МОНОЛОГ

– Все эти картины написал Инвунд Хингстон, – раздался голос справа. Юный, немного хрипловатый. – говорят, после каждой сложной операции, удачной или нет, он проводит за мольбертом по шесть, а то и восемь часов. Не спит, не ест. Просто рисует. Чтобы смыть с рук то, что не смывает мыло. Или, может, впитать в холст то, что увидел, вырвать это из себя и запереть в рамках. Страшно, да?

Мартин внутренне вздрогнул. Голос был так близко.

«Дожил! Лежу, как мешок с костями, живой овощ, и даже не могу повернуть голову, чтобы увидеть, кто со мной разговаривает! Кто этот невидимый страж моего нового ада? Что, если это часть системы? Что, если Хингстон подослал его, чтобы вытянуть из меня какие-то признания, чтобы я добровольно участвовал в своем заточении?»

Дверь открылась без стука, плавно и бесшумно, словно её толкнула призрачная рука. В проёме, залитые мёртвенным светом коридора, застыли те, кого Мартин меньше всего хотел видеть. Те, чьё присутствие было больнее любого физического страдания.

Родители.

Отец – Джеймс Серго Джеймонд – казался постаревшим на десять лет. Он стоял ссутулившись, плечи поджаты, словно от постоянного незримого удара. Его лицо было серым, измождённым, словно маска отрешённости. Правая рука, сжимавшая ручку дорогого кожаного портфеля, мелко и часто подрагивала. От него, даже сквозь едкий запах антисептика, тянуло сладковатым перегаром дорогого виски.

Мать – Ребекка. Она была его полной противоположностью. Застывшая статуя скорби. Её глаза были пусты, как выцветшие, пожелтевшие фотографии. Каждое её движение было отточенным, механистичным, выверенным до миллиметра, будто её заводили ключом. Её пальцы, сведённые судорогой, вычерчивали в воздухе тот же крошечный, невидимый узор, что и на ручке коляски у бассейна. Бесконечную петлю «что, если?» Это был не просто ритуал. Это было навязчивое действие, единственное, что удерживало её от того, чтобы сломаться окончательно.

И между ними, разделяя их и в то же время связывая незримой пуповиной общего обязательства, стоял он. Доктор Инвунд Джо Хингстон. В шестьдесят пять он держался с выправкой гвардейца. Его лицо, испещрённое морщинами, казалось высеченным из старого, пожелтевшего мрамора – ни единой эмоции, только холодная, аналитическая ясность. На груди его белоснежного, идеально отглаженного халата поблёскивала старомодная золотая цепочка карманных часов.

«Смотрите на них. Трио абсурда. Уже два года они всё так же разыгрывают этот жалкий, измученный спектакль. Актёры, забывшие свои роли, но вынужденные продолжать играть. И Хингстон – их режиссёр. Он знает, какие струны дёрнуть, чтобы зазвучали нужные ноты вины. Он наблюдает. Всегда наблюдает».

– Ну что ж, друг мой, – голос Хингстона был низким, бархатным, обволакивающим, как густой дым. – Спешу поделиться с тобой радостной вестью. Результаты осмотра просто восхитительны. Особенно реакция зрачков на определённые визуальные стимулы. Ты крепкий орешек, Мартин. Гораздо выносливее, чем можно было предположить. Ваша конституция, Джеймс, – он повернулся к отцу, и бархат в его голосе вдруг лопнул, обнажив холодную, отточенную сталь. – Ваше решение о дополнительном, максимально полном обследовании, я считаю не просто разумным, а архиважным. Ведь куда страшнее в итоге остаться один на один с тишиной, которую оставит после себя сын, чем любая, даже самая астрономическая сумма в счёте. Пусть лучше эти деньги работают, создают благовидную видимость действия, не так ли? Страх – самый мощный мотиватор.

Джеймс ничего не ответил. Он лишь сглотнул, и его кадык болезненно дёрнулся. Он упорно вглядывался в стену. Это был не отец, сломленный горем. Это был нарцисс, получивший смертельную рану в своё эго.

«Моё «самоубийство» было высшей формой неподчинения. Он «спас» меня не из любви. Он вернул свою собственность на место».

– Я, пользуясь случаем, попросил Итана побыть здесь. Составить тебе компанию. – Взгляд Хингстона, тяжёлый и пронзительный, скользнул по неподвижному лицу Мартина. Он задержался на секунду дольше, чем нужно, будто проверяя реакцию сетчатки. – «Aegroto dum anima est, spes esse dicitur», – произнёс он на безупречной латыни, и слова повисли в воздухе, словно древнее заклинание. – Пока больной дышит, говорят, есть надежда. – Он сделал театральную паузу, и его глаза, холодные и всевидящие, встретились с взглядом Мартина. В них был хищный, научный интерес. – Но надежда для кого, Мартин? Для того, чьё тело стало тюрьмой без решёток, но и без выхода? Или для тех, кто добровольно приковал себя к стенам этой тюрьмы цепями долга, вины и уродливой, лицемерной любви?

Укол был настолько точным, ядовитым и безжалостным, что Мартин почувствовал его физически, будто врач прожигал тонким сверлом его теменную кость, добираясь до мозга. И самое ужасное было в том, что за каждым ядовитым словом стояла не ложь, а горькая, вывернутая наизнанку правда. От этого осознания боль становилась невыносимой. Это была пытка проницательностью.

– Дорогой… – голос матери прозвучал хрипло, сорвано. Её пальцы, холодные и дрожащие, едва коснулись лба Мартина, и сразу же отдернули, как от огня. – Нам с папой… пора. Неотложные дела. Ты понимаешь.

Она наклонилась, чтобы поцеловать его. Её губы, сухие и шершавые, на секунду прилипли ко лбу Мартина. В этом прикосновении не было ни тепла, ни нежности. Ребекка застыла, и всё её тело пронзила мелкая, неконтролируемая дрожь. Затем она резко выпрямилась.

– Мы… мы приедем через несколько дней. Как только… Ты… держись, сынок.

««Держись». Легко сказать, когда твои конечности тебя слушаются. А за что мне держаться? За эту смирительную рубашку из плоти и костей? За эту жизнь, которая хуже самой изощрённой казни? За зуд под кожей, который невозможно почесать, превращающийся в фантомное чувство ползающих насекомых?»

Джеймс, лишь молча избегая его взгляда, коротко кивнул, и они вышли. Дверь закрылась так же бесшумно, как и открылась.

И снова он остался один. Одиночество накатило вновь. Густое, вязкое, чёрное, как смола. Оно заполняло каждый уголок его сознания, вливалось через уши, впитывалось через кожу. Оно было единственным, что по-настоящему принадлежало ему в этом мире.

– Ну что, – раздался тот самый юный голос, нарушая гнетущую тишину. – Опять тебя оставили одного? Не круто. Знакомо, короче. Очень знакомо.

«Очередной любопытствующий. Пришёл поглазеть на чудо-юдо, на немого истукана в золотой клетке. Сейчас начнёт сыпать дежурными фразами, пустыми, как скорлупа. Или… или он и правда видит? Слишком уж вовремя он появился. Слишком уж точны его вопросы».

– Слушай, а ты и правда не можешь говорить? – в его голосе не было ни насмешки, ни подобострастия, одно чистое, неотёсанное, почти детское любопытство. – Ладно, глупый вопрос. Просто… эх. – Он вздохнул. – Мне тоже бывает о чём промолчать. Понимаешь? Иногда слов нет. Вообще. Они куда-то проваливаются, и остаёшься один, с этой… звенящей пустотой внутри. Надо придумать, как мы с тобой будем общаться. В четырёх стенах тишина с ума сводит.

Итан придвинулся ближе, и его взгляд, живой и пытливый, принялся изучать лицо Мартина с почти художественной внимательностью.

Перед ним был юноша, чья внешность казалась жестокой шуткой судьбы. Его лицо, с четко очерченными скулами и мягкими контурами, сужалось к подбородку, образуя утончённый, почти треугольный овал, напоминавший античный бюст. Черты были удивительно гармоничны: широкий лоб, изящно вздернутый нос, пухлые губы, сильный подбородок. Но всё это меркло перед волосами – белыми, как свежевыпавший снег – неестественно-белыми, будто окрашены самой природой. По бокам головы волосы были аккуратно выбриты, а сверху лежала густая, текстурированная масса – длинный кроп, чьи острые, хаотичные пряди свисали на лоб и виски. Его лицо, лишённое какой-либо щетины и с инфантильной мягкостью черт, напоминало лицо младенца, и эта вызывающая прическа создавала дерзкий, современный контраст с бледной кожей, не знавшей солнца. Она была фарфорово-бледной, почти прозрачной, и на висках сквозь неё проступал лёгкий, трепетный рисунок синих вен.

Тело, угадывавшееся под простынёй, хранило остатки былой атлетической формы – широкие плечи, намёк на крепкий костяк. Но за два года плена мышцы истончились, иссохли, оставив лишь тень прежней силы, делая резкие контуры ключиц и рёбер слишком уж хрупкими под натянутой кожей.

И вся эта картина – и дерзкая причёска, и инфантильная мягкость черт, и тлеющие угли былой силы в теле – всё это разбивалось о его глаза. Серые, глубокие, как океанский туман, они были единственной живой частью в этой совершенной каменной маске. В них стоял такой немой, острый, сосредоточенный ужас, такая бездонная, леденящая бездна понимания всего происходящего, что по спине Итана пробежали мурашки.

«Господи… – мелькнуло в голове у Итана с внезапной, щемящей ясностью. – Да он же… красавец. Настоящий. И он просто… заживо погребён в себе».

Эта мысль вонзилась в него острее любой жалости.

Мартин услышал шорох, лёгкий стук кроссовок о пол. Итан взял стул и сел так, чтобы его лицо оказалось на одном уровне с лицом Мартина. Это был простой, но невероятно значимый жест – он не склонялся над ним, как над больным, а устраивался рядом, как равный.

– Придётся мне как следует испачкать руки, перебирая мысли, – задумчиво, почти философски произнёс мальчик. – Слушай, а если я буду задавать вопросы, а ты… я не знаю… моргнёшь, если ответ «да»? Один раз – да, два раза – нет. Глупо, да? Звучит как-то по-идиотски. – Он нервно, смущённо рассмеялся. – Я просто… попробую. Если не хочешь, ничего не делай. Просто лежи. Я пойму. Честно.

«А этот взгляд… В нём нет жалости. Нет этого противного сочувствия. Он… видит. Понимает. И он… протягивает руку. Какую-то соломинку в этой кромешной тьме. Но я уже тонул. Меня уже выдернули обратно. И теперь… теперь я боюсь. А вдруг я потянусь, а это снова обман? Вдруг мои пальцы, которые я не могу сжать, проскользнут сквозь неё? И я снова рухну в ледяную воду. В новое предательство».

Время замерло. Внутри Мартина бушевала гражданская война. Годы отчаяния, выжженная пустошь души, ярость и ненависть кричали ему: «НЕТ! Не поддавайся! Это ловушка!» Но под этим пеплом тлела другая, крошечная часть его – та, что помнила вкус ветра во сне, та, что так отчаянно хотела крикнуть «НЕТ!» в лицо отцу.

И тогда, преодолевая внутреннее сопротивление, с невероятным усилием воли, заставляя сомкнуться веки, которые казались ему свинцовыми гирями, Мартин медленно моргнул. Один раз. Чётко. Ясно.

Что это было? Случайный спазм? Или… Или это был поступок? Первый осознанный, волевой акт за долгие два года?

Внутри что-то оборвалось и схлопнулось, а потом родилось заново – крошечное, хрупкое, пугливое. И тут же, следом, накатил страх: а что, если это снова обман?

Итан замер, его глаза, тёмные и живые, расширились от изумления.

– Правда? – выдохнул он, и в его голосе прозвучал трепет. – Ты… ты сейчас не просто так? Если это «да»… если ты действительно меня понял… моргни ещё раз. Пожалуйста.

Страх и надежда, сплетясь в один тугой, колючий комок, застряли в горле. Годы молчания давили на него, как толща воды. Но воля, та самая, глубокая, испепеляющая воля, оказалась сильнее.

Мартин снова моргнул. На этот раз чуть быстрее, чуть увереннее.

– Ура! – Итан прошептал, не сдерживая себя, и его лицо озарила счастливая, облегчённая улыбка. – Получилось! Ну, что, Мартин Джеймонд? – произнёс он уже громче, с почтительным оттенком в голосе. – Готов к своему самому желанному в жизни разговору?

Он помолчал, давая Мартину прийти в себя. Его взгляд скользнул по стенам, по многочисленным, давящим полотнам. – Знаешь, а эти картины… на меня они не смотрят. А на тебя – да. Интересно, почему? – Он сказал это тихо, почти про себя, но в его словах слышалась не детская любознательность, а тёмная прозорливость.

– Слушай, а они всегда такие? – Итан кивнул в сторону двери, куда только что вышли, нет, сбежали его родители. – Мои, например, развелись. Кажется, года три назад. Я уже и не помню толком. Мама сейчас в другом городе, «устраивает жизнь». Пишет иногда. Смайлики ставит. А папа… – Итан усмехнулся, коротко и сухо. – Он главный бухгалтер здесь, в этой клинике. Нашёл тут для меня идеальное решение. Я на домашнем обучении, но дома не живу. Отец договорился с Хингстоном, и теперь я официально числюсь пациентом, а на деле просто живу тут. На полном пансионе. Для вида, для галочки, он меня навещает. Каждое воскресенье. Ровно на семь минут. Засекал. Как по таймеру. Принесёт сок, спросит про уроки, которые я тут не делаю, и – бум – его уже нет. С твоими, я смотрю, тоже не сахар. Пришли, отыграли свою роль, слились. Интересно, кому из нас в этом плане не повезло больше? Мне с моим «таймером» или тебе с их… вечным, тягучим спектаклем?

«Он не утешает. Он не говорит, что всё наладится. Он сравнивает. Ищет брата по несчастью. Находит общее в нашем, таком разном, аде. Это… честно. Чёрт возьми, это так честно, что аж больно! И в этой боли есть какое-то странное, непривычное облегчение. Но где грань между братством и взаимным отражением нашего уродства?»

В палате № 206, под безразличными, всевидящими взорами картин гениального и безумного доктора, в этом склепе, украшенном чужими кошмарами, случилось маленькое, почти невидимое, но тихое чудо, сильнее любой, самой виртуозной хирургической операции. Какой-то мальчишка, сам оказавшийся заложником в этом лабиринте из боли и одиночества, подарил Мартину то, что не смогли и не захотели дать ни родные родители, ни лучшие, самые именитые врачи мира, ни все несметные деньги Джеймондов – простую, человеческую возможность быть услышанным. Быть понятым. Быть не объектом, а собеседником.

В ледяную, безвоздушную пустоту существования Мартина, сквозь многометровую толщу отчаяния, звенящей тишины и немой ярости, прорвался, пробил себе дорогу робкий, дрожащий, но – живой. Первый луч надежды. Он был тонок, как паутинка, и так же уязвим. Но он был. И этого пока что было достаточно.

Глава третья. Пока больной дышит

Тишина в палате № 206 изменила свою плотность. Раньше она была густой, безвоздушной и мёртвой, как вата, в которой медленно задыхались немые крики души Мартина. Теперь в ней висела незримая паутина, сотканная из взглядов и едва уловимых изменений в ритме дыхания. Её нитями была та особая энергия, что возникает между двумя существами, нашедшими друг друга в аду. По этим нитям, как по телеграфным проводам, пульсировали сигналы – точки и тире целого мира, зашифрованного в морганиях. Это был их собственный, тайный космос, возникший в склепе, украшенном чужими кошмарами.

Итан, этот чернокожий паренёк с коротко стриженными волосами и тёмными, слишком живыми глазами, всего за два дня стал виртуозом этого немого языка. Он интуитивно понимал не только буквальные ответы, но и их оттенки – яростное «да», сомневающееся «нет», усталое «не знаю». Эти нюансы выражались долгим, медленным смыканием век. Он был словно переводчик, улавливающий малейшие колебания в неподвижной пустыне сознания Мартина.

– Сегодня эти картины… – Итан, сидя на своей койке, скрестив ноги по-турецки, неуклюже-юношеским жестом указал на полотно в углу. Там мазки масла складывались в сизое, расплывчатое лицо, запертое за стёклами воображаемого аквариума. – Та, с синим лицом… она смотрит на тебя иначе. Не так, как вчера. Не с вызовом. С ожиданием. Словно ждёт чего-то. Чувствуешь?

Одно моргание. Да. Чётко, почти резко. Мартин не просто соглашался – он подтверждал это с той самой ясностью, которую Итан научился в нём различать: ясностью обречённого оракула, видящего все грани надвигающейся беды.

– Ждёт, когда ты её поймёшь? Или когда ты ей ответишь? – Итан нахмурил брови, его взгляд скользнул по неподвижному лицу Мартина, вылавливая малейшую тень в тех серых, глубоких глазах, похожих на океанский туман.

Два моргания. Нет. Затем – пауза, густая от внутренней работы. Мартин вёл её в одиночку, мысленно перебирая варианты, будто бесконечную ленту. Потом – одно моргание. Да.

– То есть и то, и другое? – Итан усмехнулся, и его смуглое, выразительное лицо озарилось вспышкой понимания. – Да, конечно. Глупый вопрос. Здесь всё двойное. Замкнутое. Как… как этот чёртов хлеб с солью.

Он говорил о еде, которую ему с бухгалтерской пунктуальностью передавали из «дома». Отец, верный своему семиминутному воскресному ритуалу, вчера принёс очередной пакет. Внутри – всегда одно и то же: бутылка яблочного сока без мякоти и огромная краюха чёрного хлеба. Её поверхность была неестественно густо, до оскомины, усыпана крупной солью – словно кто-то высыпал полную солонку, пытаясь скрыть вкус пустоты или маскируя собственное равнодушие.

– Он где-то вычитал, что соль полезна при… – Итан взмахнул рукой, отгоняя диагноз. – Неважно. При чём-то там, что у меня есть. Думает, это панацея. Говорил ему сто раз – я не могу это есть, горло дерёт, будто наждаком. А он… он просто не слышит. Отец видит статью в глянцевом журнале, а не меня. Точно так же, как Хингстон разглядывает на МРТ интересную аномалию, а не человека. Только инструменты разные: у одного – калькулятор, у другого – скальпель. А суть одна.

Итан отломил кусок от лежавшей на тумбочке краюхи, покрутил в пальцах. Кристаллы соли блестели под безжалостным светом люминесцентных ламп, словно россыпь мелких бездушных алмазов на тёмной коже. С отвращением отшвырнул хлеб обратно.

– Ладно, не буду. Сегодня и так… не очень. С утра.

Мартин заметил неладное ещё на рассвете, когда первый бледный свет начал вырисовывать контуры решётки на окне. Обычно Итан был неугомонным вихрем в этом застывшем царстве – вскакивал с койки, словно ошпаренный, шлёпал босыми ногами по холодному линолеуму, бесцеремонно комментировал свои сны или новые оттенки безумия на полотнах Хингстона. Его присутствие было громким, почти навязчивым, и Мартин, к своему удивлению, не просто терпел его – он того и ждал. Ждал этого вторжения в свою беззвучную вечность.

Сегодня всё было иначе. Итан лежал на своей койке, отвернувшись к стене, к полотну с кровавым закатом. Его плечи, обычно расправленные, напряжённо ссутулились, словно втягивая голову. Дыхание, обычно ровное и глубокое, стало мелким и прерывистым – точно у птицы с подбитым крылом.

– Ничего страшного, – пробормотал Итан, будто улавливая немую тревогу Мартина. – Просто голова. Раскалывается. И тут… – он ткнул себя в грудь, – будто мотор забарахлил. Стучит, замирает, снова стучит… Словно рвётся наружу, чтобы убежать отсюда раньше меня.

Попытка пошутить вышла плоской, горькой, отдавала фальшью. Мартин почувствовал не фантомный, а самый что ни на есть реальный укол интуиции под ложечкой. Что-то было не так. Фундаментально, опасно, смертельно не так. Тот самый животный инстинкт, что когда-то заставлял его просыпаться с онемевшими конечностями, – предчувствие надвигающейся катастрофы.

– Слушай… – С огромным усилием Итан перевернулся на спину. Мартин увидел его лицо. Исчез тёплый, насыщенный тон кожи, сменившись землистым, сероватым оттенком. На лбу и над губами выступила испарина. Но глаза… они пылали. Горели лихорадочным, неестественным блеском. В них читалось не страх, а исступлённое, почти экстатическое понимание. – А ведь мы с тобой так и не решили наш главный спор. Кому из нас не повезло больше в этой лотерее? Мне с моим «заботливым отцом», для которого я – строка расходов? Или тебе с твоими… восковыми куклами, разыгрывающими пьесу абсурда в золотой рамке?

– Знаешь, что я передумал за эту ночь? – выдохнул он. Голос стал тише, но приобрёл странную, зловещую ясность. – Мне кажется, мы оба выиграли. Выиграли джекпот. Потому что нашли друг друга в этой помойке. Иначе я бы уже давно или повесился на простыне от одиночества, или съел всю эту дурацкую соль разом, чтобы просто что-то почувствовать. А ты… ты бы так и остался немой монологом, великим и ужасным. А теперь… теперь у тебя есть голос. Пусть и в моей голове. И у меня… у меня есть кто-то, кто слушает. По-настоящему.

Одно моргание. Да. Отчаянный, яростный, немой сигнал SOS – единственное, что он мог сделать, чтобы удержать его в этом мире, на этой койке, где впервые за долгие годы появился смысл.

Улыбка, тронувшая губы Итана, расплылась шире, но осталась безрадостной. Сплошная обречённость и странное, щемящее умиротворение.

– Вот и славно. Значит, не зря. Всё было… не зря.

«Слишком прекрасно. Слишком хрупко. Так не бывает», – пронеслось в сознании Мартина. В этот самый счастливый миг за долгие годы что-то внутри него, притаившееся и злое, дёрнулось и замерло в ужасе.

Итан закрыл глаза, его тело обмякло – словно вытащили стержень. Крупные капли пота выступили на лбу и висках. Мартин наблюдал, как грудь парня едва заметно, с мучительным усилием, поднимается и опускается. Каждый вдох был похож на прощание.

Чёрная, слепая паника, липкая, как смола, поднималась по позвоночнику Мартина, сжимая его предательски работающее сердце. Он пытался поймать взгляд Итана, моргать, мысленно стучать в невидимую стеклянную стену между ними. «Смотри на меня! Дыши! Останься!» – кричало всё его существо. Но Итан ушёл в себя, в последнюю борьбу с невидимым врагом, который свил гнездо в его груди и теперь рвал её изнутри.

Ночь для Мартина стала пыткой беспомощности – абсолютной, сковывающей. Он не спал, не мог позволить себе этой роскоши, вслушиваясь в каждый звук с соседней кровати. Дыхание Итана становилось всё поверхностнее, прерывистее – словно нить, готовая порваться. Вздрагивая, мальчик издавал тихий, жалобный звук, от которого стыла кровь. Каждый стон впивался в Мартина иглой.

Под утро, в предрассветный час, когда надежда окончательно умирает, случилось непоправимое.

Сначала – протяжный, гортанный стон, будто душу вырывали с корнем. Звук, разрывающий всё живое. Затем тело резко выгнулось в мучительной дуге, с судорожным вздохом. Глаза расширились, но в них не было осознания – лишь чистый животный ужас.

Начались конвульсии. Тело выгибалось так, что, казалось, кости не выдержат. Запрокинутая голова обнажила синеющие сосуды на шее. Звук сменился хриплым, клокочущим выдохом – точь-в-точь как у тонущего на суше. Он судорожно хватал ртом воздух, с присвистом, но не мог протолкнуть его в лёгкие. Грудь ходила ходуном – бесполезная, паническая работа мышц.

«НЕТ! НЕТ! НЕТ!» – разорвалось сознание Мартина, взорвавшись оглушительным беззвучным рёвом. Он заполнил всё вокруг – крик протеста против Бога, судьбы, самой физиологии. Крик ярости и боли, абсолютной, бешеной.

Пытался пошевелиться. Собрал всю волю, ярость, отчаяние, всю накопленную за годы ненависть в раскалённый клубок – и послал этот импульс в мёртвые конечности. «ВСТАНЬ! СДЕЛАЙ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ! ПОМОГИ ЕМУ! КРИКНИ! ПОЗОВИ НА ПОМОЩЬ! ДАЙ ВОДЫ! ПРОСТО ПРОТЯНИ РУКУ!»

Мышцы напряглись до дрожи, сухожилия натянулись, готовые лопнуть. Пронзила судорога усилия. Но тело не повиновалось – тяжёлый саркофаг, пригвождённый к кровати цепями паралича.

Он мог только смотреть. Смотреть широко раскрытыми глазами, горящими от ужаса, как его маленький, хрупкий друг бьётся в агонии. Единственный луч света, пробившийся сквозь тьму. Он был обречён быть зрителем на казни самого дорогого человека.

Конвульсии прекратились. Итан, повинуясь агональному импульсу, с неестественной силой сполз с кровати. Тело начало синеть: сначала губы и кончики пальцев, затем синева, словно чернильное пятно, поползла по лицу. Он схватился за горло, глаза выкатились от ужаса удушья. Дыхание стало хриплым, клокочущим – звук отёка лёгких, когда альвеолы заполняются жидкостью, превращаясь в болото. Изо рта вырвалась розоватая пена.

Итан пополз к постели Мартина, но тело вдруг застыло в сломанной позе. Из груди вырвался последний вздох – жалобный, влажный, похожий на детский всхлип. Он унёс с собой всё.

Наступила тишина. Та самая, желанная, что когда-то манила Мартина. Теперь она оказалась страшнее любого крика – тишина небытия. Окончательная. Бесповоротная.

Мартин лежал в ступоре. Тяжёлый, липкий шок сковал сознание ледяными щупальцами, парализовал мысль. Он не мог осмыслить произошедшего. Его остекленевший взгляд был прикован к неподвижной фигуре на полу.

Итан скрючился, словно эмбрион. Рука неестественно вывернута в локте, пальцы сжаты в кулак – будто в последний миг пытался за что-то ухватиться. Приоткрытый рот, на фоне бледной кожи – алая капля крови, точёная бусинка.

Так они и пролежали несколько минут – мёртвый и живой мертвец. Мартину это время показалось вечностью.

Солнце поднялось, заливая палату безразличным, цинично-весёлым светом.

Вошла медсестра – та самая, что вечно игнорировала их палату, с маской отстранённости на лице. Увидев Итана, её маска треснула, обнажив животный шок. Она рванулась вперёд, нажала кнопку экстренного вызова: