Грязный свет

Через минуту в цеху снова воцарилась тишина. Но это была уже другая тишина. Пропитанная кровью, оскверненная. В ней висел запах пороха и страха.

Влад сидел за станком, не в силах пошевелиться. Его тело била мелкая дрожь. Камера в руках казалась невыносимо тяжелой, будто была отлита из свинца. Он оторвал взгляд от видоискателя. Реальность, больше не заключенная в спасительную рамку, навалилась на него всей своей уродливой массой. Темное мокрое пятно на бетоне. Несколько стреляных гильз, тускло поблескивающих в свете прожектора. Он только что снял убийство. Не просто снял. Он превратил его в искусство.

Его затошнило. Отвращение к себе было таким сильным, что перехватило дыхание. Он – стервятник. Падальщик, питающийся чужой болью. Он искал «честный кадр» и нашел его. И эта честность оказалась смрадной, липкой, невыносимой. Все его работы, вся его философия «грязного света» показались ему сейчас пошлой, инфантильной игрой. Он играл с фактурой ржавчины, не зная, как выглядит настоящая фактура насилия.

Он медленно поднялся. Ноги были ватными. Нужно было уходить. Немедленно. Он сделал шаг и замер. В пятне света что-то блеснуло. Не гильза. Что-то другое. Он, сам не зная зачем, подошел ближе. На полу, рядом с кровавым пятном, лежал маленький золотой крестик на оборванной цепочке. Видимо, сорвался с шеи Кости, когда его убивали.

Влад посмотрел на крестик, потом на свою камеру. Два полюса мира. Символ веры и орудие холодного наблюдения. Он поднял объектив и сделал последний снимок этой ночи. Крупный план. Крестик на фоне запекшейся крови. Максимально открытая диафрагма, чтобы фон растворился в размытом пятне. Кадр получился бы сильным. Журнальным. Продающимся.

Он опустил камеру и его снова затрясло. Он понял, что только что совершил самую страшную ошибку в своей жизни. Тот щелчок затвора, запечатлевший лицо убийцы, не был щелчком художника. Это был щелчок спускового крючка, направленного в его собственную голову. Он запечатлел то, что не предназначалось для чужих глаз. Из охотника за мгновениями он превратился в дичь. И на этой пленке, в его камере, теперь хранился его смертный приговор.

Он развернулся и почти побежал к выходу, не разбирая дороги, спотыкаясь о куски арматуры, не чувствуя боли от царапин. Прочь из этого бетонного склепа. Прочь от этого грязного света, который только что сжег дотла всю его прошлую жизнь.

Вирусное искусство

Ключ в замке повернулся с сухим, непропорционально громким треском. Дверь в лофт открылась, впустив его в залитый лунным светом прямоугольник стерильного пространства. Белые стены, серый бетонный пол, черная кожа дивана – все было на своих местах, выверенное, геометрически безупречное. И в этом холодном совершенстве он, Влад, был теперь чужеродным элементом. Грязным пятном, нарушающим композицию. Он принес с собой запах сырого подвала, металлической пыли и страха. Этот запах въелся в кожу, в волосы, в подкладку куртки. Он чувствовал его так же отчетливо, как биение собственной крови в висках – рваное, паническое стаккато.

Он не включил свет. Прошел вглубь комнаты, двигаясь на автомате. Его тело помнило маршрут, но сознание отставало, застряв там, в промозглом цеху, в липком пятне чужой крови. В кармане куртки лежал отснятый ролик пленки. Маленькая, плотная катушка, тяжелая, как обломок метеорита. Она жгла бедро холодом. Весь ужас той ночи был спрессован в тридцати шести кадрах эмульсии. Он был его единственным хранителем. И заложником.

Анна спала. Он слышал ее ровное, спокойное дыхание из спальни. Она была в другом мире, в мире, где самой большой трагедией был проданный на аукционе лот или неудачная статья в глянце. Между ними теперь пролегала не просто стена, а тектонический разлом. Он смотрел на закрытую дверь спальни и понимал, что больше никогда не сможет войти туда прежним. Он был носителем заразы, и любой, кто подойдет слишком близко, рискует заболеть.

Он прошел в ванную, но не для того, чтобы умыться. Его ванная была одновременно и фотолабораторией. Аккуратные полки с дизайнерскими флаконами соседствовали с рядами коричневых бутылок с химикатами. Он запер дверь, заложил щель под ней полотенцем. Полная темнота. Он остался один на один с катушкой в кармане.

Руки дрожали, когда он доставал пленку. Он едва справился с защелкой бачка. В полной, бархатной темноте, наощупь, он зарядил пленку на спираль. Пальцы, привыкшие к этой процедуре, как к собственному телу, сегодня предавали его, соскальзывали. Каждый шорох казался оглушительным. Наконец, спираль с пленкой легла в бачок, крышка защелкнулась. Теперь можно было включить красный фонарь.

Комната утонула в вязком, тревожном свете, похожем на свечение крови. Его собственное отражение в зеркале было маской из преисподней. Он отмерил проявитель, фиксаж, воду. Точные, выверенные движения, доведенные до автоматизма, немного успокаили нервную дрожь. Процесс поглотил его. Заливка, агитация, слив. Ритмичное покачивание бачка в руках. Десять минут, которые растянулись в вечность. Он не думал о том, что делает. Он просто делал. Художник в нем, эта упрямая, безжалостная тварь, требовал увидеть результат. Ему нужно было убедиться, что кошмар был реален. Что он его зафиксировал.

Когда он вынул мокрую, пахнущую уксусом спираль и начал разматывать блестящую от влаги ленту, он задержал дыхание. Он просматривал негативы на свет красного фонаря. Вот лестница, уходящая во тьму. Вот фактура стены. Вот лужа с мазутом. А вот… Вот они. Фигуры в световом пятне. Он поднес пленку ближе к глазам. Изображение было крошечным, обращенным, но он видел все. Удар. Падение. Фигура с пистолетом. И последний кадр – лицо. Тяжелый взгляд светлых глаз, пойманный в идеальном ракурсе. Изображение было резким. Безупречно резким. Это был не просто компромат. Это был портрет. Портрет абсолютного, спокойного, почти бытового зла.

Его снова затошнило. Он бросил пленку в раковину, открыл кран. Холодная вода хлынула на негативы, на его руки. Он тер ладони, пальцы, пытаясь смыть невидимую грязь, отпечатавшуюся на них вместе с этим изображением.

Просушив пленку, он вернулся в студию. Ему нужно было увидеть это в полном размере. Сканер гудел ровно, убаюкивающе. Он положил полоску негативов в рамку. Синяя лампа сканера медленно поползла вдоль пленки, считывая информацию, превращая химическую реакцию в цифровой код. На экране монитора начало прорисовываться изображение. Сначала пиксельная каша, потом все более четкие контуры. И вот оно. Во весь двадцатисемидюймовый экран на него смотрело лицо убийцы. Каждый пиксель кричал об опасности. Высокое разрешение безжалостно зафиксировало все: холодную ярость в глазах, жесткую складку у рта, шрам над бровью. Влад смотрел на это лицо и чувствовал, как по спине ползет ледяной холод. Это был не просто снимок. Это был его смертный приговор, вынесенный в разрешении шесть тысяч точек на дюйм.

Что делать? Стереть. Уничтожить негативы, отформатировать жесткий диск. Сделать вид, что этой ночи не было. Это был самый разумный, самый безопасный выход. Он уже поднес курсор к иконке корзины. Но палец замер. Тварь внутри, художник, взбунтовалась. Стереть это? Этот кадр? Самый сильный, самый настоящий кадр в его жизни? Кадр, за который другие фотографы продали бы душу? Это было равносильно тому, чтобы вырвать себе глаза.

Внезапный, резкий звонок в дверь заставил его подпрыгнуть на месте. Сердце рухнуло куда-то в район желудка, забив там частый, панический ритм. Они пришли. Так быстро. Он вскочил, лихорадочно соображая. Куда бежать? Что делать? Он метнулся к монитору, выключил его. Негативы! Он схватил их со стола, запихнул в первый попавшийся ящик.

Звонок повторился. Более настойчивый, требовательный.

– Влад, открой! Это я, Дима! Знаю, что ты дома, машина внизу.

Дима. Крюков. Влад выдохнул. Волна облегчения была такой сильной, что у него подогнулись колени. Он оперся о стол, пытаясь унять дрожь. Всего лишь Дима. Но облегчение тут же сменилось раздражением. Какого черта ему нужно в такую рань?

Он поплелся к двери, посмотрел в глазок. Действительно, Крюков. Он топтался на площадке, ежился от утреннего холода. Влад открыл.

– Ты на часы смотрел? – прохрипел он. Голос был чужим.

– Смотрел. И что? У творцов нет расписания, – Дмитрий бесцеремонно прошел внутрь, оглядываясь. – Я звонил, ты не брал. Решил заехать, поздравить еще раз, по-человечески. А то вчера в этой суматохе… Ого. А ты выглядишь так, будто всю ночь вагоны разгружал. После триумфа положено пить шампанское, а не копать траншеи.

Он прошел вглубь лофта, его бегающие глазки сканировали пространство. Он заметил беспорядок на столе у компьютера, выключенный монитор.

– Новая работа? Не спится гению? Поймал музу за хвост?

– Что-то вроде того, – глухо ответил Влад, закрывая дверь. Он чувствовал себя обнаженным под этим цепким взглядом. – Что тебе нужно, Дима?

– Кофе. Черный, без сахара. И поговорить. – Крюков плюхнулся на диван, закинув ногу на ногу. Он вел себя как хозяин. – Я тут подумал после вчерашнего. Про твой «грязный свет». Знаешь, в чем твоя проблема, Влад? Ты слишком стерилен.

Влад молча пошел к кофемашине. Его руки все еще мелко дрожали.

– Ты снимаешь грязь из-за пуленепробиваемого стекла своего таланта, – продолжал вещать Дмитрий, не обращая внимания на состояние Влада. – Ты эстетизируешь ее, превращаешь в безопасный арт-объект. Это хорошо продается, но в этом нет нерва. Настоящего. Ты как военный фотограф, который снимает войну из штабного блиндажа. А надо лезть в окопы, под пули.

Кофемашина зашумела, наполняя воздух запахом арабики. Влад смотрел на струйку черной жидкости, и ему казалось, что это льется яд. Каждое слово Дмитрия било в цель, в свежую, кровоточащую рану.

– Ты не знаешь, о чем говоришь, – сказал он тихо.

– О, неужели? – Крюков усмехнулся. – А по-моему, очень даже знаю. Я всю жизнь в этой грязи копаюсь. Только мои «работы» не вешают в галереях. Их печатают на последней полосе, мелким шрифтом. А знаешь почему? Потому что они настоящие. Они неудобные. Они воняют. А твои пахнут дорогими духами твоих покупателей.

Влад поставил перед ним чашку с кофе. Слишком резко. Несколько капель пролилось на дизайнерский столик.

– Зачем ты пришел, Дима? Сказать мне, что я продажный мудак? Я это и без тебя знаю.

Дмитрий отхлебнул кофе, поморщился.

– Я пришел помочь. Я вижу, что тебя что-то гложет. Ты вчера был на взводе, и сегодня выглядишь еще хуже. Это творческий кризис, да? Ты достиг потолка и не знаешь, куда дальше? Я могу дать тебе наводку. Настоящую. Не для твоих гламурных выставок. Для истории.

Он наклонился вперед, его голос стал заговорщицким. Влад смотрел на него и видел только зависть. Густую, черную, как этот кофе. Зависть, маскирующуюся под участие.

– Мне не нужна твоя помощь.

– Нужна, Влад, нужна. Тебе нужно вырваться из этой золотой клетки. Сделать что-то по-настоящему рискованное. Что-то, что заставит всех ахнуть. Что-то, что…

Его взгляд снова метнулся к столу с компьютером.

– Что ты снял сегодня? Покажи.

– Ничего. Просто баловался. Техническая съемка.

Ложь прозвучала неубедительно даже для него самого. Дмитрий уловил это мгновенно. Его журналистский нюх учуял запах сенсации.

– Да ладно тебе. Мы же друзья. Я никому не скажу. Просто любопытно, над чем сейчас работает сам Рембрандт городских окраин. Наверняка очередной шедевр.

Он встал и пошел к столу. Влад инстинктивно шагнул, преграждая ему путь.

– Я сказал, там не на что смотреть.

Они стояли друг напротив друга. В глазах Дмитрия мелькнул азартный огонек. Он понял, что нащупал что-то важное.

– Ты чего так напрягся? Снял что-то противозаконное? – Он рассмеялся, но смех прозвучал фальшиво. – Дай угадаю. Новая серия. «Изнанка гламура». Депутат с проститутками? Или олигарх, нюхающий кокс с капота «бентли»? Брось, Влад, мы оба знаем, что это всего лишь картинки. Искусство. Оно вне юрисдикции.

Влад молчал. Он был вымотан. Морально и физически. У него не было сил на эту борьбу, на это словесное фехтование. Он чувствовал себя загнанным в угол.

Дмитрий сменил тактику. Он положил руку ему на плечо, изображая дружеское участие.

– Слушай, я вижу, ты не в себе. Иди-ка ты в душ. Серьезно. Смоешь с себя эту ночь. А я посижу здесь, допью кофе, подумаю о вечном. Мне все равно нужно пару часов убить до встречи. Идет? Ты выглядишь так, будто вот-вот упадешь.

Предложение было до смешного соблазнительным. Душ. Горячая вода. Возможность на десять минут спрятаться от мира, от самого себя, от этого цепкого взгляда. Он был истощен до предела, его воля ослабла.

– Хорошо, – сдался он. – Только ничего не трогай.

– Да боже упаси! – Дмитрий поднял руки в примирительном жесте. – Священное рабочее место художника. Я не прикоснусь.

Влад ушел в ванную, на этот раз – в обычную, человеческую душевую кабину. Пока горячие струи били в лицо, он прислонился лбом к холодному кафелю. Он пытался не думать. Пытался заставить воду смыть не только грязь, но и память. Но изображение, выжженное на сетчатке, не исчезало. Лицо. Светлые, пустые глаза. Он тер кожу докрасна, но запах промзоны, казалось, исходил изнутри.

А в это время в студии Дмитрий Крюков больше не играл в друга. Он сел за компьютер Влада. Пароля не было. Влад был художником, а не параноиком. Дмитрий усмехнулся. Один клик – и рабочий стол перед ним. Он быстро просмотрел папки. «Выставка 2023», «Архив», «Италия». Все не то. Он открыл последнюю использованную программу – сканер. История сканирования. Вот она. Временная папка. Он кликнул.

На экране появилось несколько файлов. Он открыл первый. Лестница. Красиво, фактурно. Типичный Чернов. Второй. Стена. Скучно. Третий. Пятно на полу… И крестик. Интересно. Уже есть намек на сюжет. Он открыл четвертый. И замер.

Перед ним было то самое лицо. Дмитрий мгновенно узнал его. Сергей Викторович Орлов, он же «Батя». Полумифическая фигура, теневой хозяин города. Журналисты вроде Дмитрия годами пытались подобраться к нему, но всякий раз натыкались на глухую стену. Ни одной четкой фотографии, ни одного прямого доказательства его причастности к чему-либо незаконному. Он был призраком, легендой. И вот сейчас этот призрак во плоти смотрел на него с монитора Влада. И это был не просто портрет. Фон, фигура с пистолетом, общее напряжение кадра – все кричало о том, что это не постановка. Это момент убийства.

Дмитрия прошиб холодный пот. Но тут же его сменила другая, горячая волна – смесь восторга, зависти и азарта. Вот оно. Тот самый нерв. Тот самый окоп, о котором он говорил. Влад сделал это. Случайно или намеренно, неважно. Он залез в самое пекло и вынес оттуда главный трофей.

Дмитрий быстро оглянулся на дверь ванной. Вода все еще шумела. Он вставил в USB-порт маленькую флешку. Скопировал всю папку. Несколько секунд. Он вытащил флешку, зажал ее в кулаке. Затем он снова открыл тот самый файл. Портрет «Бати». Он смотрел на него, и в его голове зрел план. Влад боится. Он никогда это не опубликует. Он зароет этот шедевр, сотрет, уничтожит. И мир никогда не увидит ни гениальной работы, ни лица главного преступника города. Это было бы преступлением. Против искусства. Против журналистики. Против справедливости. Так он сказал себе.

Но на самом деле им двигала зависть. Жгучая, всепоглощающая. Влад, этот везунчик, этот баловень судьбы, снова сорвал джек-пот. И он, Дмитрий, поможет ему. Поможет так, как умеет только он. Он выведет эту работу в свет. Он сделает Влада не просто знаменитым. Он сделает его легендой. А сам… сам он будет тем, кто эту легенду запустил. Серым кардиналом. Он получит свое. Признание. Сенсацию.

Он открыл браузер, зашел на страницу популярного новостного паблика, с которым давно сотрудничал. Раздел «Предложить новость». Анонимно. Он прикрепил файл. И написал короткий текст: «Похоже, фотограф Владислав Чернов не собирается останавливаться на достигнутом. Новая работа, случайно попавшая в сеть. Это уже не «грязный свет». Это сама тьма. Искусство или документ эпохи? Решайте сами».

Он нажал «Отправить». И удалил историю браузера.

Когда Влад вышел из душа, замотанный в полотенце, Дмитрий сидел на диване с невозмутимым видом и листал журнал.

– О, ожил, – сказал он. – Я уж думал, ты там утонул. Ладно, я побегу. Дела. Спасибо за кофе.

– Ты ничего не трогал? – спросил Влад, пытаясь разглядеть в его лице следы лжи.

– Слово скаута, – Дмитрий улыбнулся своей самой обезоруживающей улыбкой. – Не отвлекайся. Твори. Жду новых шедевров.

Он ушел. Влад остался один в гулкой тишине. Он почувствовал себя немного лучше. Вода и уход Дмитрия сняли часть напряжения. Он оделся. Подошел к компьютеру, включил монитор. Папка была закрыта. Все на месте. Он выдохнул. Может, он зря паникует? Может, нужно просто все стереть и забыть?

В этот момент его телефон, лежавший на столе, завибрировал. Один раз. Потом еще. И еще. Вибрация не прекращалась, заставляя аппарат медленно ползти по полированной поверхности. На экране загорались уведомления. Десятки. Сообщения в мессенджерах, упоминания в соцсетях, пропущенные звонки.

Сердце снова сжалось в ледяной комок. Он взял телефон. Дрожащим пальцем открыл первое уведомление. Ссылка на тот самый новостной паблик. Он нажал.

Страница загрузилась. И он увидел его. Свой снимок. Лицо «Бати». Под ним уже было несколько тысяч лайков и сотни комментариев.

«Это гениально! Чернов превзошел сам себя!»

«Господи, какой взгляд! Это реальный человек или актер?»

«Это новый уровень стрит-фото. Абсолютный шедевр».

«Просто мороз по коже. Где он находит такие типажи?»

«Продается? Я бы купил».

Он читал эти восторженные отзывы, и мир уходил у него из-под ног. Они видели искусство. Они видели гениальную работу, фактуру, свет, композицию. Они восхищались. А он видел свой некролог, опубликованный прижизненно и собравший тысячи лайков. Каждый восторженный комментарий был эпитафией на его могиле. Каждое «поделиться» – ударом лопаты, копающей ему яму.

Вирусное искусство. Дмитрий запустил вирус, который теперь распространялся по сети с экспоненциальной скоростью. И этот вирус убьет его. Влад смотрел на лицо на экране, и ему казалось, что светлые, холодные глаза смотрят не в объектив. Они смотрят прямо на него. Сквозь монитор. Сквозь километры проводов. И в этом взгляде было простое, ясное обещание. Обещание найти. И стереть. Как неудачный кадр.

Первая трещина

Телефон на столе перестал быть средством связи. Он превратился в эпицентр сейсмической активности, в черную пластину обсидиана, извергающую из себя потоки чужого внимания. Вибрация не прекращалась, сливаясь в сплошной, низкий, зудящий гул. Каждое уведомление, вспыхивающее на темном экране, было как разряд дефибриллятора, снова и снова пробивающий его парализованную нервную систему. Он смотрел на это бешеное мерцание, и ему казалось, что это не лайки и комментарии. Это были споры грибка, разлетающиеся в цифровом ветре, чтобы прорасти ядовитой плесенью на каждом углу его жизни. Он был пациентом зеро, и эпидемия уже вышла из-под контроля.

Он протянул руку, чтобы выключить звук, но в этот момент экран вспыхнул иначе. Не уведомление. Входящий вызов. Номер скрыт.

Влад замер. Весь шум мира, вся эта интернет-истерия, схлопнулся в одну точку – в этот светящийся анонимный сигнал. Это было оно. Неизбежность, обретшая форму телефонного звонка. Он мог не отвечать. Мог сбросить. Мог швырнуть аппарат в стену, разбив его на тысячу осколков. Но он знал, что это ничего не изменит. Негатив уже был засвечен. Процесс пошел.

Дрожащим пальцем он провел по экрану, принимая вызов. Он поднес телефон к уху, но ничего не сказал. В трубке была тишина. Не мертвая, не техническая. Живая, дышащая тишина, наполненная ожиданием. Она длилась несколько секунд, растягивая его нервы до предела. Он слышал собственное дыхание, громкое, как у загнанного зверя.

Наконец, из тишины родился голос. Тихий, ровный, лишенный каких-либо эмоций или интонаций. Голос, который мог бы зачитывать инструкцию к бытовому прибору или биржевую сводку. В этой безликости было что-то нечеловеческое, машинное.

– Владислав Игоревич Чернов?

– Да, – выдавил Влад. Слово прозвучало, как скрип ржавого металла.

– Вы хороший фотограф, – продолжил голос, так же монотонно. – Очень хороший. Вы умеете видеть. Это редкий дар.

Это не было похоже на угрозу. Скорее на бесстрастную оценку эксперта. И от этого становилось только страшнее.

– Кто это? – спросил Влад, пытаясь придать своему голосу твердость, но вышло жалко.

Голос проигнорировал вопрос.

– Талант – это ответственность. Вы выставили на всеобщее обозрение то, что является частной собственностью. Это как повесить в галерее украденную картину. Нехорошо.

– Это… это арт-проект, – выпалил Влад, цепляясь за ложь, как утопающий за щепку. – Постановка. Актеры.

В трубке снова повисла пауза. Влад представил себе человека на том конце провода. Он не видел его лица, но был уверен, что тот сейчас улыбается. Не губами. Глазами.

– Очень убедительная постановка, – наконец произнес голос. – Актер, которого вы сняли, очень ценит приватность. Он не любит, когда его портреты тиражируют без разрешения. Особенно такие… реалистичные. Он коллекционер. Но он собирает не искусство. Он собирает проблемы. И решает их.

Влад молчал, вцепившись в телефон так, что побелели костяшки. Каждое слово было гирей, медленно погружающей его на дно.

– Удалите фотографию, Владислав Игоревич. Везде, где сможете. И забудьте, что вы видели во время вашей… творческой сессии. Считайте, что это была вспышка. Она ослепила вас, и вы ничего не запомнили. У вас хорошая зрительная память. Это может стать для вас проблемой. А наш коллекционер не любит проблемы. Он их искореняет.

В голосе не появилось ни одной угрожающей ноты. Он оставался таким же спокойным, почти отеческим. Как будто давал полезный житейский совет.

– У вас есть час, – добавил он и повесил трубку.

Короткие гудки. Влад так и стоял с телефоном у уха, слушая эту механическую пустоту. Потом медленно опустил руку. Его тело покрылось холодным, липким потом. Это была не просто испарина страха. Это была химическая реакция организма, осознавшего свою смертность. Его мир, еще вчера состоявший из выдержек, диафрагм и световых схем, только что сузился до одного часа. Шестьдесят минут, чтобы стереть из реальности то, что уже стало ее частью.

Он бросился к компьютеру. Руки не слушались, пальцы промахивались по клавишам. Удалить. Он должен удалить. Но как? Фотография уже была не у него. Она жила своей жизнью, множилась, копировалась, сохранялась на тысячах устройств. Это было все равно что пытаться собрать обратно ртуть из разбитого градусника.

Он начал строчить. Сначала написал администратору паблика, где появилась первая публикация. «Прошу немедленно удалить пост. Это была техническая ошибка, публикация не согласована». Отправил. Потом открыл свои социальные сети, где его уже завалили упоминаниями. Он должен был перехватить инициативу, навязать свою версию реальности.

«Друзья, спасибо за такой бурный отклик на мой новый снимок! – печатал он, чувствуя отвращение к каждому слову. – Рад, что работа вызвала резонанс. Спешу внести ясность: это не документальный кадр, а часть моего нового проекта-мистификации «Городские типажи», посвященного исследованию архетипов современного мегаполиса. На фото – профессиональный актер. Прошу не распространять слухи и домыслы. Скоро будет больше информации!»

Ложь. Густая, вязкая, как мазут. Он нажимал «опубликовать» и чувствовал себя так, будто пачкает руки в чем-то непотребном. Он, который всегда кичился своей честностью, своей правдой «грязного света», теперь трусливо заметал следы, создавая фальшивый, глянцевый нарратив. Художник в нем корчился от унижения. Но инстинкт самосохранения был сильнее.

Комментарии под его постом посыпались мгновенно.

«Я так и знал! Слишком кинематографично для реальности!»

«Влад, ты гений провокации!»

«А кто актер? Лицо очень фактурное, нигде его не видел».

«Что-то не верится. Уж больно настоящий взгляд у этого «актера».

Он читал их, и его не отпускало чувство сюрреализма. Он сидел в своем дорогом лофте, в центре города, и вел войну в виртуальном пространстве, в то время как где-то в этом же городе безликий голос отсчитывал последние минуты его старой жизни.