Гаттара: бастард и раб

Николай Горн

Гаттара: бастард и раб

Кто-то скажет, что обреченным не нужны анестезирующие реальность небылицы. Им нужна малая капля сострадания. И время. Одарить ни первым, ни вторым не было в компетенции Петера. Именно благодаря этому, он наловчился превращать в сказку любой спорный для понимания момент. Да так ловко, что уже сам считал себя более сказителем, чем наставником. Жрец знал, что ученик не осудит его. Не успеет.

– И было Ничто, полное и всеобъемлющее, как океан океанов без дна и без поверхности. В ней не было света, не было звука, не было верха и низа, и самое время еще не родилось тогда. Не было ни людей, ни птиц, ни зверей и гадов, но все это хотело быть, выйти из мира иллюзий в мир тверди и плоти, ибо ничто в мире не может быть вечно пустым, мой Лорд. И там, в Ничто, родился мир, сотканный из тьмы, ибо ничего, кроме тьмы, не могло тогда родиться. Темная твердь и темные небеса.

Мальчик с опаской покосился в дальний угол учебной комнаты, куда не попадал свет лампы и где клубились, меняя очертания, тени. Он поерзал, устраиваясь поудобнее в кресле, которое было слишком велико для него. Ноги не доставали до пола, а подобрать их под себя он не решался – брат Петер не любил, когда его прерывают, и, к тому же, он мог бы решить что его подопечный еще слишком мал для длительных занятий, или, того хуже, боится. А показать свой страх он боялся больше всего на свете.

– И в самом средоточии тьмы, повинуясь Законам Равновесия, однажды явился Свет…

Мальчик едва открыл рот, чтобы задать сразу море вопросов, но брат Петер одним легким взмахом руки заставил его замолчать:

– Мы поговорим о Законе Равновесия позже, мой Лорд. – Юный воспитанник временами обескураживал наставника и скоростью мышления, и верными выводами, но, как ни крути, ему всего семь, а в этом возрасте дети должны просто принимать на веру некоторые спорные моменты, иначе как их можно чему-то научить? – То был Свет Сердца Гаттары, осознавшего себя среди Тьмы. Исполином шагнул он в темный мир, освещая путь огнем своего сердца…

Мальчик изо всех сил пытался представить себе эту картину. Воображение рисовало ему темный пугающий силуэт с пламенеющей дырой на уровне груди. Пульсирующее пламя вырывается сполохами, протуберанцами, как будто там ворочается, силясь выбраться наружу, громадное солнце, золотое и багряное, дарующее и забирающее жизнь. Он видел это солнце каждый раз, погружаясь в гатту, любил и ненавидел его. Гаттара, бог пылающего сердца, отмерял шагами годы и столетия, и похожие на мышей человечки мельтешили где-то там, внизу. Он слишком велик, чтобы видеть их, они слишком малы, чтобы обратить на себя его внимание, и он сам…

– Божественный свет сердца освещает его путь во тьме, он слишком ярок, чтобы его могли вынести простые смертные. И потому люди живут за спиной Гаттары, в Тени, которую он отбрасывает на вечность, улавливая лишь отблески божественного Сердца и слыша его биение. Оно, это биение, не дает людям забыть о том, что все мы в пути, мой Лорд. Люди не могут видеть Гаттару, ибо плоть подвержена соблазнам, слаба и грешна. Мы только слышим его. Отзвук божественного Сердца – в наших сердцах, отсвет его – в гатте. Только те, кто не утратит эту связь, не разуверится и не разучится слышать Божественное, после смерти сможет найти путь к Гаттаре по зову его Сердца, и предстанут пред ним у ног его. И свет Сердца изольется на них, очистив от скверны рождения, жизни и смерти в Тени. Обновленные, они увидят Гаттару, вот так, как я вижу вас, мой Лорд, и все же иначе… Они увидят Дорогу, по которой идет Гаттара, и пойдут с ним, в свете и ликовании, как верные спутники.

Но те, кто потеряли связь с биением Сердца, кто разуверился, кто отказался от гатты и не ответил на призыв Сердца, – эти грешники после смерти не смогут найти Гаттару и не предстанут пред Ним в Его Свете, ибо не будет путеводной нити для них. Вечно они будут бродить во тьме, среди чудовищ, бестелесные, безмолвные, слепые и глухие, потерявшие все. Силящиеся и не способные вспомнить, что именно…

Речь брата Петера текла неспешно и неумолимо, как река, что катит свои воды по единожды и навсегда устроенному руслу, ускоряясь на привычных порогах и почти останавливаясь в знакомых заводях. Он давно уже не подбирал слов, чтобы объяснить мироустройство таким вот светлым головенкам, все слова подобраны, подогнаны одно к другому, как камешки смальты в Храмовой мозаике.

Одно, другое, сотое – и вот уже засверкало, пропуская солнечные лучи, мозаичное Сердце, и взбежали кудреватые травы орнаментов, вспыхнуло, запереливалось…

Брат Петер бросил взгляд на юного Лорда и вдруг замолчал. Тот сидел с напряженным выражением на ясном личике, сведя к переносице золотистые брови.

– Вы хотите спросить меня? Спрашивайте, ибо неразрешенные вопросы мешают познанию…

«И, ради всего святого, не спрашивайте о том, на что я не имею права отвечать, – добавил он про себя. – А жизнь таких, как вы, зависит от правильно заданных вопросов».

– Что там, брат Петер? Впереди Гаттары свет, позади тень и все мы. А что же вокруг? Там, где… – он запнулся, подбирая слова. – Там, где нет Света и Тени от Него?

«Он хотел спросить «там, где грешники», – внезапно понял брат Петер. Он привык читать в этих прозрачных глазах как в книге с крупным шрифтом. – Но сменил формулировку. Ты умница, мальчик. Ты сам не представляешь, какой ты умница».

– Там Тьма, мой Лорд. И чудовища во Тьме. Это все, что вам пока нужно знать.

– Но…

– Это все. Вы – верное дитя Единого и Всеблагого. Ведь так?

Малыш поспешно кивнул, закусив губу, но глаза остались упрямо-жесткими, и меж золотящихся в свете лампы бровей залегла морщинка. «Он взрослеет, бастарды никогда не остаются детьми надолго, у них просто нет на это времени». Брат Петер бросил быстрый взгляд на хронометр и вздохнул, изображая колебания, сомнения, и, наконец, решимость.

– Хорошо. Я надеялся, что время для этого разговора придет позже, но раз вы так настаиваете.

Как вспыхнуло лицо бастарда! Засветились радостью обычно такие задумчивые глаза, но он тут же взял себя в руки и принял подобающий ученику заинтересованно-отстраненный вид. «Тайна всегда вкуснее, да, мальчик? А еще соблазнительнее тайна, раскрыть которую убедил ты сам… – ласково подумал брат Петер. – Ты совсем еще дитя, и все мои усилия, увы, не делают тебя старше». Он мысленно одернул себя. Не дело личным чувствам вмешиваться в процесс обучения, но юный Лорд все же был любимым его учеником. В этом клирик с горечью был вынужден признаваться себе снова и снова.

– Пусть так. Туда, в холод бесконечного Мира-во-Тьме, не знающего ни Света Сердца, ни тепла его Тени, уходят заплутавшие души тех, кто потерял связь с Сердцем. Да. Я уже говорил вам, но не это самое страшное. Там гнездятся чудовища, которых породила сама Тьма. Им нет хода в наш мир, они растворятся в нем, как тьма растворяется в свете – но они алчут того, что не могут получить. Они ищут возможность добраться до Сердца, пожрать его, забрать себе его Свет. Ищут тех, кто помог бы им в этом.

Много веков назад одна из потерявших Свет грешниц откликнулась на их зов. Ее звали Ишвари. Блуждая без цели, она услышала во тьме шепот, который обещал путь к ногам Гаттары тому, кто сможет помочь ему. Она откликнулась на зов. И тьма предстала перед ней в виде исполинского змея, такого жуткого, что любая душа остолбенела бы от ужаса. Но Ишвари была блудницей, и мерзость не пугала ее.

Мальчик слушал, замерев и по-детски приоткрыв рот. Он слышал это имя.

«Ишвари» – так ругалась иногда няня, тут же. Прикрывая рот ладонью. Потом крепко зажмуривалась и касалась рукой груди, там, где сердце, будто ей стало дурно. Он не знал, что означает этот жест и думал, что Единый болью карает хулившую.

Это была новая, страшная сказка из мира взрослых, и он готовился не пропустить ни слова.

– Она вступила в союз со змеем, дав обещание зачать и выпустить в мир из своей утробы дитя-полукровку, которое, возмужав, соберет под свое крыло грешников, рассеянных во тьме, и поведет их к ногам Гаттары, выведет к Свету… Вы понимаете, мой Лорд?

– Н-наверное… Он уже родился? Ее дитя, оно уже пришло в мир?

– Еще нет. Видишь ли, то, что сделала Ишвари, поддавшись на уговоры чудовища из тьмы, настолько мерзко, настолько… вне законов бытия, что сами эти законы отвернулись от нее. Дитя тьмы зачато, это так, и оно готово покинуть ставшую тесной утробу. Он уже не ребенок, он осознал себя и полон ненависти. Из утробы взывает он к грешным душам, к порождениям тьмы, он собрал армию, которая ждет лишь одного – его исхода.

Но слишком силен Свет Гаттары в мире, в сердцах праведников, и пока он силен, мерзкое дитя не покинет чрева. Вот потому так важно, мой Лорд, быть твердым в вере своей. Твердость веры, истинное служение, как кольцо любящих рук, отделяют мир живых, мир Света и тени, от мира Тьмы. Только вера отделяет нас от пришествия мерзкого сына Тьмы и Греха.

В комнате повисла тишина, такая плотная, что ее почти было видно. Маленький Лорд вжался спиной в глубокое кресло и вдруг показался брату Петеру снова младенцем, не старше трех лет, когда его еще только учили выговаривать «Гаттара» и время страшных сказок еще не пришло. Вглядываясь в бледное лицо, брат силился понять, что в нем: страх? Брезгливость? Решимость?

Багряный бархат обивки кресла поглощал сдержанный свет лампы, – а брат Петер любил, чтобы во время занятий по космологии горел живой огонь, – и на какой-то момент ему показалось, что ученик его не сидит, откинувшись на мягкую спинку, а тонет, тонет в багряно-угольной тьме, уходит в глубину с таким сосредоточенно-задумчивым выражением на обычно безмятежном лице… Словно он понимает сейчас что-то такое, что недоступно никому, кроме него, и горячая, пульсирующая, поглощающая его тьма совсем его не пугает.

Брату Петеру стало жутко. Нехорошее предчувствие шевельнулось – но усилием воли он погасил иррациональную волну.

«Он бастард, – напомнил себе наставник. – Бастард, со всеми вытекающими».

Лорд заговорил, сперва нерешительно, но с каждым новый вдохом все более горячась:

– Но… Я не понимаю. Если все это так, почему Гаттара просто идет и идет? Ты говорил, что он знает все – так почему он не остановится и не справится сам с мерзким ребенком? Он всемогущ, разве нет?

– Это так. Но, мой Лорд, ритм его шагов, звук биения его Сердца поддерживают самое существование жизни в нашем мире. Если он остановится – что тогда будет с нами? Или вы считаете, что он должен, как охотник за добычей, гоняться за Ишвари с ее богомерзким пузом по Миру-во-Тьме? – Брат Петер чуть усмехнулся, подчеркивая всю немыслимость такого разрешения космогонического конфликта. – Что же станет с нами, мой Лорд? С Миром-в-Тени, зависящим от его Света? Со светлыми душами, что идут у ног его – они не смогут найти дорогу одни.

– Но если он не вмешается – мы погибнем!

– Это не так!

– Это так. Ты говоришь, что нас спасает вера. Но мы слабы. Люди – слабы и подвержены искушениям, они легко забывают . Он что, надеется, что мы справимся и… и просто идет, куда шел?

– Просто он в нас верит, мой Лорд…

– Просто он нас не любит!

Звенящие слова повисли в воздухе. Брат Петер замер и осторожно перевел дух. Прозрачные глаза бастарда горели гневом и обидой. «Да он же вот-вот заплачет!» – ошеломленно подумал жрец. Великолепная мозаика разлеталась вдребезги, сияющие камешки катились во мрак.

Брат Петер заговорил снова, собирая их по одному, силясь вернуть, снова сложить навеки разбитое:

– Мир велик, мой юный Лорд. То, что я говорил вам – лишь часть. Малая часть того, что вам еще предстоит узнать о мире, о Гаттаре, о самом себе. Но я здесь, с вами, и с каждой нашей встречей вы будете узнавать чуть больше, и однажды поймете, что я прав, и почувствуете Его любовь…

Брат Петер говорил – и с ужасом понимал, что он говорит не то. Впервые он говорил не то, что нужно, и не знал, как исправить то, что случилось.

– Почему Он нас не любит? – вопрос звучал слишком прямо, и с какой-то обреченностью Петер понял, что спорить бесполезно.

– Он… полюбит, Лорд. Он полюбит вас. Когда вы станете достойны.

ГЛАВА 1.

«Блаженны нищие, ибо свободны они от искушений.

Блаженны кроткие, ибо души их чисты.

Блаженны смиренные, ибо принимают сужденное Всеблагим,

и место их у ног Его».

Из проповеди брата Иззора, вступление.

Джет улыбался. Одними губами, глаза скрывала растрепанная челка, а потому об их выражении можно было не беспокоиться. Он знал, что от природы не слишком красив, но обаятелен, улыбка у него открытая и искренняя, а легкая небритость не отменяет ямочек на щеках. Женщины их обожают. А похотливая самка, зачастившая в подвал всякий раз, когда ее любовник с охраной выходил из дома – женщина, даже если Джету так не кажется. Многого она себе не позволяла и за такие улыбки иногда прикармливала. Он терпел. И улыбался, что уж там.

Именно от нее он узнавал о времени суток и редкие вести снаружи. Ее лицо, щедро размалеванное дешевыми красками, какие заезжие контрабандисты безбожно выдавали за продукт ведущих косметических компаний, было первым, что он увидел, когда пришел в себя. Низкий, в разводах и подтеках потолок и четыре неопределенного цвета стены были уже потом.

Подвал насквозь провонял безнадегой. Вбитая в швы каменной кладки ржавая скоба надежно удерживала массивную цепь, к которой он был прикован за ногу, неудобно и унизительно. Напротив – дверь, она же источник света, посетителей и развлечений. Вот и вся обстановка. У Джета было двое с половиной суток, чтобы хорошенько рассмотреть свою тюрьму. Занятие не слишком увлекательное, особенно учитывая, что приходили к нему редко – приносили напиться или ведро. Вода была ржавой, а от ведра разило так, что Джет каждый раз думал, скольких же его предшественников оно пережило? Уж не от этого ли аромата пленники отходили к Гаттаре?

С раннего детства он отличался тем, что умел в любой, даже самой безысходной ситуации видеть хорошие стороны. И еще кое-чем. Приятели, уличные бандиты и мелкие воры, такие же, как и он сам, часто повторяли, что он любимец судьбы и счастливчик. Джет соглашался, хотя наверняка знал, что ни удача, ни судьба не при чем. Поэтому и не жаловался, ведь ведра могло и вовсе не быть, и вместо нескольких неприятных минут ему бы пришлось обонять отходы собственной жизнедеятельности круглосуточно. И еще, если бы Мясник, криминальный князек седьмого района Верхнего Города, хотел его убить, то уже убил бы. А раз Джет до сих пор жив, да еще и не лишен таких жизненных благ, как вода, ведро и общество его с недавних пор ненаглядной Урсы. Или Унзы? Какая разница. Значит, он Мяснику еще нужен, и тот выжидает. Чего? Поживем – увидим.

– Ты хищник, Джетти, – раздался со стороны двери вкрадчивый грудной голос. Может, голосом она Мясника и взяла, голос роскошен, лицо же будто пьяные гахаи малевали.

Урса медленно приближаясь, давая пленнику возможность лишний раз рассмотреть себя. Видел Джет мало – только невысокий, грузный силуэт на фоне мерцающего далеким светом дверного проема. И ладно, достаточно того, что она видит его.

– Вроде щенок щенком, но ты хищник. Ты еще поймешь…

Она медленно вынула из кармана длинной юбки полоску вяленого мяса, почти с ладонь размером, и бросила его Джету. «Как собаке», – промелькнуло в голове пленника, но гордость – роскошь, а он сейчас и нищего разжалобил бы на подаяние. Мясо он поймал влет, не позволяя подачке шлепнуться на грязный пол. С пола он есть все-таки не стал бы, ибо и у его гибких представлений о допустимом были границы.

Искушение наброситься на неестественно упругую, лишенную запаха подачку прямо сейчас было велико, но он сдержался. «Игра еще не окончена, Джет с Четвертого, держи себя в руках. Теплого местечка у ног Гаттары твоей душе и так не видать. Горевать о проданной за еду чести будешь потом, а пока стоит сохранить хотя бы крохи достоинства». Урса преодолела разделявшее их расстояние и опустилась на корточки. Ласкающим движением убрала волосы с его лица. Желание щелкнуть зубами становилось непреодолимым.

– Глаза у тебя, как у дикого венга. Злые, жадные…

«Шея у меня тощая, а шерсть на груди редкая, – думал вор, стараясь, чтобы улыбка не превратилась в оскал. – В целом я очень ничего, а буду еще лучше, если твой дружок меня не убьет. Ты принесла мне поесть, я тебе улыбнулся. Теперь, пожалуйста, оставь меня в покое».

– Ночей не сплю, все думаю, на что способен парнишка с такими глазами.

Он покосился на мелькнувшую в дверях тень и уже открыл рот, чтобы сказать: «Отвяжи меня, красотка, и узнаешь», но «красотка» тоже заметила чье-то приближение, резво поднялась на ноги и выскользнула в коридор, только юбки взметнулись.

Джет впился зубами в мясо еще до того, как лязгнувшая дверь оставила его в одиночестве и темноте, он старался как можно тщательнее прожевывать каждый кусок, но тело его, юное, еще только набирающее положенный Гаттарой рост и вес, торопило, помимо воли и указаний разума. Оно не думало о том, что любая трапеза может стать последней, а потому неплохо бы насладиться вкусом и усвоить побольше питательных веществ. Оно было юно, бестолково и голодно.

А если подумать, так и откуда им взяться, питательным веществам? Данси, старый знакомец, помнится, рассказывал, что на фабриках синтетических пищевых добавок такое «мясо» стелется по конвейеру однородной полосой и пахнет не лучше материала, в который его в тоге упаковывают. Легкий аромат, навевающий ассоциации с чем-то съедобным, появляется позже, в процессе ускоренной ферментации, чтобы снова пропасть, испустить дух, будучи заживо погребенным в пластиковом саркофаге. Зато не портится и, как приговаривала тетка Адда, нарезая красноватые ломти по утрам, «сносу ему нет».

Покончив с ранним обедом – или поздним завтраком, это как посмотреть, – вор подтянул колени к подбородку и обхватил их руками. Звенящая тишина, рожденная каменными стенами, забивала уши, вползала в глотку, и изредка Джет принимался сам позвякивать ржавыми железяками, просто чтобы разогнать эту сиропообразную тишь. Многочасовое ничегонеделанье вкупе с холодным камнем, впивающимся в одеревеневшие спину и зад, не располагали к оптимизму, тут пасовал даже Джет, а уж он-то, казалось, мог выжать каплю меда даже из помойной тряпки. Он пытался, честно пытался.

Вот, к примеру, в том, что его долго и унизительно били ногами, прежде чем устроить на пансион в этом каменном мешке, вроде ничего хорошего нет. Но это если рассматривать сам факт. А если подумать о перспективе, то могли и убить, а раз уж не убили, то и думать о побоях не стоит. Там, в перспективе, живой человек может вылечиться, окрепнуть, снова подняться, и, если уж совсем помечтать, даже отомстить. Пока он жив, он обязательно выпутается. Просто потому что должен. Вернуться домой, обнять Адду, еще раз увидеть Жади. Он выпутывался всегда, и нынешнее его… ммм… положение – временно, скоро все будет как должно. Мысли о том, что в таких переделках он прежде не бывал, Джет гнал старательно и далеко. Тем слаще будет освобождение, тем дольше он будет смотреть на небо, когда выйдет отсюда.

Два дня назад он бежал по темным улицам, и флаеры стражей сворой гончих завывали за спиной. Никто не знал об облаве, а если и знали, то Джету сказать не потрудились. Он был готов бежать, пока не упадет. Можно бы было не рвать жилы и легкие этой гонкой, а просто остановиться и сдаться на милость конвоиров, но весь имеющийся в распоряжении Джета жизненный опыт твердил о другом – там, за поворотом, за перекрестком, за чередой прожитых секунд и осиленных шагов, может случиться что-то, что все изменит.

Задание Мясника он выполнил, хоть и не вполне так, как они договаривались. Груз из подземелья Джет вынес, скинул там, где стражи его не найдут. Успел спрятать в последнюю секунду прямо у них под носом, уже понимая, что уйти не удастся. Между осознанием стражей, что идущий по улице парень не просто поздно возвращается домой, а нарушает комендантский час и тем, как Джет сообразил, что слишком тихо вокруг, был крошечный зазор. Едва заметная временная брешь между «не приятно, но терпимо» и «все пропало» – и Джет успел. Схватил удачу за самый конец золотого хвоста. Она тут же извернулась, ускользая, но главное было сделано: его непременно схватят, но без груза и на порядочном от него расстоянии.

Никто не знал, что ему понадобиться терминал, что его вообще понесет в центр Ондари, а подобные засады и вовсе были в новинку. Гаттара ведает, чем они так провинились перед обычно равнодушным к мелкому сброду градоправителем. Никогда прежде Джет не слышал, чтобы стража оцепляла отдельные районы и хватала без разбора любого, кто высунет нос на улицу. Секунду назад он, насвистывая, шагал по такой широкой, респектабельной и лишь слегка, самую каплю непривычно пустой улице Восшествия в Храм, и вдруг – скрежет, свист из громкоговорителей, лучи прожекторов, вой сирен, оглушившие, парализовавшие волю. Ошеломленный, он чуть было не проморгал свой шанс на спасение, тот самый крошечный временной зазор, но в голове взорвалось незнакомым голосом «БЕГИ, ПАРЕНЬ! БЕГИ!!!»

И он побежал. Не разбирая дороги, не думая о последствиях. Поверив голосу, чужому, не более реальному, чем пляска пылинок в луче света: пока не смотришь в упор, они складываются в то и в это, но стоит вглядеться пристально – и вот уже нет ничего, кроме досадного чувства потери.

«Нужно было сразу идти к Мяснику», – дельная, но запоздавшая мысль. Он, безусловно, так и поступит в следующий раз. Если он, следующий раз, снова случится.

Петляя по проулкам, уже чувствуя, что загнал в тупик и себя, и погоню, выжав из длинного нескладного своего тела многократно больше его возможностей, он попросту упал, не в силах сделать еще хоть шаг, пытаясь унять боль в свистящих легких. Успел подумать, что было бы неплохо перевернуться на спину и, пока не подоспеют стражи, посмотреть на небо. Ведь, как ни крути, а обидно, если последним его воспоминанием о свободе и жизни станет мутная лужа, в которую он чуть не уткнулся носом! Оказавшиеся на диво проворными блюстители закона и безопасности вывернули ему руки и доставили в Новую Крепость во флаере с непрозрачным куполом. А в камере окон не было, и неба Джет не видел.

Груз он успел скинуть своевременно и качественно. Предъявить ему, кроме любви к прогулкам в темное время суток, оказалось нечего, и утром его отпустили. Прямо в распростертые объятья прихвостней Мясника. Джет почти не успел заметить, как его тюремщики сменили друг друга. Крепкие парни с широкими спинами и узкими лбами знали о небе только то, что оно вверху и время от времени из него идут зловонные дожди, и тяги к высокому не имели вовсе. Ему на голову набросили мешок из пористого темного пластика. Потом был подвал, короткая беседа с Мясником, избиение, плен и полное отсутствие перспективы, как говаривал сосед, дед Лесни. Джет плохо представлял себе, что такое «перспектива», но вот ее отсутствие осознал в первую же секунду и спинным мозгом чуял по сию пору.

Когда дверь снова распахнулась, Джет размышлял о том, что важнее – выпрямить ноги и облегчить подающему жалобные сигналы желудку переваривание мяса или перетерпеть боль, но сохранить остатки тепла. Проявлять какой бы то ни было интерес к посетителям Джет не считал нужным, но его ощутимо, хотя и беззлобно, ткнули твердым в ноющие ребра и как котенка, за шкирку, подняли с пола, придав более-менее вертикальное положение. Незнакомый хмурый мужик разомкнул браслеты и проводил к боссу, подгоняя равнодушными тычками. Затекшее, одеревеневшее тело не желало ускоряться, Джет сделал над собой усилие. Разговор с Мясником неизбежен, и чем скорее он оставит его позади, тем лучше.

Вынырнув из тесноты переходов в просторную залу, Джет даже почувствовал некоторый душевный подъем. Не станут же его, в самом деле, убивать здесь. Ковер портить.

Пожалуй, он назвал бы это помещение библиотекой. Вдоль стен комнаты тянулись стеллажи, от пола и до самого пыльного потолка. Жаль, что они, большей частью, пустовали. Не то, чтобы вор был большим поклонником чтения, некогда и негде ему было причаститься к мудрости древних, запечатленной на бумаге. Но он испытывал уважение и даже трепет перед книгами. Они казались ему чем-то… архаичным и почти волшебным. В их век, когда Центральный Императорский Информаторий на Прайме можно было уместить в крохотный чип и использовать в любой момент или забыть и потерять, книги казались ненужным, пусть и роскошным пережитком. Но Джет их даже любил… наверное. По крайней мере, ему всегда казалось, что, будь у него такая возможность, он мог бы проводить долгие часы, листая ветхие страницы. Пустые же стеллажи выглядели голыми и жалкими, как полки на складе, и их покрывал толстый слой пыли, потревоженный только там, куда ставили грязную посуду.