из гостиной доносился гул телевизора и его редкие реплики – то ли комментировал новости, то ли ругался на что-то. Я не вслушивалась. Я просто мыла посуду и думала о том, что вот так мы и живем уже десять лет. В одной квартире, но в параллельных мирах. Он – в гостиной перед телевизором. Я – на кухне с посудой. Километры молчания между нами.

Когда я закончила, вытерла руки полотенцем и подошла к окну. На улице все так же моросил дождь. Фонарь под окном отбрасывал желтоватый свет на мокрый асфальт, и в этом свете плясали тени голых веток. Осень добивала последние листья, и город готовился к зиме. К долгой, холодной, серой зиме.

Я прижалась лбом к холодному стеклу и посмотрела на свое отражение. Размытое, бледное, почти призрачное. Женщина тридцати двух лет, которая когда-то мечтала о карьере, о путешествиях, о большой любви. Которая верила, что брак – это партнерство, а не молчаливое перемирие. Которая думала, что "навсегда"означает "счастливо", а не "привычно".

Где-то там, за этим стеклом, под этим дождем, жили другие люди. Влюбленные пары, которые смеялись под одним зонтом. Семьи, которые ужинали и разговаривали по-настоящему. Женщины, которые не боялись высказать свое мнение о мясе.

А я стояла здесь, в квартире с работающим телевизором и молчащим мужем, и задавала себе вопрос, который не давал мне покоя уже много месяцев:

И это все? Это и есть та самая семейная жизнь, о которой я мечтала в белом платье под вальс Мендельсона? Это и есть "они жили долго и счастливо"?

Дождь усилился, барабаня по стеклу, и я закрыла глаза. Завтра будет новый день. Новый завтрак, новый обед, новый ужин. Новая ссора на пустом месте или новое молчание. А может, он придет трезвый и будет пытаться загладить вину. Это тоже случалось.

Но что-то подсказывало мне, что завтра уже не будет таким, как вчера. Что-то внутри меня сдвинулось, треснуло, дало первую трещину. Тонкую, почти незаметную. Но именно с таких трещин и начинаются обвалы.

Я открыла глаза и посмотрела в темноту за окном. Он уже храпел на диване – я слышала знакомое сопение из гостиной. А я все стояла у окна и не могла оторваться от своего призрачного отражения.

На улице моросил дождь, смывая грязь с асфальта. А кто смоет эту липкую, серую усталость с моей души? Вопрос, как всегда, остался без ответа.

Глава 2

Я проснулась от тишины. Странной, непривычной тишины, которая бывает только тогда, когда ты спишь один. Вся кровать – моя. Подушки – мои. Одеяло никто не стягивает к себе.

Открыв глаза, я повернула голову. Вторая половина кровати была пуста. Значит, он так и уснул на диване в гостиной.

Восемь утра. Суббота. За окном серело и моросило. Я накинула халат и вышла из спальни. В квартире пахло кофе.

В гостиной диван был аккуратно заправлен, плед сложен. Никаких следов вчерашнего вечера. Все убрано. Все чисто.

Я замерла. Это плохой знак. Когда Вадим убирает за собой после пьянки, начинается операция "Шарман". Я назвала её так года три назад: он напивается, орёт, я обижаюсь. Утром он включает обаяние, я "прощаю". Занавес, аплодисменты, до следующего раза.

Раньше это работало. Сейчас я просто знала сценарий наизусть.

На кухне Вадим стоял у плиты спиной ко мне. Волосы мокрые – успел в душ. От него пахло одеколоном. В восемь утра в субботу.

– Доброе утро, солнышко, – он обернулся с той самой улыбкой. Теплой, с ямочкой на подбородке. – Я тут приготовил сюрприз.

Он поднял кухонное полотенце. Под ним – поднос с чашкой кофе, помятым круассаном и салфеткой, сложенной треугольником.

– Кофе в постель! Ну, почти. Присаживайся.

Я села. Он поставил передо мной поднос, сел напротив. Смотрел выжидающе.

Кофе был горячий, крепкий, с пенкой. Именно такой, как я люблю. Я сделала глоток.

– Ну? – не выдержал он.

– Хороший кофе.

– Свет… – Он наклонился ко мне. В глазах мольба. Хорошо отрепетированная. – Прости меня за вчера. Я был полным идиотом.

Главная фраза спектакля. "Прости меня". Два слова, после которых я должна растаять и сказать: "Все хорошо, родной".

– Света, ну же. Я знаю, что был неправ. Просто на работе такое творится… Шеф опять прессует, проект горит. Я сорвался на тебе, а ты ни в чем не виновата.

Переложить вину на обстоятельства. Классика.

– Понимаю, – сказала я ровно. – Бывает.

– Ты же знаешь, как мне бывает тяжело…

Знаю. Вадиму тяжело. Вадим не оценен по достоинству. Вадим сражается с драконами корпоративной культуры. Только почему-то его раны должна зализывать я.

– Знаю.

Я отщипнула кусочек круассана. Он был черствый.

Вадим нахмурился. Спектакль шёл не по сценарию. Он встал, обошёл стол, сел рядом со мной. Слишком близко. Его рука легла мне на плечо.

– Свет, миленькая, – он заглянул мне в лицо снизу вверх. Большие глаза, полные раскаяния. Его коронный номер. – Я правда виноват. Обещаю, больше так не будет. Прости меня, а?

Раньше это работало. Раньше я верила.

Сейчас я смотрела на него и думала: интересно, на работе он тоже на начальника орёт? Или только дома можно кричать на беззащитных?

– Все хорошо, – я выдавила улыбку. – Забудь. Действительно, всё бывает.

– Вот и помирились! – Он просиял. Обнял меня за плечи, чмокнул в макушку. – Ты у меня самая лучшая! Самая понимающая!

Его футболка пахла кондиционером для белья, который я купила на прошлой неделе. Я стирала это бельё, гладила, развешивала. Делала всё, чтобы ему было комфортно.

– Знаешь, давай сегодня куда-нибудь съездим? В парк, может? Давно мы никуда не выбирались.

Давно. Последний раз мы ходили в кино на боевик, который он выбрал. Два часа взрывов и погонь. Он был доволен. Я – нет. Но я не сказала.

– Может, в другой раз? У меня стирка, уборка. Ты же знаешь, суббота.

– Ну ладно. Тогда я, может, к ребятам съезжу. Машину посмотреть, у Колька что-то с движком.

Конечно. К ребятам. Коляны, Серёги, Димы – свита вечных мальчиков, которые "смотрят машины", а на деле бухают в гараже.

– Конечно, езжай.

– Точно не обидишься?

– Не обижусь.

Он облегченно выдохнул. Миссия выполнена. Жена прощена, совесть чиста.

– Я пойду соберусь. Вечером вернусь. – Он остановился в дверях. – И кстати, рагу вчера было вкусное. Правда. Просто я устал был, сорвался. Не обращай внимания.

Хлопнула входная дверь. Он ушёл.

Я сидела на кухне, смотрела на несчастный круассан, который он так красиво подал на блюдце, и понимала, что у меня больше нет аппетита. Кофе вдруг показался горьким.

Я встала и начала убирать. Поднос в раковину, чашка, блюдце. Круассан завернула в салфетку и выбросила.

Суббота. Впереди целый день стирки, уборки, готовки. Раньше мне нравилось. Это была моя территория, моё маленькое королевство. Но когда королевство состоит только из кухни, ванной и пылесоса, оно становится камерой.

Я включила стиральную машину, засыпала порошок. Пока она гудела, взяла швабру. Помыла полы, вытерла пыль, пропылесосила ковёр. Механически. Автопилот.

Наклонившись под диван, я увидела что-то тёмное между подушками. Вчерашняя рубашка Вадима. Та самая, в которой он пришёл с работы.

Я машинально поднесла её к лицу, проверяя, нужна ли стирка.

И замерла.

Запах.

Не его одеколон. Не табак. Не пот.

Духи. Женские. Дешёвые, приторно-сладкие, удушливые. Чужие.

Я стояла с этой рубашкой в руках и нюхала её ещё раз. Может, показалось? Может, кто-то в метро стоял рядом?

Но запах въелся в ткань. В воротник. Там, где чужая голова могла прижаться к его плечу.

Я бросила рубашку на диван, будто она обожгла меня.

Сердце колотилось. В висках стучало.

Нет. Стоп. Не надо делать трагедию. Он мог случайно… что? Обнять кого-то? Столкнуться с накрашенной дурой в баре? Это ничего не значит.

Но руки дрожали.

Я взяла рубашку и пошла к стиральной машине. Бросила в корзину с грязным бельём. Пусть стирается. Пусть этот запах смоется.

Но даже когда я вернулась к уборке, запах не уходил из головы. Приторный, липкий, чужой.

К обеду квартира сияла чистотой. Я села на диван и взяла телефон.

Марина выложила фото с какого-то открытия – в красивом платье, с бокалом шампанского. "Новый проект стартовал! 🚀"

Я посмотрела на своё отражение в тёмном экране. Домашний халат, растрёпанные волосы, усталое лицо. Никакого шампанского. Только чистая квартира и муж, от рубашки которого пахнет чужими духами.

Написать Марине? О чём? "Привет, он вчера орал, сегодня принёс кофе, я простила. А ещё от его рубашки пахнет бабой, но я делаю вид, что не заметила"?

Марина всегда говорила: "Света, ты слишком мягкая. Тебя используют".

Может, она была права.

Я выключила телефон и легла на диван, уткнувшись лицом в подушку. Пахло стиральным порошком и Вадимом. И теми духами. Теперь я чувствовала их везде.

Вчерашний вечер. Его крики. "Ты вечно недовольна!"Сегодняшнее утро. Его улыбка. "Прости меня, солнышко". И эта рубашка с запахом чужой жизни.

Раньше эти улыбки стирали крики. Раньше я верила, что "обаятельный Вадим"– настоящий, а "злой Вадим"– сбой. Но сейчас я поняла: они оба настоящие. И улыбки не стирают крики. Они просто заставляют забыть. До следующего раза.

За окном серело небо, шуршал дождь. А я сидела в чистой квартире и думала о том, что чувства не выбросишь. Они копятся. И однажды их становится так много, что им уже некуда деться.

Стиральная машина пискнула. Я встала, достала мокрую рубашку, повесила на сушилку. Вода капала на пол. Капля за каплей. Так же уходит и моя жизнь.

Три часа дня. До его возвращения ещё минимум четыре часа. Четыре часа до того, как я увижу его снова и буду изображать, что ничего не знаю. Что не чувствовала этот запах. Что всё ещё верю в его "прости"и "больше не будет".

Я подошла к холодильнику. Мой взгляд упал на магнит – Эйфелеву башню. Мы купили его когда-то на блошином рынке. Вадим сказал: "Когда-нибудь мы обязательно туда съездим. В Париж. Обещаю".

Это было восемь лет назад.

Я сняла магнит, покрутила в руках. Дешёвая пластмасса, облупившаяся краска. Когда-то я верила, что это символ наших будущих путешествий.

Теперь это просто кусок пластмассы.

Я открыла мусорное ведро и бросила его туда. Щёлкнуло.

Всё.

Я прислонилась к холодильнику и закрыла глаза.

Вечером он вернётся. Может, трезвый, может, пьяный. Сядет за мой ужин. Посмотрит телевизор. Ляжет спать.

А я буду лежать рядом и думать о той женщине, чьи духи въелись в его рубашку. Молодая? Красивая? Смеётся над его шутками? Верит его обещаниям?

Или она вообще не думает обо мне. Может, для неё я просто не существую. Удобная жена, которая стирает, готовит и молчит. Мебель.

Я подошла к зеркалу в прихожей. Женщина тридцати двух лет с усталыми глазами. В старом халате, с немытой головой. Невидимая.

Та, другая, наверное, красится. Носит каблуки. Не боится сказать, что думает. Не прощает за круассан и кофе.

А я стою в квартире, которую сама убрала, и жду мужа, который пахнет чужими духами. И я буду молчать. Потому что привыкла. Потому что боюсь.

Чего? Скандала? Развода? Одиночества?

Или самого страшного – что если я спрошу, он скажет правду. И тогда мне придётся что-то решать. Что-то менять. А я разучилась быть сильной.

За окном усилился дождь. Серое небо, мокрый асфальт, пустая квартира.

Я посмотрела на дверь.

Впервые в жизни я ждала его возвращения не с усталостью. Не с грустью.

Я ждала его со страхом.

Страхом того, что он придёт пьяный, и будет новый скандал. Страхом того, что он придёт трезвый, и я снова промолчу. Страхом того, что я снова прощу.

Но больше всего я боялась того, что в следующий раз не почувствую ничего. Ни боли, ни обиды, ни злости.

Потому что когда чувств не остаётся – это конец. Не громкий, со скандалами. Тихий. Как этот дождь. Монотонный, серый, бесконечный.

Я обхватила себя руками.

Дождь барабанил по стеклу, смывая грязь с асфальта.

А я стояла у двери и думала о том, кто смоет этот запах чужих духов с моей души.

И впервые не знала ответа.

Вернее, знала.

Просто не хотела в него верить.

Глава 3

Вадим вернулся около девяти вечера. Не пьяный. Даже не навеселе. Просто уставший, немного встрепанный, пахнущий гаражом, машинным маслом и сигаретами. Я встретила его на кухне, где накрывала на стол.

– Как съездил? – спросила я, помешивая картофельное пюре. Я приготовила его любимое: котлеты с пюре и солеными огурцами. Классика жанра. Еда, которая кричит "добро пожаловать домой, дорогой муж".

– Нормально, – он скинул куртку прямо на стул. – У Кольки реально движок барахлит. Масло жрет как не в себя.

– М-м, – я кивнула, делая вид, что меня глубоко волнуют проблемы Колькиного движка. На самом деле я не понимала ни слова из того, что Вадим обычно рассказывал про машины. Карбюратор, коленвал, какие-то сальники – для меня это все звучало как заклинания на мертвом языке.

– Ужин готов? – спросил он, заглядывая в кастрюлю.

– Готов. Садись.

Мы поужинали тихо, почти мирно. Вадим даже похвалил котлеты. "Вкусные, прям как у мамы", – сказал он, и я не стала уточнять, у чьей именно мамы. У его мамы получались котлеты из разряда "резина с опилками", но я держала это мнение при себе. Семейная дипломатия превыше всего.

После ужина он завалился на диван смотреть футбол, а я пошла мыть посуду. Обычный вечер. Никаких криков, никаких претензий. Может, "примирение"действительно сработало? Может, он и правда осознал?

Я высушила последнюю тарелку, повесила полотенце и вышла из кухни. В гостиной бубнил телевизор, Вадим что-то недовольно бормотал про судью. Я прошла мимо, кинув:

– Я в душ.

– Ага, – ответил он, не отрывая взгляда от экрана.

В ванной я разделась, включила воду погорячее и встала под струи. Горячая вода лилась по спине, по плечам, смывая усталость дня. Я закрыла глаза и попыталась расслабиться. Завтра воскресенье. Выходной. Можно будет поспать подольше, может, даже почитать книжку, которую я начала месяц назад и так и не дочитала. Хотя нет, завтра к его родителям на обед. Черт. Я совсем забыла.

Обед у свекрови – это отдельный вид спорта. Три часа разговоров о том, какая у соседки Зины дочка молодец – и замужем, и двое детей, и работает. Намеки в мою сторону, завуалированные под заботу. "Светочка, а ты не думала на курсы какие-нибудь пойти? А то дома сидишь, скучно ведь". Да, свекровь, ужасно скучно мыть за твоим сыном носки и готовить ему завтраки-обеды-ужины. Прямо тоска зеленая.

Я усмехнулась своим мыслям, намылила волосы шампунем. Ладно, завтра как-нибудь переживу. Главное – улыбаться и кивать. Дипломатия, да.

Я вышла из душа минут через двадцать, завернувшись в махровый халат. Волосы я не сушила – лень. Пусть сохнут сами. Прошла в спальню, включила ночник и достала пижаму. Футболка и мягкие штаны – мой стандартный комплект для сна. Ничего сексуального, ничего кружевного. Просто удобная одежда для удобного сна.