Пепел Фаэтона

Сс'рахк пополз к нише. Каждое движение давалось с трудом – гравитация вела себя странно, флуктуируя по мере того, как поле планеты разрушалось. Иногда он чувствовал себя тяжёлым, словно на него давила невидимая рука. Иногда – почти невесомым, словно он был в космосе.

Он достиг ниши. Открыл её. Внутри лежали другие кристаллы – его дневники, записи экспериментов, образцы пород со спутников Великого Гиганта. Вся его жизнь, сохранённая в кристаллической памяти.

Он положил последний кристалл внутрь. Закрыл нишу. Запечатал её специальной смолой, которая затвердевала при контакте с воздухом, создавая герметичную защиту.

И только тогда позволил себе рухнуть.

Сс'рахк лежал на полу разрушающейся обсерватории и смотрел на небо – на разорванное, умирающее небо своего мира. Он думал о многом. О своей дочери Сс'лии, которая, возможно, уже мертва. О своих учениках, которые рассеялись по колониям и чьи судьбы были неизвестны. О партнёрше своей жизни, Кс'тарии, которая умерла пятнадцать лет назад от болезни, и которую он скоро увидит снова – если их религия была права.

Религия. Культ Великого Яйца. Вера в цикличность, в возрождение, в то, что конец – это всегда начало нового цикла. Сс'рахк никогда не был особенно религиозным, но сейчас, в последние минуты своей жизни, он нашёл утешение в этой идее.

Может быть, смерть Фаэтона – это тоже часть цикла. Может быть, из его пепла возникнет что-то новое. Может быть, обломки этого мира станут строительным материалом для других миров. Может быть, разум снова возникнет где-то во Вселенной и на этот раз сделает лучше.

Может быть.

Земля окончательно раскололась. Массивная трещина пробежала через хребет, разделяя его надвое. Половина обсерватории, на которой лежал Сс'рахк, начала падать – медленно сначала, затем всё быстрее – вниз, в расширяющуюся бездну, из которой вырывалось пламя ядра планеты.

Сс'рахк не кричал. Он был учёным до конца. Он наблюдал за падением с отстранённым любопытством, отмечая детали, которые никто никогда не узнает: как камни плавились в воздухе, превращаясь в капли расплавленной породы; как температура росла настолько быстро, что его чешуя начала обугливаться; как гравитация искажалась, создавая невозможные траектории для падающих обломков.

В последние секунды, прежде чем жар стал невыносимым, Сс'рахк подумал о кристалле. О послании, которое он оставил. О надежде – хрупкой, возможно, бессмысленной надежде – что кто-то, когда-нибудь, найдёт его и поймёт.

И его последняя мысль перед тем, как сознание угасло, была молитвой. Не богам – он не верил в богов. Но Вселенной. Случайности. Времени.

Пожалуйста, пусть это не будет напрасно.

Пожалуйста, пусть кто-нибудь учится.

Пожалуйста.

Фаэтон взорвался.

Не мгновенно – это был процесс, который занял несколько часов. Но когда критическая масса энергии, накопленной в ядре резонирующими гравитационными волнами, достигла точки невозврата, результат был неизбежен.

Планета раскололась по основным тектоническим линиям. Континенты разорвались на части. Океаны испарились в мгновение ока, превратившись в пар, который был немедленно ионизирован невыносимым жаром. Атмосфера сорвало в космос одним гигантским порывом.

И наконец, ядро взорвалось – высвободив энергию, эквивалентную триллионам термоядерных бомб. Эта энергия разорвала то, что осталось от планеты, на миллиарды обломков, от гигантских, размером с горы, до мельчайших, размером с песчинки.

Эти обломки разлетелись во всех направлениях. Большинство осталось на близких орбитах, формируя пояс астероидов. Некоторые были выброшены к внешним планетам. А некоторые – самые быстрые, получившие максимальный импульс от взрыва – полетели к внутренним планетам солнечной системы.

К третьей планете от Солнца.

К Сс'раа-Ка.

К Земле.

Через несколько месяцев один из этих обломков – массивный астероид, несущий в своих недрах окаменелые руины, кристаллические хранилища памяти и останки миллионов существ – войдёт в атмосферу третьей планеты и упадёт на полуостров, который миллионы лет спустя назовут Юкатан.

Удар создаст кратер диаметром в сто восемьдесят километров. Вызовет цунами высотой в километры. Поднимет в атмосферу столько пыли, что солнце скроется на годы. Температура по всей планете упадёт. Растения погибнут. Пищевые цепи рухнут.

И великие рептилии, правившие Землёй сто шестьдесят миллионов лет, вымрут.

Ирония была совершенной. Рептилоиды, бежавшие с Земли в поисках нового дома, в своём самоуничтожении уничтожили своих же далёких родственников – тех самых существ, в чьей тени они эволюционировали, от которых они унаследовали своё тело, свою форму, свою природу.

Круг замкнулся.

Цикл завершился.

И в пустоте космоса, в бесчисленных обломках того, что когда-то было живым миром, в кристаллах, защищённых металлом и камнем, дрейфовали последние слова мёртвой цивилизации.

Предупреждение.

Надежда.

Молитва.

Обращённая к будущему, которое, может быть, никогда не настанет.

Или, может быть, настанет.

И прочитает.

И поймёт.

И остановится.

Пожалуйста.

Акт I: Открытие

Глава 1: Пустота

Корабль "Икар", пояс астероидов

День 428 миссии

14:37 по корабельному времени

Тишина космоса была обманчивой.

Доктор Елена Михайловна Волкова знала это с той абсолютной уверенностью, которая приходит только после четырнадцати месяцев жизни в металлической капсуле, дрейфующей в пустоте между орбитами Марса и Юпитера. Космос не был тихим – не по-настоящему. Он был полон звуков, которые большинство людей никогда не услышит: скрип металлических переборок, расширяющихся и сжимающихся под воздействием температурных перепадов; низкий гул системы жизнеобеспечения, прогоняющей воздух через бесконечные фильтры; почти неслышное жужжание электроники; периодические щелчки автоматических замков; шипение гидравлики.

И ещё был звук её собственного дыхания.

Елена сидела за рабочим столом в лаборатории геологического модуля, уставившись в окуляр электронного микроскопа, и слушала, как воздух входит в её лёгкие и выходит обратно. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Ритмичный, механический, почти успокаивающий звук. Иногда она ловила себя на том, что дышит в такт с системами корабля, словно становилась частью "Икара", ещё одним компонентом сложного механизма, поддерживающего жизнь в самом негостеприимном месте, которое только можно вообразить.

Образец под микроскопом был неинтересным. Обычный хондритовый метеорит, собранный три дня назад с поверхности астероида 2067-FH-298. Углеродистый материал, возраст около 4.6 миллиардов лет, сформировавшийся из первичной туманности одновременно с самой Солнечной системой. В нём содержались включения никеля и железа, следы воды в виде гидратированных силикатов, органические соединения – аминокислоты, предшественники жизни, которые когда-то могли быть доставлены на раннюю Землю подобными метеоритами.

Стандартный материал. Елена видела тысячи таких образцов за свою карьеру.

Она отстранилась от микроскопа и потянула пальцы, разминая затёкшие мышцы. Её руки болели – не сильно, но достаточно, чтобы напоминать о себе. В условиях искусственной гравитации центрифуги "Икара", составлявшей около сорока процентов земной, мышцы атрофировались медленнее, чем в невесомости, но эффект всё равно был заметен. Каждый день она проводила два часа в спортивном модуле, работая с эластичными тренажёрами, но это лишь замедляло деградацию, не останавливало её полностью.

Ещё год, подумала она. Ещё год в космосе, затем шесть месяцев обратного пути, а потом месяцы реабилитации на Земле, заново учась ходить под полной гравитацией.

Если она вообще вернётся.

Елена резко оборвала эту мысль. Не сейчас. Не здесь. Она давно научилась контролировать направление своих размышлений, не давая им соскальзывать в опасные области. Работа. Сосредоточься на работе. Образец номер 298-07-B. Следующий – 298-07-C. После него – 298-07-D. Методично, последовательно, без спешки.

Работа была убежищем. Единственным безопасным местом.

Она взяла планшет с рабочего стола и начала заполнять отчёт о проведённом анализе. Её пальцы скользили по сенсорному экрану с отработанной точностью, вводя данные: химический состав, минералогические включения, изотопные соотношения, признаки термического воздействия. Цифры, таблицы, графики. Язык науки – единственный язык, в котором она чувствовала себя свободно последние три года.

Цифры не лгали. Цифры не умирали. Цифры не оставляли тебя одну.

– Елена, ты там? – голос в её наушнике заставил её вздрогнуть.

Она прикоснулась пальцем к коммуникатору на воротнике комбинезона.

– Да, Джеймс. Я здесь.

– Мы с Маркусом собираемся в столовой. Обеденный перерыв. Присоединишься?

Елена посмотрела на хронометр в углу планшета. 14:42. Технически, обеденное время началось двенадцать минут назад. Она пропустила его, как пропускала большинство приёмов пищи последние недели. Есть означало остановиться. Остановиться означало думать. Думать было опасно.

– Я закончу этот образец и приду. Ещё минут двадцать.

– Елена… – в голосе Джеймса слышалась мягкая, но настойчивая нотка. – Ты пропустила завтрак. И вчерашний ужин. И позавчерашний обед. Мы начинаем беспокоиться.

– Со мной всё в порядке.

– Нет, не в порядке. И мы оба это знаем.

Елена закрыла глаза. Джеймс Чэнь был не просто её коллегой. Они дружили с университетских времён, вместе защищали диссертации, вместе работали в Планетарном институте. Он был на её свадьбе. Он держал Аню на руках, когда той было всего две недели от роду. Он был на похоронах.

Он знал её слишком хорошо. Это было одновременно утешением и проклятием.

– Джеймс, мне просто нужно закончить…

– Образец подождёт. Камни существуют четыре с половиной миллиарда лет. Они переживут ещё двадцать минут. А ты не переживёшь, если продолжишь морить себя голодом.

Елена открыла глаза и посмотрела на своё отражение в тёмном экране выключенного монитора напротив. Женщина, смотревшая на неё оттуда, выглядела старше своих тридцати восьми лет. Короткие тёмные волосы, торчащие в разные стороны – она давно перестала следить за причёской. Серо-голубые глаза, окружённые тенями недосыпа. Острые скулы, ставшие ещё острее после потери веса. Шрам над левой бровью – напоминание о тренировочной аварии пять лет назад, когда симуляция аварийной посадки шаттла стала слишком реалистичной.

Она выглядела как призрак. Может быть, она и была призраком.

– Хорошо, – наконец сказала она. – Десять минут.

– Видишь? Это было не так сложно. – В голосе Джеймса слышалась улыбка. – Увидимся.

Связь прервалась.

Елена отложила планшет и потянулась, чувствуя, как хрустят позвонки. Её тело протестовало против долгих часов неподвижности. В космосе всё болело по-другому – не острой, пронзительной болью, а тупой, ноющей, которая была почти незаметна, пока не становилась невыносимой.

Она поднялась с кресла – медленно, осторожно, давая телу время адаптироваться к изменению позы. Даже в пониженной гравитации центрифуги резкие движения могли вызвать головокружение. Она научилась двигаться плавно, экономя энергию, минимизируя риск.

Лаборатория геологического модуля была её личным королевством. Небольшое помещение, пять метров в длину и три в ширину, с белыми стенами из композитного материала, который служил одновременно структурной опорой и радиационной защитой. Рабочий стол занимал одну стену, заставленный оборудованием: микроскопы разных типов, спектрометр, дифрактометр, химический анализатор. На противоположной стене – хранилище образцов: стеклянные контейнеры, аккуратно промаркированные и расставленные по системе, которую понимала только она.

Над столом – единственное окно. Небольшое, круглое, защищённое тройным слоем ударопрочного стекла и радиационным фильтром. Елена подошла к нему и посмотрела наружу.

Космос простирался перед ней – бесконечный, чёрный, усеянный звёздами, которые не мерцали, как на Земле, а горели ровным, холодным светом. Отсутствие атмосферы делало их яркость почти невыносимой. Млечный Путь тянулся серебристой рекой через чёрный океан, такой плотный и яркий, что казалось, будто можно протянуть руку и прикоснуться к нему.

Она ненавидела его. Она любила его.

Космос был местом, где она чувствовала себя наиболее живой и наиболее мёртвой одновременно. Здесь не было ничего, что напоминало бы о Земле, о прошлом, о том, что она потеряла. Здесь была только пустота – холодная, безразличная, честная. Пустота не лгала. Пустота не обещала. Пустота просто была.

А в стороне, на расстоянии, которое было трудно оценить без точных приборов, медленно вращался астероид. Неправильной формы кусок камня и металла, размером примерно с небольшую гору – три километра в длину, полтора в ширину. Его поверхность была усеяна кратерами, следами миллиардов лет бомбардировки микрометеоритами. В лучах далёкого Солнца, ослабленного расстоянием в четыреста миллионов километров, астероид казался серым и безжизненным.

2067-FH-301. Их текущая цель. Они изучали его уже неделю.

Елена смотрела на вращающийся камень и думала о времени. Этот астероид существовал четыре с половиной миллиарда лет. Он был свидетелем рождения Солнечной системы, формирования планет, появления жизни на Земле, вымирания динозавров, возникновения человечества. Он дрейфовал здесь, в этой пустоте, безмолвный и неизменный, пока на Земле цивилизации возникали и рушились, пока континенты сталкивались и расходились, пока океаны появлялись и исчезали.

А она, Елена Волкова, существовала всего тридцать восемь лет. Песчинка времени. Мгновение. Ничто.

Почему же это мгновение было таким тяжёлым?

Она отвернулась от окна. Сняла лабораторный халат, повесила его на крючок у двери. Под ним был стандартный корабельный комбинезон – синего цвета, с эмблемой миссии "Фаэтон-1" на груди: стилизованное изображение корабля на фоне пояса астероидов. Когда они покидали Землю, эта эмблема вселяла гордость. Теперь она была просто частью униформы, такой же обыденной, как воздух, которым она дышала.

Елена вышла из лаборатории в коридор. Центрифуга корабля "Икар" имела форму кольца диаметром в тридцать метров, вращавшегося вокруг центральной оси для создания искусственной гравитации. Коридор изгибался, следуя кривизне кольца, создавая дезориентирующий эффект – казалось, что ты идёшь в гору, хотя пол под ногами был ровным. Елена давно привыкла к этому ощущению, но оно всё равно время от времени вызывало лёгкое головокружение.

Стены коридора были покрыты мягкими панелями, поглощающими звук и вибрацию. Освещение – имитация дневного света, хотя понятия "день" и "ночь" в космосе были условными. Корабельное время было синхронизировано с UTC – универсальным координированным временем, привязанным к Гринвичу. Это помогало поддерживать циркадные ритмы, хотя тело всё равно сбивалось с толку отсутствием настоящего солнечного света.

Каждые пятнадцать метров коридор прерывался герметичной переборкой – одной из мер безопасности. В случае разгерметизации любая секция могла быть изолирована в течение секунд. Елена проходила через эти переборки автоматически, едва замечая их.

Столовая находилась в секции Delta-3, примерно в сорока метрах от её лаборатории. Прогулка занимала две минуты в пониженной гравитации, где каждый шаг был легче и длиннее, чем на Земле. Елена использовала это время, чтобы подготовиться к социальному взаимодействию – надеть маску, которую она научилась носить последние годы. Маску функциональности. Маску "всё в порядке". Маску, за которой прятался океан боли, слишком глубокий для измерения.

Дверь столовой распахнулась с тихим шипением пневматики. Елена вошла внутрь.

Столовая "Икара" была одним из немногих мест на корабле, где дизайнеры пытались создать хоть какое-то ощущение уюта. Помещение было больше, чем большинство модулей – восемь метров в длину, пять в ширину, с потолком высотой три метра. Вдоль одной стены тянулся длинный стол из композитного материала, имитирующего дерево. Шесть стульев – по числу членов экипажа. На противоположной стене – кухонный модуль с автоматическими системами приготовления пищи, холодильником, духовкой, микроволновкой. А над столом, занимая всю торцевую стену, было большое панорамное окно.

Вид оттуда был захватывающим. Бесконечность космоса, звёзды, иногда – если повезло – планеты. Сейчас в окне медленно дрейфовал всё тот же астероид 2067-FH-301, подсвеченный с одной стороны далёким Солнцем.

За столом сидели двое: доктор Джеймс Чэнь и инженер Маркус Обиа.

Джеймс был высоким, худощавым мужчиной сорока двух лет, с азиатскими чертами лица, унаследованными от китайского отца и сингапурской матери. Его чёрные волосы начинали редеть на макушке – факт, который он скрывал, зачёсывая их вперёд. Карие глаза за прямоугольными очками в тонкой оправе – дань его близорукости, которую он отказывался корректировать лазерной хирургией из каких-то суеверных соображений. На нём был такой же синий комбинезон, как у Елены, но с эмблемой биологического отдела – стилизованной спиралью ДНК.

Джеймс был биологом-ксенологом, специалистом по поиску внеземной жизни. В этой миссии его задачей было искать признаки органических соединений, микроорганизмов, всего, что могло бы указывать на существование жизни за пределами Земли. Пока что его поиски не увенчались успехом – все астероиды, которые они исследовали, были мёртвыми камнями. Но Джеймс сохранял оптимизм. Он всегда сохранял оптимизм. Это было его природой – верить в лучшее, даже когда доказательств было мало.

Рядом с ним сидел Маркус Обиа – полная противоположность Джеймсу. Массивный мужчина пятидесяти одного года, с кожей цвета обсидиана и бритой наголо головой. Его лицо было испещрено шрамами – следами долгих лет работы в космосе, где любая авария могла оставить постоянную метку. Один из шрамов тянулся от правого виска до подбородка – результат столкновения с осколком металла во время взрыва на шахтёрской станции двадцать лет назад. Маркус редко говорил о том инциденте, но иногда, когда он думал, что никто не смотрит, его рука поднималась к шраму, прослеживая его контур.

Маркус был главным инженером "Икара", человеком, который держал корабль в рабочем состоянии. До этой миссии он провёл тридцать лет в поясе астероидов, работая на шахтах, добывая металлы и минералы для разрастающейся индустрии внешней системы. Он знал космос так, как его знают немногие – не как абстрактную научную концепцию, а как жестокую, неумолимую среду, где ошибка стоит жизни.

Оба мужчины подняли головы, когда Елена вошла.

– А вот и она, – сказал Джеймс с улыбкой. – Я уже боялся, что тебе придётся посылать поисковую группу.

– Смешно, – Елена подошла к столу и села напротив них.

– Я серьёзно. Ты выглядишь ужасно, Елена.

– Спасибо за честность.

– Кто-то должен тебе это сказать. – Джеймс придвинул к ней тарелку. – Ешь. Это приказ.

Елена посмотрела на тарелку. Паста с чем-то, что пыталось выглядеть как томатный соус, но имело странный оранжевый оттенок. Рядом – кусок искусственного мяса, выращенного в биореакторе. Салат из гидропонной зелени. Хлеб. Всё это выглядело съедобным, но не аппетитным.

Космическая еда сильно улучшилась за последние десятилетия – времена, когда астронавты питались сублимированными порошками и пастами из тюбиков, давно прошли. На "Икаре" была полноценная система производства пищи: биореактор для выращивания мясных культур, гидропонная ферма для овощей, даже небольшая хлебопекарня. Но всё равно еда не была такой, как на Земле. Не хватало разнообразия, свежести, того неопределимого качества, которое делало еду не просто топливом, а удовольствием.

Елена взяла вилку и начала есть. Паста была пересоленной. Мясо – резиновым. Салат – слишком горьким. Но она заставляла себя жевать и глотать, потому что знала: Джеймс прав. Она должна есть. Тело требовало топлива, даже если разум отказывался признавать голод.

– Лучше, – сказал Джеймс, наблюдая за ней.

Маркус молча кивнул. Он редко говорил много, предпочитая наблюдать. Но его глаза – тёмные, проницательные – видели больше, чем многие слова.

Некоторое время они ели в молчании. Звук вилок о тарелки, тихое жужжание систем вентиляции, далёкое гудение двигателей, работающих в дежурном режиме. Обыденные звуки, которые составляли саундтрек их жизни последние четырнадцать месяцев.

– Как образцы? – наконец спросил Джеймс. – Что-нибудь интересное?

Елена покачала головой.

– Стандартный хондритовый материал. Ничего необычного.

– Значит, этот астероид такая же скучная глыба камня, как и предыдущие двадцать.

– Похоже на то.

Джеймс вздохнул.

– Иногда я думаю, что мы зря здесь. Четырнадцать месяцев в космосе, чтобы собирать одни и те же скучные камни.

– Наука – это терпение, – сказала Елена. – Большинство открытий происходит не потому, что мы ищем что-то конкретное, а потому, что мы достаточно упорны, чтобы продолжать искать.

– Красивые слова. Но я начинаю терять надежду, что мы найдём что-то действительно значимое.

– Тогда для чего мы здесь?

Джеймс посмотрел на неё.

– Ты же знаешь ответ. Мы здесь, потому что должны быть. Потому что кто-то должен исследовать эти камни. Потому что, возможно, в одном из них мы найдём что-то, что изменит наше понимание Солнечной системы.

– Или не найдём.

– Или не найдём, – согласился Джеймс. – Но мы не узнаем, пока не попробуем.

Маркус хмыкнул.

– Философия, – пробормотал он. – Учёные любят философию. Мне не нужна философия. Мне нужно, чтобы корабль работал. Всё остальное – ваши проблемы.

– Какой прагматизм, – улыбнулся Джеймс.

– Прагматизм – это то, что держит нас в живых в космосе. – Маркус отложил вилку. – Философия не починит протекающий радиатор или повреждённый сенсор.

– Но философия даёт нам причину чинить эти вещи, – возразил Джеймс. – Без цели мы просто ремонтники.

– Ничего плохого в том, чтобы быть ремонтником.

Елена слушала их перепалку с отстранённым интересом. Джеймс и Маркус спорили постоянно – о смысле миссии, о природе науки, о политике, о жизни. Это было их способом поддерживать связь, заполнять долгие часы одиночества беседой, даже если эта беседа была повторением старых аргументов.

Она завидовала им. Они могли спорить, потому что им было не всё равно. Она же чувствовала только пустоту. Как космос за окном – холодную, бесконечную, безразличную.

– Елена?

Она моргнула. Джеймс смотрел на неё с беспокойством.

– Что?

– Я спросил, как ты спишь в последнее время.

Она пожала плечами.

– Нормально.

– Не лги. Я слышу, как ты ходишь по коридорам ночью.

– Не могу спать. Просто прогуливаюсь.

– Ты принимаешь препараты, которые назначил доктор?

– Иногда.

– Елена…

– Джеймс, пожалуйста. – Её голос был тише, чем она намеревалась. – Не надо. Не сейчас.

Джеймс замолчал. Посмотрел на Маркуса. Тот едва заметно покачал головой – оставь её в покое.

Тишина снова опустилась на столовую. Но теперь она была напряжённой, наполненной недосказанностью. Елена чувствовала, как внимание обоих мужчин сфокусировано на ней, как они пытаются понять, что сказать, как помочь, зная при этом, что помочь нельзя.

Некоторые раны не заживали. Некоторые потери не могли быть восполнены.

Елена доела половину того, что было на тарелке, затем отложила вилку.

– Спасибо за обед, – сказала она, поднимаясь. – Мне нужно вернуться к работе.

– Елена, подожди…

Но она уже шла к двери. Бегство. Снова. Всегда.

Вернувшись в лабораторию, Елена закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, закрывая глаза. Сердце билось слишком быстро. Руки дрожали. Знакомое ощущение начинало подниматься из глубины – паника, которую она так старательно подавляла.

Не сейчас. Пожалуйста, не сейчас.

Она скользнула вниз, садясь на пол спиной к двери. Обхватила колени руками. Дышала глубоко, считая вдохи и выдохи, пытаясь использовать технику, которой её научил корабельный психолог перед миссией.

Вдох на счёт четыре. Задержать дыхание на семь. Выдох на восемь. Повторить.

Но это не помогало. Паника нарастала, как волна, готовая накрыть её с головой. Воспоминания начинали просачиваться через тщательно выстроенные барьеры.

Три года назад.

Кухня их дома в пригороде Хьюстона. Солнечное утро. Запах кофе. Смех.

Аня сидела за столом, рисуя что-то в своём альбоме. Ей было шесть лет – маленькая девочка с тёмными волосами, как у Елены, и карими глазами, как у отца. Она была серьёзным ребёнком, задумчивым, склонным часами сидеть в одиночестве, создавая что-то из бумаги, красок, пластилина.