Грязный свет

Павел Крец

Грязный свет

Кадры из золотой клетки

Белый шум чужих голосов бился о стены, отражался от глянцевых поверхностей фотографий и оседал на дне бокала с шампанским тонкой пленкой усталости. Влад Чернов стоял в центре этого управляемого хаоса, исполняя роль, которую сам для себя написал: гений, пророк грязных подворотен, человек, научивший богему видеть поэзию в ржавчине и плесени. Он ловил на себе взгляды – восхищенные, завистливые, оценивающие – и отвечал на них легкой, едва заметной полуулыбкой, отточенной до совершенства. Его тело было здесь, в стерильном пространстве галереи «Геометрия», но сознание работало в привычном режиме: кадрировало.

Вот седовласый критик, похожий на облезлого филина, – крупный план, резкий боковой свет от софита выхватывает сетку морщин у глаз, фактуру дорогого твида. А вот стайка девушек с одинаково надутыми губами и хищным блеском в глазах – групповой портрет, длинная выдержка, чтобы смазать их движение в единый голодный порыв. Они все были объектами. Экспонатами его личной, негласной выставки. Он видел их насквозь, до самой диафрагмы души, и от этого знания становилось невыносимо скучно.

«Грязный свет». Название, брошенное им почти случайно, прижилось, стало брендом. Теперь его тиражировали, разбирали на цитаты, вписывали в искусствоведческие статьи. Они говорили о диалектике света и тени, о поиске гуманизма в дегуманизированном пространстве, о новой искренности. Влад слушал все это и думал, что на самом деле все проще. Он просто любил смотреть, как умирающий луч фонаря цепляется за мокрый асфальт, как неоновая вывеска борделя окрашивает в розовый лица спящих на остановке бездомных. В этом не было философии. Была только физика света и химия распада. Идеальное сочетание.

– Влад, дорогой, это абсолютный триумф! – Голос Анны, теплый и обволакивающий, как кашемир, выдернул его из внутреннего монолога.

Она подошла сзади, обвила его талию тонкими руками. От нее пахло шампанским и каким-то сложным, цветочным парфюмом, который стоил дороже его первой камеры. Анна Загорская. Его девушка. Его арт-менеджер. Его безупречно выстроенный фасад. Она была так же совершенна, как и эта галерея: идеальная линия скул, продуманная небрежность укладки, платье, сидящее так, словно его создали прямо на ней. Она была произведением искусства из мира, который он презирал, но услугами которого так умело пользовался.

– Ты так считаешь? – Он повернулся, заглянул в ее сияющие глаза. Фокусное расстояние – пятьдесят миллиметров. Идеальный портрет. Никаких искажений.

– Все так считают. Ты слышал, что сказал Левитан? Он назвал тебя «Рембрандтом городских окраин».

Влад усмехнулся. Левитан был тем самым седым филином. Ему платили за громкие сравнения.

– Рембрандт писал светом божественным. А мой свет – грязный. От уличных фонарей, от фар, от зажигалки в руках наркомана. В нем нет святости, Аня. Только правда.

– В этом и есть твоя гениальность, – прошептала она, касаясь губами его щеки. – Ты заставляешь нас видеть то, от чего мы привыкли отворачиваться. Ты делаешь это… безопасным.

Вот оно. Ключевое слово. Безопасным. Он брал грязь, страх, безнадегу, кадрировал их, печатал на дорогой бумаге, вставлял в раму и продавал тем, кто больше всего на свете боялся этой грязи коснуться. Он был проводником в ад для туристов с платиновыми картами. Осознание этого уже давно не вызывало отвращения, только глухую, привычную тоску.

К ним подошел невысокий, суетливый человек в очках – владелец галереи. Он излучал нервное счастье, как перегретый процессор.

– Влад Игоревич! Половина работ уже продана! Американцы интересуются всей серией «Бетонные вены». Хотят вывезти в Нью-Йорк! Вы представляете?

Влад кивнул, изображая заинтересованность. Он представлял. Представлял, как его снимок с облупившейся стеной хрущевки, похожей на больную кожу, будет висеть в пентхаусе на Манхэттене. Ирония была настолько густой, что ее можно было резать ножом.

– Это прекрасно, Семен Маркович. Спасибо вам.

– Это вам спасибо! Вы наш главный актив! – Галерист пожал ему руку влажной, мягкой ладонью. – Пойдемте, вас хочет видеть пресса. Буквально пару слов.

Анна ободряюще сжала его локоть. Он пошел, чувствуя себя марионеткой. Вспышки фотокамер слепили, били по глазам. Он инстинктивно прищурился, оценивая мощность и угол света. Дешевые накамерные вспышки. Убивают объем, делают лица плоскими, как блины. Дилетанты.

Молодая журналистка с микрофоном, на котором красовался логотип модного интернет-издания, прорвалась к нему.

– Владислав, ваши работы пронизаны меланхолией. Скажите, вы находите красоту в уродстве или уродство в красоте?

Заученный вопрос. Он слышал его в десятках вариаций.

– Я не делю мир на уродство и красоту, – ответил он ровным, хорошо поставленным голосом. – Я делю его на свет и тень. Все остальное – лишь их производные. Грязь, ржавчина, трещины на асфальте – это просто фактура. Она честнее, чем отполированный мрамор. На ней видна история, видно время. А свет… свет одинаково ложится и на лицо святого, и на лезвие ножа. Моя работа – просто нажать на кнопку в нужный момент.

Журналистка восторженно закивала, записывая его слова так, будто это было откровение свыше. Он отвернулся, и его взгляд зацепился за одну из центральных работ выставки.

«Колодец». Снимок, сделанный с крыши старого доходного дома. Десятки темных окон, сложенных в уродливую геометрию. И в одном из них, на пятом этаже, горит одинокая желтая лампочка. А на подоконнике виден силуэт кошки. Крошечная точка тепла и жизни в огромном каменном мешке. Он помнил тот вечер. Пронизывающий ветер, запах сырости и угля. Он просидел на крыше три часа, пока не зажглось именно это окно. Он ждал не свет, он ждал историю. И дождался. Здесь, в стерильном зале, под светом софитов, эта история выглядела выхолощенной, превращенной в стильный элемент декора.

– Потрясающе, правда? – раздался рядом знакомый голос.

Дмитрий Крюков. Журналист-расследователь, старый приятель еще с тех времен, когда они оба были нищими и полными надежд. Теперь Влад был на вершине, а Дима все так же копался в чужом грязном белье для сомнительных изданий, маскируя зависть под дружескую иронию.

– Ты так думаешь? – Влад не обернулся, продолжая смотреть на фотографию.

– Конечно. Это же твой magnum opus. Квинтэссенция всего твоего творчества. Одиночество, безысходность, но с проблеском надежды. Продается за бешеные деньги, я слышал?

В голосе Дмитрия сквозила нотка, которую Влад научился распознавать безошибочно – кисловатый привкус чужого успеха.

– Деньги – побочный эффект, Дима. Ты же знаешь.

– О, конечно, – Крюков подошел и встал рядом. Он был одет в потертые джинсы и мятый пиджак, словно подчеркивая свою непричастность к этому гламурному сборищу. – Мы, творцы, выше этого. Но все же приятно, когда твой «проблеск надежды» оценивается в сумму с пятью нулями. Помогает творить дальше, не отвлекаясь на быт.

Влад наконец посмотрел на него. Узкое, нервное лицо, бегающие глаза за стеклами очков. Он всегда выглядел так, будто куда-то опаздывает или что-то ищет. Сейчас он искал уязвимость во взгляде Влада, но не находил.

– Рад тебя видеть, – солгал Влад.

– И я тебя. Пришел поздравить. И выпить твоего бесплатного шампанского. – Дмитрий улыбнулся, но улыбка не затронула глаз. – Ты, конечно, молодец. Нашел золотую жилу. Эстетизация упадка. Очень в духе времени. Пока я пишу про то, как чиновники воруют на ремонте этих самых домов, ты делаешь из их гнилых фасадов искусство и продаешь этим же чиновникам. Гениальная бизнес-модель.

Это был удар. Точный и выверенный. Прямо в то место, где у Влада еще осталась совесть.

– Это не бизнес-модель, а точка зрения, – холодно ответил Влад. – Ты показываешь грязь. А я – свет в этой грязи. Это разные вещи.

– Правда? – Дмитрий поднял бровь. – А по-моему, мы оба просто паразитируем на ней. Просто у тебя получается красивее. Ладно, не буду портить тебе праздник. Наслаждайся славой. Заслужил.

Он хлопнул Влада по плечу и растворился в толпе, оставив после себя неприятный осадок. Влад провел рукой по волосам. Дмитрий был прав. Отчасти. И это бесило больше всего.

Вечер тянулся, как резиновый. Бесконечные поздравления, рукопожатия, пустые комплименты. Влад чувствовал, как его социальная батарея садится с катастрофической скоростью. Мир вокруг терял резкость, превращался в размытое пятно, боке из огней и силуэтов. Ему хотелось сбежать. Туда, где тихо, где пахнет мазутом и сырой землей, где единственные звуки – это скрип металла на ветру и далекий гул электрички. В его мир.

Наконец, когда последние гости начали расходиться, Анна взяла его под руку.

– Поехали домой. Ты выглядишь измученным.

Дом. Лофт в бывшем здании фабрики, переделанном в элитное жилье. Огромные окна от пола до потолка, минималистичная мебель, идеальный порядок. Еще один стерильный куб. Его золотая клетка.

Они ехали по ночному городу в ее бесшумном электрокаре. За окном проносились огни: яркие, кричащие витрины центра сменялись тусклыми, редкими фонарями спальных районов, а затем и вовсе исчезали, уступая место непроглядной тьме промзон на горизонте. Влад смотрел туда, в эту темноту. Она манила его, обещала тишину и подлинность. Там не нужно было улыбаться и соответствовать. Там можно было просто быть.

В лофте царила гулкая тишина. Анна включила тихую музыку, налила им по бокалу вина. Она села рядом с ним на огромный белый диван, положила голову ему на плечо.

– Я так тобой горжусь, Влад.

– Я знаю.

– Что-то не так? Ты весь вечер сам не свой. Это из-за Крюкова? Я видела, как вы разговаривали. Он всегда был таким… желчным.

– Дело не в нем. Просто устал.

Он смотрел через панорамное окно на город, раскинувшийся внизу. С их высоты он казался идеальной фотографией. Россыпь огней, четкие линии проспектов, темные массивы парков. Красиво. И абсолютно безжизненно. Как карта. Он не чувствовал его пульса, его дыхания. Отсюда не было видно ни трещин на асфальте, ни окурков в лужах, ни усталых лиц в окнах напротив. Только чистая, холодная эстетика.

– Может, съездим куда-нибудь на пару недель? – предложила Анна. – На Бали. Или в Тоскану. Снимем виллу, будем пить вино, отдыхать. Тебе нужно перезагрузиться.

Он представил себе это. Белый песок, лазурная вода, залитые солнцем виноградники. Идеальные, открыточные виды. Пересвеченные, лишенные всякой драмы. Его тошнило от одной этой мысли. Ему нужна была не перезагрузка. Ему нужна была подзарядка. А энергию он брал не от солнца и моря. Он брал ее от распада.

– Я подумаю, – сказал он, чтобы не обидеть ее.

Она подняла голову, заглянула ему в глаза. В ее взгляде была тревога.

– Ты снова хочешь туда, да? По своим заводам и трущобам. Зачем, Влад? Ты уже все всем доказал. Ты на вершине. Зачем тебе снова лезть в эту грязь?

Он не мог ей объяснить. Не мог объяснить, что эта «вершина» для него – безвоздушное пространство. Что он задыхается в этом мире идеальных интерьеров и выверенных улыбок. Что только там, в грязи, среди сломанных судеб и забытых богом мест, он чувствовал себя живым. Потому что там был настоящий свет. Не тот, что выставляют в галереях, а тот, что борется за жизнь, пробиваясь сквозь копоть и мрак.

– Это моя работа, Аня. Это то, кто я есть.

– Ты – художник, а не сталкер, – она встала, в ее голосе появились жесткие нотки. – Твои работы стоят сотни тысяч. Ты не можешь больше рисковать, лазая по заброшкам, где тебя могут прирезать за камеру. Это безрассудно.

– Искусство всегда безрассудно.

Она покачала головой, понимая, что спор бесполезен. Она подошла к окну, обняла себя за плечи. Ее идеальный силуэт на фоне идеального ночного города. Еще один готовый кадр. Дорогой. Глянцевый. Мертвый.

– Я просто боюсь за тебя, – сказала она тихо, не оборачиваясь.

Влад молчал. Он знал, что она боится не только за него. Она боится, что он разрушит этот хрупкий, идеальный мир, который они построили. Что однажды он уйдет в свою тьму и не вернется. И в глубине души он понимал, что ее страхи не беспочвенны. Он сам чувствовал, как эта тьма тянет его, обещая что-то настоящее, чего не найти ни в овациях критиков, ни в объятиях любящей женщины.

Позже, когда Анна уже спала, он долго стоял у окна. Город внизу жил своей жизнью. Где-то там, в лабиринте улиц, разворачивались тысячи драм, больших и маленьких. Кто-то рождался, кто-то умирал, кто-то любил, кто-то предавал. И все это тонуло в огромном, равнодушном шуме мегаполиса. Он чувствовал себя оторванным от этого потока, наблюдателем за стеклом. Его объектив был его пропуском в реальность, но одновременно и стеной, отделяющей от нее. Он фиксировал жизнь, но не участвовал в ней.

Он подошел к столу, где лежал его рюкзак. Старая, потертая «Лейка», пара объективов. Его настоящие друзья. Он взял в руки камеру. Холодный, тяжелый металл привычно лег в ладонь. Он поднял ее, посмотрел через видоискатель на спящий город. Мир в маленьком прямоугольном окошке становился упорядоченным, понятным, подчинялся его воле. Он мог приблизить, отдалить, сменить угол, поймать нужный свет. Это была его власть. Его единственная настоящая власть.

И он почувствовал зуд. Нестерпимое, почти физическое желание. Сорваться с места, сесть в машину, уехать из этого стерильного аквариума на окраину, где бетонные ребра заброшенных заводов впиваются в низкое, пересвеченное небо. Туда, где тишина звенит в ушах, а воздух пахнет тревогой. Туда, где еще можно было найти кадр, не испорченный деньгами и славой. Кадр, который мог бы стать для него оправданием. Или приговором. Ему было все равно. Главное – снова почувствовать холодный щелчок затвора, отсекающий мгновение от вечности. И он знал, что скоро не выдержит. Очень скоро.

Холодный щелчок затвора

Ночной воздух, влившийся в приоткрытое окно машины, был чистым и холодным, как дистиллированная вода. Он смывал с легких остатки парфюма, шампанского и чужого самодовольства. Влад вел машину, не глядя на навигатор, его руки сами находили дорогу в темноте, как будто в них была вшита карта этого города, но не парадная, туристическая, а изнаночная, состоящая из промышленных артерий и капилляров заброшенных переулков. Центр остался позади, ярким, размытым пятном в зеркале заднего вида – боке чужой, красивой жизни. Здесь, на окраине, начиналась его территория.

Свет становился другим. Редкие натриевые фонари лили на дорогу больной, оранжевый свет, в котором асфальт казался кожей прокаженного. Они создавали длинные, рваные тени, искажали перспективу, превращали привычный мир в декорацию к тревожному сну. Влад убавил скорость. Он чувствовал, как спадает напряжение последних часов, как уходит из мышц фальшивая бодрость, уступая место сосредоточенному, хищному покою. Зуд в кончиках пальцев, который он ощущал в лофте, превратился в ровный, низкий гул предвкушения. Он ехал на охоту.

Старый седан, купленный специально для таких вылазок, – неприметный, грязный, с царапиной на боку – свернул с шоссе на разбитую бетонку. Машину затрясло. Фары выхватывали из темноты фрагменты индустриального пейзажа: ржавую сетку забора, увенчанную колючей проволокой, как терновым венцом; остовы каких-то механизмов, похожих на скелеты доисторических животных; стены цехов со слепыми глазницами выбитых окон. Здесь заканчивался город людей и начиналось царство бетона и железа.

Он припарковался в тени гигантского элеватора, заглушил мотор. И тишина обрушилась на него. Не та тишина, что бывает в дорогих квартирах, звукоизолированная и мертвая. Тишина здесь была другой плотности. Не отсутствие звука, а его активное поглощение. Ржавчина, бетон и мерзлая земля впитывали любое эхо, оставляя лишь едва уловимые шорохи: скрип арматуры на ветру, шелест полиэтиленового пакета, запутавшегося в кустах, далекий, почти инфразвуковой гул сортировочной станции. Влад вышел из машины, вдохнул этот воздух – смесь озона, металлической пыли и гниющей листвы. Запах подлинности.

Он достал из рюкзака камеру. Старая «Лейка М6», верная, как собака. Механическая, без единого лишнего элемента. Никаких экранов, никаких меню. Только он, объектив и мир. Он прикрутил свой любимый светосильный «полтинник», проверил пленку. ISO 400. Хватит для этого слабого света. Он не любил цифровую стерильность, ему нужна была честность зерна, его случайная, живая текстура.

Двигался он бесшумно, привычно. Годы таких вылазок научили его ступать мягко, сливаться с тенями, быть частью этого ландшафта, а не чужеродным элементом. Он был здесь не гостем. Он был здесь дома.

Его вел свет. Небольшой прожектор на столбе у дальнего склада, единственный работающий на сотни метров вокруг. Он давал резкий, контрастный рисунок, вычерчивая геометрию пространства. Влад поднял камеру, прильнул к видоискателю. Мир сузился до прямоугольной рамки. Хаос упорядочился. Он сделал несколько кадров: ржавая лестница, уходящая в черноту; фактура облупившейся стены, похожая на карту неизвестного континента; лужа с радужной пленкой мазута, в которой отражался одинокий прожектор. Хорошо. Но этого было мало. Это была лишь прелюдия, настройка оптики. Он искал не просто красивую композицию. Он искал нерв. Историю.

Он обошел склад и увидел то, что искал. Гигантский заброшенный цех, крыша которого частично обрушилась, открыв взгляду прямоугольник ночного неба. Внутрь через проломы падал тот самый жесткий свет от прожектора, смешиваясь с мягким, рассеянным светом звезд. Он создал внутри пространства причудливую игру света и тени. Влад замер, чувствуя, как учащается пульс. Это было оно. Собор из бетона и стали.

Он нашел пролом в стене и проскользнул внутрь. Внутри пахло могильным холодом и сыростью. Под ногами хрустело битое стекло. Свет от прожектора рисовал на полу длинные полосы, между которыми лежала абсолютная, бархатная тьма. Влад двигался вдоль стены, давая глазам привыкнуть. Он видел силуэты огромных, застывших станков, похожих на оцепеневших чудовищ. Это было место силы. Место, где умерло что-то большое, и его дух все еще витал здесь.

Он уже прикидывал точки съемки, выстраивал в голове кадры, когда услышал голоса.

Они донеслись с противоположного конца цеха, приглушенные, неразборчивые. Влад замер, сливаясь с тенью огромного пресса. Его первой реакцией была досада. Кто-то нарушил его одиночество, вторгся в его храм. Охрана? Мародеры? Влюбленная парочка в поисках острых ощущений? Он прислушался. Голоса были мужскими, низкими, лишенными всякой романтики. И они приближались.

Инстинкт самосохранения велел убираться. Найти другой выход, тихо исчезнуть. Но инстинкт фотографа, более древний и сильный, приковал его к месту. Он присел на корточки за станком, превратился в слух и зрение.

Из темноты появились три фигуры. Они двигались в одну из световых полос. Двое были в строгих темных пальто, безликие, как тени. Третий, шедший между ними, был одет в тонкую кожаную куртку, явно не по погоде. Он нервно озирался, ежился. Влад навел на них объектив, но не стал снимать. Слишком далеко, слишком темно. Он просто наблюдал, как фотограф изучает натуру перед съемкой.

Они остановились прямо под световым пятном. Идеальная сценическая площадка. Влад почувствовал укол профессионального цинизма. Кто-то наверху обладал хорошим вкусом.

Через минуту с другой стороны цеха появилась еще одна группа. Их было четверо. Впереди шел крупный, грузный мужчина. Он двигался медленно, с достоинством хозяина этого места, этого города, этой ночи. Даже на расстоянии в его фигуре чувствовалась тяжелая, свинцовая уверенность. За ним следовали двое молчаливых спутников, а чуть поодаль – еще один, который остался на границе света и тени, наблюдая.

Крупный мужчина подошел к первой троице. Свет выхватил его лицо: бритая голова, тяжелые надбровные дуги, светлые, почти бесцветные глаза, которые, казалось, ничего не отражали, а только поглощали свет. На его лице не было никаких эмоций. Пустота. Но эта пустота была страшнее любой ярости.

– Принес? – Голос у него был тихий, немного хриплый, совершенно не вязавшийся с его габаритами. Голос, которым можно было зачитывать приговор.

Человек в кожаной куртке вздрогнул. Один из его спутников шагнул вперед, протягивая небольшой металлический кейс.

– Все на месте, Сергей Викторович. Как договаривались.

Сергей Викторович. Влад мысленно зафиксировал имя. Он выставил диафрагму на максимум, поднял ISO до 1600. Зерно будет крупным, как песок, но другого выхода нет. Он сделал первый, пробный щелчок. Затвор его «Лейки» сработал почти беззвучно, как кошачий кашель.

Крупный мужчина не взял кейс. Он просто кивнул одному из своих людей. Тот подошел, открыл кейс, посветил внутрь маленьким фонариком. Кивнул в ответ.

– Хорошо, – сказал крупный. – Можешь идти.

Человек в куртке облегченно выдохнул. Казалось, все прошло гладко. Но что-то в неподвижности крупного мужчины, в том, как он смотрел на своего собеседника, заставило Влада напрячься. Видоискатель камеры стал его единственным окном в эту реальность, спасительной рамкой, отделяющей его от происходящего.

– А деньги? – нервно спросил человек в куртке.

Крупный медленно повернул голову, словно удивляясь самому факту этого вопроса.

– Какие деньги, Костя? Ты меня подставил. Ты думал, я не узнаю?

В голосе не прибавилось громкости, но он стал плотнее, тяжелее. Воздух вокруг них, казалось, загустел. Костя побледнел. Свет прожектора делал его лицо мертвенно-белым, пергаментным.

– Сергей Викторович, я… Я не понимаю…

– Ты все понимаешь, – прервал его крупный. Он сделал едва заметный жест рукой.

И все произошло молниеносно.

Двое в пальто, что пришли с Костей, резко отскочили в стороны, поднимая руки. Они предали его в ту же секунду. Один из людей крупного шагнул вперед и ударил Костю. Не кулаком. Чем-то тяжелым, завернутым в ткань. Удар пришелся в живот. Глухой, мокрый звук. Костя согнулся пополам, хватая ртом воздух. Второй удар обрушился на его затылок. Хруст, от которого у Влада свело зубы.

Костя рухнул на бетонный пол, как мешок с тряпками.

Влад не дышал. Он забыл, как это делается. Его палец сам лег на кнопку спуска. Мир за пределами видоискателя перестал существовать. Был только этот прямоугольник, в котором разворачивалась немая, страшная пьеса. Его мозг работал с холодной точностью механизма. Композиция. Свет. Момент.

Крупный мужчина подошел к лежащему телу. Он смотрел на него сверху вниз, без ненависти, без злобы. С брезгливым любопытством энтомолога, разглядывающего раздавленное насекомое.

– Грязь, – произнес он так тихо, что Влад едва расслышал.

Затем он поднял голову и посмотрел прямо в сторону темноты, где прятался Влад.

Сердце Влада пропустило удар. Ему показалось, что эти светлые, пустые глаза видят его сквозь станки, сквозь мрак, прямо в душу. Но взгляд мужчины скользнул дальше. Он просто осматривал свою территорию.

Один из его помощников достал пистолет с глушителем. Короткий, нелепый хлопок. Тело на полу дернулось и затихло.

В этот самый момент произошло то, чего Влад не мог предвидеть. Какая-то птица, потревоженная звуком, сорвалась с балки под потолком. Пролетая через световую полосу, она на секунду заслонила прожектор. Свет мигнул, изменив рисунок теней на полу. И на одно короткое, бесценное мгновение лицо крупного мужчины оказалось освещено под идеальным углом. Не сверху, а сбоку, отраженным от бетонной стены светом. Рембрандтовский свет. Тот самый, о котором говорил критик на выставке. Свет, который лепил объем, выявлял фактуру, превращал лицо в портрет.

Палец Влада сработал раньше, чем мозг успел отдать приказ.

Холодный щелчок затвора.

Единственный. Самый важный.

Он поймал все: и тяжелый, презрительный взгляд светлых глаз, и капли крови на бетонном полу, и ствол пистолета в руке убийцы на заднем плане, ушедший в расфокус. Идеальная, чудовищная композиция. Шедевр, рожденный из смерти.

Сразу после этого люди крупного начали действовать. Они деловито подняли тело, завернули его в какой-то брезент, потащили в темноту. Крупный бросил последний взгляд на пустое место на полу, повернулся и пошел к выходу, не оглядываясь. Его свита последовала за ним. Человек с кейсом и двое бывших спутников Кости ушли вместе с ними.