Грязный свет

Дверь спальни открылась. На пороге стояла Анна. Заспанная, закутанная в шелковый халат, она выглядела как видение из другого, мирного мира. Она потерла глаза и непонимающе посмотрела на него.

– Влад? Что случилось? Почему ты не спишь? Который час?

Она еще не знала. Она еще была по ту сторону разлома. Он посмотрел на нее – красивую, безмятежную, защищенную – и почувствовал острую, пронзительную жалость. К ней. К себе. К ним.

– Ничего. Не спалось. Работа, – пробормотал он, отворачиваясь к монитору.

– Какая работа в шесть утра? – она подошла ближе. Шелк халата зашуршал, наполнив комнату едва уловимым ароматом ее духов. Она заглянула ему через плечо. И увидела. – Боже мой. Что это? Это же… это везде.

Ее голос изменился. Сонливость слетела с него, как позолота. Она выхватила свой телефон с тумбочки. Ее пальцы забегали по экрану. Влад слышал, как участилось ее дыхание.

– Влад… что ты наделал? – прошептала она. В ее голосе не было восхищения, которое он слышал вчера на выставке. Только нарастающая тревога. – Кто это? Почему все об этом говорят?

– Это постановка, Аня, – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал убедительно и спокойно. Он повторял свою ложь, надеясь, что если произнести ее достаточное количество раз, она станет правдой. – Я же написал. Новый проект. Просто Дима слил рабочий материал раньше времени, устроил хайп. Ничего серьезного.

Он ждал, что она поверит. Или сделает вид, что поверила. Он ждал облегчения, поддержки. «Ах, Влад, ты неисправимый провокатор! Но это гениально!» – вот что он хотел услышать.

Но Анна молчала. Она смотрела то на экран своего телефона, то на его затылок. Он чувствовал ее взгляд кожей. Оценивающий. Испуганный.

– Ты врешь, – сказала она наконец. Тихо, но с такой уверенностью, что у Влада внутри все оборвалось. – Я знаю тебя. У тебя другое лицо, когда ты врешь. И ты сейчас бледный, как полотно. Твои руки дрожат. Что происходит на самом деле?

Он медленно повернулся к ней. Их глаза встретились. Он хотел рассказать ей все. Про ночную вылазку, про убийство, про ледяной голос в трубке. Он хотел разделить с ней этот ужас, чтобы тот стал хотя бы вдвое легче. Но, глядя в ее расширенные от страха глаза, он понял, что не может. Этот груз раздавит ее. Ее мир, сотканный из вернисажей, бранчей и планов на отпуск в Тоскане, не был рассчитан на такую нагрузку. Он рассыплется от одного прикосновения этой грязной, кровавой реальности. И он, Влад, будет тем, кто его разрушил.

– Это просто… сложный проект, – сказал он, уходя от прямого ответа. – Есть некоторые риски. Репутационные. Я не хотел тебя волновать.

– Репутационные риски? – она нервно рассмеялась. Смех был похож на звон треснувшего стекла. – Влад, твой агент звонил мне уже три раза! Он в панике. Владелец галереи тоже. Они говорят, что этот человек на фото… что он очень опасен. Что это не игра.

Вот оно. Первая трещина. Она уже говорила с ними. Она уже была частью другого лагеря – лагеря тех, кто хочет обезопасить себя, дистанцироваться, уладить «проблему». Она не была на его стороне. Она была на стороне их общего, комфортного мира, который он поставил под угрозу.

– Они паникеры, – отрезал он. – Они боятся всего, что не вписывается в их рамочку. Это просто хайп. Через пару дней все утихнет.

– А если нет? – она сделала шаг назад. Этот шаг был громче любого крика. Он создал между ними новое, холодное пространство. – Влад, я не понимаю, зачем? Тебе мало славы? Мало денег? Зачем ты полез в это? Ты же не репортер, ты художник!

Она произнесла это слово – «художник» – как заклинание. Как будто оно могло защитить их, воздвигнуть невидимую стену между ним и тем миром, который он запечатлел на своем снимке. Но он-то знал, что никакой стены нет. Объектив камеры был не щитом, а порталом. И он сам его открыл.

– Потому что я устал от рамочек, Аня! – он повысил голос, сам того не желая. Отчаяние и страх прорывались наружу. – Устал от стерильного искусства для богатых снобов! Я хотел сделать что-то настоящее!

– Настоящее? – ее голос тоже зазвенел. – Убийства – это для тебя «настоящее»? Ты хоть понимаешь, во что ты ввязался? Во что ты втянул меня?!

Это прозвучало. «Втянул меня». Не «нас». Меня. В этот момент он понял, что уже потерял ее. Она смотрела на него не как на любимого человека, попавшего в беду, а как на источник угрозы. Как на стихийное бедствие, которое ворвалось в ее дом и рушит все на своем пути.

Он опустил голову, чувствуя полное бессилие. Война шла на два фронта: снаружи был безликий враг, который мог стереть его в порошок, а здесь, в его собственном доме, рушился последний бастион его мира.

– Я все улажу, – пробормотал он. – Я все исправлю.

– Как? – спросила она. В ее голосе был не вопрос, а приговор. – Как ты это исправишь? Отмотаешь время назад? Разобьешь свою проклятую камеру? Позвонишь этим людям и скажешь, что ты пошутил?

Она ходила по комнате, обхватив себя руками, словно ей было холодно. Ее шелковый халат казался тонкой, ненадежной броней. Она была похожа на породистую птицу, случайно залетевшую в клетку с хищником.

– Нам нужно уехать, – сказала она вдруг, останавливаясь. – Прямо сейчас. В аэропорт. В Тоскану, как я и говорила. Или куда угодно. Мы просто исчезнем на пару месяцев, пока все не уляжется.

Влад поднял на нее глаза. В ее предложении была такая детская, наивная вера в то, что от проблем можно улететь на самолете. Что можно сменить географию и обнулить реальность. Он почти позавидовал ей.

– Они найдут нас где угодно, Аня. Если захотят. Дело не в географии.

– «Они»? – она вздрогнула. – Ты говоришь так, будто… будто это мафия из плохого кино. Влад, мы живем в двадцать первом веке! Есть полиция, есть адвокаты…

Он горько усмехнулся. Полиция. Он вспомнил, как деловито и спокойно действовали люди в цеху. У них наверняка была своя полиция. И свои адвокаты.

– Ты ничего не понимаешь.

– Нет, это ты не понимаешь! – воскликнула она. – Ты не понимаешь, что поставил на кон все! Свою карьеру! Свою жизнь! Нашу жизнь! Ради одного кадра! Одной гребаной фотографии! Она того стоила?

Она стояла посреди комнаты, и лунный свет из панорамного окна падал на нее, вырисовывая ее тонкий, напряженный силуэт. Она была похожа на одну из его фотографий. Идеальная композиция. Безупречный свет. И бездонная пропасть между главным объектом и фоном. Он был фоном. Размытым, уходящим в темноту.

Стоила ли она того? Он посмотрел на монитор, на это страшное, гипнотическое лицо. Как художник, он знал ответ. Да. Безусловно, стоила. Этот кадр был вершиной всего, что он когда-либо делал. Это была та самая правда, которую он искал всю жизнь. Но как человек, который хотел жить, который любил женщину, стоящую перед ним, он не мог произнести это вслух.

Он промолчал. И это молчание было громче любого ответа.

Анна смотрела на него долго, изучающе. В ее взгляде боролись страх, любовь и разочарование. И страх побеждал. Он видел, как гаснет в ее глазах тепло, как на его месте кристаллизуется холодный, отчужденный блеск. Это был тот самый момент, когда пленка отношений рвется. Еще не до конца, но первая, фатальная перфорация уже пробита. Звук был почти слышимым.

– Я поеду к маме, – сказала она наконец. Голос у нее был ровный, лишенный всяких эмоций. Словно говорила не она, а тот человек из телефона. – Мне нужно подумать.

Она не стала ждать его ответа. Развернулась и ушла в спальню. Через несколько минут он услышал, как щелкают замки на чемодане.

Влад остался один посреди огромного, гулкого лофта. За окном начинался рассвет. Небо на востоке окрасилось в грязный, серо-розовый цвет. Передержанный кадр. Он смотрел на этот уродливо-красивый восход, и в его душе была такая же выжженная, безжизненная пустота. Час почти истек. Его ложь не сработала. Его мир треснул. И он стоял на самом краю разлома, и под ногами у него медленно осыпалась земля. Он не знал, что страшнее: безликая угроза извне или холодное, звенящее одиночество, которое только что поселилось в его доме. Он сделал свой самый главный снимок. И цена за него была – все, что у него было. Абсолютно все.

Незваные гости

Тишина, оставшаяся после ухода Анны, обладала весом и плотностью. Она заполнила лофт, как медленно застывающий бетон, придавив к полу остатки воздуха и звуков. Каждый предмет в комнате – безупречный диван, холодная сталь кухонных поверхностей, ряды книг с выверенными по цвету корешками – кричал об ее отсутствии, об образовавшейся пустоте. Влад стоял посреди этого мавзолея своей прошлой жизни и чувствовал себя экспонатом. Призраком, запертым в идеальной витрине.

Он действовал без мыслей, на одном лишь инстинкте, остром и холодном, как осколок стекла. Необходимо было спрятать улики. Не просто засунуть в ящик, а заставить исчезнуть, растворить в пространстве. Его взгляд обежал студию, кадрируя возможные тайники и тут же отбраковывая их. Под паркетом? Банально. В вентиляции? Киношный штамп. Они будут искать именно в таких местах. Им нужны негативы и цифровые копии. Пленка и флешка. Физические носители его приговора.

Его взгляд остановился на стеллаже, заставленном старой фототехникой. Целое кладбище камер, которые он скупал на блошиных рынках: громоздкие «гармошки», советские «Зениты», трофейные «Цейссы». Музейные экспонаты, артефакты ушедшей эпохи. Он подошел к полке и взял в руки тяжелый, угловатый «Фотокор-1». Довоенный аппарат, пахнущий пылью и кофражной кожей. Бесполезный кусок металла и стекла. Идеальный камуфляж.

Его пальцы, привыкшие к тонкой механике, быстро нашли скрытые винты. Через несколько минут корпус камеры был вскрыт. Внутри, в темном чреве, где когда-то размещалась кассета со стеклянной пластиной, было достаточно места. Он аккуратно свернул полоску негативов, поместил ее в маленький светонепроницаемый пакетик. Рядом легла флешка, на которую он предусмотрительно скопировал все файлы перед тем, как стереть их с компьютера. Он закрыл корпус. Камера снова стала просто камерой – мертвым объектом на полке, частью коллекции. Никто не станет потрошить музейный хлам.

Теперь цифровой след. Он отформатировал жесткий диск компьютера, потом еще раз, используя программу безвозвратного стирания. Процесс был долгим, мучительным. Он смотрел на ползущую строку прогресса и чувствовал, как его собственное прошлое, его работы, архивы, вся его творческая биография перемалывается в цифровой мусор, в бессмысленный набор нулей и единиц. Это была ампутация. Болезненная, но необходимая. Когда все закончилось, на мониторе остался лишь девственно-чистый рабочий стол. Он, Влад Чернов, как фотограф, перестал существовать в этом пространстве.

Он налил себе виски. Рука дрогнула, и золотистая жидкость плеснулась на столешницу. Он смотрел на янтарную лужицу, на то, как свет утреннего окна преломляется в ней. Красиво. Можно было бы снять. Эта мысль, машинальная, въевшаяся в подкорку, вызвала у него приступ тошноты. Он залпом осушил стакан. Огонь обжег горло, но не принес ни тепла, ни забвения. Лишь подчеркнул холод, поселившийся внутри.

Время потеряло свою линейность. Оно превратилось в вязкую, тягучую субстанцию, состоящую из ожидания. День сменился вечером, вечер – ночью. Он не включал свет. Сидел в темноте, в кресле, глядя на панораму ночного города. Огни мегаполиса, которыми он когда-то восхищался, теперь казались ему глазами хищников, наблюдающих за ним из темноты. Город больше не был для него источником вдохновения. Он стал охотничьими угодьями, а Влад – дичью, замершей на открытом месте.

Каждый звук заставлял его вздрагивать. Шум лифта в подъезде. Хлопок автомобильной двери на улице. Вой сирены где-то вдали. Его слух обострился до предела, превратившись в параноидальный локатор. Он ловил малейшие шорохи, анализировал их, готовился. К чему? Он не знал. И это незнание было самой страшной пыткой. Он чувствовал, как адреналин, смешанный с алкоголем, выжигает его изнутри, оставляя после себя лишь звенящую пустоту. Его профессиональная наблюдательность обернулась против него. Он видел слишком много деталей, слишком много потенциальных угроз. Тень, промелькнувшая в окне дома напротив. Фары машины, слишком долго стоящей на парковке. Все это складывалось в единую картину неотвратимости.

Он, должно быть, задремал. Провалился в липкое, тревожное полузабытье, где реальность смешивалась с кошмарами. Его выдернул из него звук.

Тихий. Едва уловимый. Не похожий ни на один из тех, что он слышал за последние часы. Это был не хлопок, не скрип, не гул. Это был короткий, сухой щелчок в районе входной двери. Звук, который издает металл, входящий в металл. Звук вскрываемого замка.

Все тело Влада мгновенно окаменело. Воздух в легких застыл, превратившись в острый кристалл. Это не было похоже на взлом. Взлом – это шум, суета, треск. Это же было хирургическое вмешательство. Точное, профессиональное, бесшумное.

Дверь приоткрылась без единого скрипа, впустив в прихожую тонкую полоску тусклого света с лестничной площадки. В проеме возник силуэт. Высокий, широкоплечий. Он не вошел. Он влился в пространство, двигаясь с плавной, хищной грацией. За ним скользнул второй, пониже и плотнее. Они закрыли за собой дверь с такой же абсолютной бесшумностью. Замок щелкнул еще раз, отрезая Влада от внешнего мира.

Они не сразу включили свет. Дали глазам привыкнуть к темноте, в которой Влад был зрячим, а они – пока нет. Он сидел в своем кресле, в дальнем углу комнаты, и тень от колонны скрывала его. Он не дышал. Он превратился в часть интерьера, в неодушевленный предмет. Он видел их, а они его – нет. Это давало ему одну, может быть, две секунды форы. Но что он мог сделать за эти секунды?

Вспыхнул свет. Не верхний, а торшер у дивана. Мягкий, боковой свет, который Влад так любил использовать для портретов. Сейчас он вылепил из полумрака две фигуры, превратив их в жуткую скульптурную группу.

Тот, что был выше, медленно повернул голову в его сторону. Влад узнал его. Он видел его в цеху, за спиной «Бати». Тот самый, что руководил остальными. Лицо, будто высеченное из камня грубым резцом. Коротко стриженые волосы с проседью на висках. Глаза, лишенные всякого выражения, – два темных провала. Это был «Седой».

Он не удивился, увидев Влада. Он просто констатировал факт его присутствия. Кивнул, словно поздоровался. Его взгляд был тяжелым, физически ощутимым. Он не просто смотрел. Он сканировал, оценивал, взвешивал.

– Добрый вечер, фотограф, – голос у него был под стать внешности. Низкий, ровный, без интонаций. Голос, которым можно озвучивать сводки погоды или приказы о расстреле.

Второй, коренастый и молчаливый, остался у двери, блокируя путь к отступлению. Он был тенью, функцией. Вся угроза концентрировалась в фигуре «Седого».

Влад не ответил. Слова застряли в горле. Он просто смотрел, как его самый страшный кошмар обретает плоть и кровь в центре его вылизанного, дизайнерского лофта.

«Седой» медленно пошел по комнате. Он не осматривался, как вор, ищущий, что украсть. Он двигался, как оценщик, инспектирующий чужую собственность. Он провел рукой по спинке дивана, постучал костяшками пальцев по стеклянной столешнице. Он прикасался к миру Влада, оскверняя его своим присутствием.

– Красиво тут у тебя, – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Чисто. Слишком чисто. Как в операционной.

Он остановился перед стеной, на которой висела лучшая работа Влада с последней выставки. Тот самый «Колодец» с одиноким светящимся окном. «Седой» наклонил голову, рассматривая снимок.

– Свет, тень… Глубина, – произнес он, и в его голосе прозвучало что-то похожее на насмешку. – Ты и вправду талантливый. Жаль.

Он развернулся и посмотрел прямо на Влада.

– Час давно прошел. Картинка висит. Люди смотрят, обсуждают. Нашему коллекционеру это не нравится. Он расстроен. А когда он расстроен, я тоже расстраиваюсь.

Он сделал шаг к Владу.

– Где оригиналы? Негативы, цифровые исходники. Все, что ты снял той ночью.

– Я не знаю, о чем вы, – выдавил из себя Влад. Это была последняя, отчаянная попытка уцепиться за свою лживую легенду.

«Седой» вздохнул. Таким вздохом учитель реагирует на тупость нерадивого ученика.

– Не надо. Не усложняй. Мы оба знаем, что это была не постановка. И ты знаешь, что мы не уйдем, пока не получим то, за чем пришли. Давай по-хорошему.

– У меня ничего нет. Я все стер.

«Седой» посмотрел на него долгим, изучающим взглядом. Потом кивнул своему напарнику.

И начался погром.

Это не было хаотичным разрушением. Это была методичная, холодная деконструкция. Второй, молчаливый, начал с кухни. Он не бил посуду. Он просто открывал шкафчики и сбрасывал их содержимое на пол. Фарфор, стекло, крупы, специи – все смешалось в уродливую кучу на безупречном полу. Он действовал без злобы, с деловитой сосредоточенностью рабочего, разбирающего старую постройку.

«Седой» тем временем подошел к книжным стеллажам. Он не стал вытряхивать книги. Он брал их по одной, пролистывал и бросал на пол. Страницы мялись, корешки ломались. Сотни книг, которые Влад собирал годами, превращались в мусор.

– Негативы часто прячут в книгах, – пояснил «Седой», не оборачиваясь. – Старый трюк.

Влад сидел в кресле, парализованный. Он смотрел, как его мир, его упорядоченная вселенная, рассыпается на части. Каждый звук – звон разбитой чашки, глухой удар падающей книги – отзывался в нем физической болью. Они не просто искали. Они наказывали его, уничтожая то, что ему было дорого.

Когда с книгами было покончено, «Седой» подошел к стене с фотографиями. Он посмотрел на «Колодец», потом на Влада.

– Хорошая работа. Жаль, рама дешевая.

Он снял фотографию со стены и с размаху ударил ею об угол стола. Стекло разлетелось с сухим треском. Осколки посыпались на пол. Он вырвал паспарту, разорвал сам снимок – точную, дорогую печать – на две половины и бросил их на пол. Он сделал это медленно, глядя Владу в глаза.

В этот момент Влад вскочил. Это был иррациональный порыв, рефлекс художника, чье творение уничтожают на его глазах.

– Не трогай!

Он не успел сделать и шага. Второй, который до этого орудовал на кухне, оказался рядом в одно мгновение. Короткий, жесткий удар под дых выбил из легких Влада весь воздух. Он согнулся пополам, хватая ртом пустоту. Мир сузился до пульсирующего пятна боли. Его схватили за волосы и швырнули на пол, лицом в осколки стекла от разбитой рамы. Острая боль обожгла щеку.

– Я же просил. Не усложняй, – голос «Седого» донесся сверху, спокойный и нравоучительный.

Его подняли, заломив руки за спину, и поставили на колени в центре комнаты. Теперь он мог видеть все в деталях. Развороченные шкафы, разбитая техника, распоротая обивка дивана. Лофт превратился в поле боя после сражения, которое он проиграл, даже не начав.

– Последний раз спрашиваю, – «Седой» присел перед ним на корточки, их лица оказались на одном уровне. В его темных глазах не было ничего, кроме холодной усталости. – Где пленка и флешка?

Влад молчал, тяжело дыша. Изо рта шел привкус крови и желчи. Он смотрел в эти пустые глаза и понимал, что слова больше не имеют значения. Он проиграл.

– Понятно, – «Седой» выпрямился. – Значит, будем ломать. Не хочешь говорить – заставим вспоминать.

Он кивнул своему напарнику. Тот выволок Влада на середину комнаты и бросил на пол. Влад попытался встать, но тяжелый ботинок опустился ему на спину, впечатывая в пол.

– Руку, – скомандовал «Седой».

Напарник нагнулся, схватил левую руку Влада и вытянул ее на полу. Он наступил ботинком на запястье, фиксируя его. Влад видел свою ладонь, распластанную на бетонном полу. Пальцы фотографа. Длинные, чувствительные пальцы, которые чувствовали малейший нюанс спуска затвора, малейший люфт кольца диафрагмы.

«Седой» подошел, держа в руке что-то тяжелое. Это был один из объективов Влада, сорванный с полки. Старый, тяжелый «Гелиос».

– Ты же этим работаешь? – спросил он с ленивым любопытством. – Пальцами? Наверное, они у тебя очень чувствительные.

Влад забился, пытаясь вырвать руку, но ботинок на спине и на запястье держал его мертвой хваткой.

– Нет! Пожалуйста! – крик вырвался из него, хриплый и жалкий.

«Седой» не обратил на него внимания. Он поднял объектив.

– Посмотрим, какая у них точка невозврата.

Удар.

Не было острой боли. Был глухой, влажный хруст, который Влад не столько услышал, сколько почувствовал всем телом, каждой костью. Звук ломающейся структуры. Его мир взорвался белой, слепящей вспышкой, как передержанный кадр. А потом нахлынула боль. Нечеловеческая, всепоглощающая. Она прокатилась по нервам, как электрический разряд, заставляя тело выгибаться дугой. Он закричал, но крик утонул в ковре, смешанном с битым стеклом. Сначала хрустнул мизинец. Потом безымянный.

Они делали это методично, не торопясь. Как будто настраивали сложный инструмент. После второго удара сознание Влада начало отключаться, уплывать, спасаясь от агонии. Изображение перед глазами потеряло резкость, распалось на составляющие цвета – красные, синие, зеленые пятна. Хроматическая аберрация боли.

– Стой, – голос «Седого» остановил экзекуцию. – Он сейчас отключится. Нам он нужен в сознании.

Его перевернули на спину. Кто-то плеснул ему в лицо водой из вазы с увядшими цветами. Он закашлялся, возвращаясь в реальность, где его левая рука была одним сплошным, пульсирующим сгустком боли.

– Где? – спросил «Седой», снова склоняясь над ним.

Влад мотал головой. Он не мог говорить. Он не хотел. Упрямство, последнее, что у него осталось, было иррациональным, животным.

«Седой» цокнул языком.

– Ладно. Тогда последнее предупреждение.

Он поднял с пола любимый объектив Влада. Редкая, светосильная «Лейка». Его глаза. Его способ видеть мир. Он держал его в руке, как драгоценный камень.

– Хорошая линза. Немецкая. Резкая, наверное?

Он подошел к панорамному окну. И, не говоря больше ни слова, просто разжал пальцы.

Влад не услышал звука удара об асфальт где-то далеко внизу. Но он увидел, как его мир, его зрение, его талант, заключенный в этом куске металла и стекла, полетел в пропасть. Он смотрел на пустую руку «Седого» и чувствовал, как внутри него что-то обрывается окончательно. Они сломали не только его пальцы. Они сломали его душу.

– Это было первое предупреждение, – сказал «Седой», возвращаясь к нему. – То, что по телефону, – это была просьба. Сейчас – предупреждение. Следующего раза не будет. Будет просто результат. Ты, твоя девушка, все, кто тебе дорог. Мы не будем больше ничего искать. Мы просто сотрем все, что с тобой связано. Ты понял?

Влад смотрел на него снизу вверх, с пола, залитого водой и его собственной кровью. В его глазах больше не было ни вызова, ни упрямства. Только пустота. И что-то еще, новое, чего он никогда раньше не испытывал.

Не страх художника, потерявшего работу. Не страх светского человека, потерявшего репутацию. Не страх мужчины, потерявшего женщину.

Это был животный ужас. Первобытный, липкий, идущий из самого основания позвоночника. Страх кролика перед удавом. Страх существа, которое осознало, что оно – всего лишь мясо. Что его жизнь, его мысли, его талант, его любовь – все это не имеет никакого значения. Что есть сила, которая может в любой момент прекратить его существование, и сделает это так же буднично, как он сам менял объективы на камере.

Он медленно кивнул.

– Вот и хорошо, – «Седой» удовлетворенно хмыкнул. Он вытер руки о штаны, хотя они были чистыми. – У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы оригинал оказался у нас. Как – твои проблемы. Позвонишь на тот же номер.

Они ушли. Так же тихо, как и появились. Щелкнул замок. И снова наступила тишина. Но это была уже не та давящая, бетонная тишина ожидания. Это была оглушающая тишина руин.

Влад лежал на полу посреди обломков своей жизни. Боль в руке была невыносимой, но она была где-то далеко, на периферии сознания. Главным было это новое, всепоглощающее чувство. Он больше не принадлежал себе. Его тело, его время, его будущее – все это было теперь собственностью человека с холодными глазами и тихого голоса. Он был объектом. Экспонатом в чужой, страшной коллекции. И он впервые в жизни понял, что такое настоящий грязный свет. Это не поэзия уличных фонарей. Это свет в глазах хищника, который смотрит на тебя и решает – жить тебе или умереть. И этот свет только что зажегся прямо внутри его души, выжигая там все дотла.