Полная версия
Анна Поршнева
И днём, и ночью
Семь пирожков о Кощее и еще один (вместо предисловия)
Кощей гулял у Лукоморья
И слушал сказочки кота.
Не тот зачин, не та концовка,
Морали же и вовсе нет.
Кощей гулял у Лукоморья
И встретил трех богатырей.
– А где же остальные тридцать?
– У них получка и запой.
Кощей гулял у Лукоморья
И в волны камешки бросал -
Ведь надо как-то развлекаться,
И чем-то вечность занимать.
Кощей гулял у Лукоморья,
Увидел Анну вдалеке.
И тут же как-то стушевался,
Создал портал и в нем исчез.
Кощей гулял у Лукоморья,
По Стрельниковой выдыхал:
Беспрекословно выполняет
Он указания врачей.
Кощей гулял у Лукоморья
Поскольку – вопиющий факт! -
Во всем обширном тридесятом
Нет больше места для гульбы.
Кощей гулял у Лукоморья,
Жевал какой-то пирожок.
А так он пирожков не любит,
Да и поэзию вообще.
Я семь куплетцев сочинила.
Простите, что не точен стиль.
Я просто не могу Кощея
Со строчной буквы написать.
С легким паром, ёпта!
Есть в тридесятом вопросы, которых лучше не касаться. Ну, например, щекотливый во всех отношениях вопрос об игле. Или педагогические способности Кощея, вырастившего, как известно, не одно поколение Василис премудрых и Василис прекрасных. Или, вот, например, строгий запрет на употребление всеми видами сказочных сущностей обычного русского мата. Вот по этому-то поводу и возмущался как-то раз довольно громко дядька Черномор, зашедший на рюмку зубровки и балык сома к Водяному.
– То есть как это так, значит! – громогласно восклицал он, косясь на крепко запертые двери в палатах Водяного и прикидывая толщину водного слоя над его дворцом. – То есть нам, которые, значит, верой правдой, да вдруг нельзя, а энтому, который только и умеет, ему, значит, можно!
Водяной дипломатично откашлялся и сказал, на всякий случай принизив голос, и всем своим видом словно приглашая Черномора поступить также:
– Так он же, вроде, не того…
– Чего не того? – неожиданным шепотом спросил обескураженный дядька.
– Ну, не сказочная сущность. Он же, вроде, самый обыкновенный Кузьмич, или Матвеич, или Дормидонтыч, уж не знаю, как его по отчеству…
– Да хоть Халдеич! Ты слышал, как он загибает? – трагически зашептал Черномор. По правде говоря, шептал он так громогласно, что девицы водяницы, водившие хоровод посреди залы, заметно колебались от распространяемых им звуковых волн.
– Загибает, значит, ему можно, – продолжал увещевать друга Водяной.
– А нам, значит, нельзя, – мрачнел Черномор и заливал горе зубровкой.
Вы, конечно, ничего не поняли из этого разговора. Еще бы! Вы ведь, в отличие от меня, не знаете, что Кощей очень уважал русскую баню, и привык ходить туда каждый четверг и субботу. А в бане всем заправлял кряжистый угрюмый банщик, тот самый Кузьмич или Халдеич. И вот этот банщик буквально ни одного предложения не мог сказать, не добавив крепкого словца. И властитель тридесятого, вообще мата крайне не уважавший и потому запретивший, банщику этому все спускал с рук. Уж больно хорошо тот хвостал веником, поддавал пару и подносил квас в запотевшей кружке. Видимо, бессмертный чародей чувствовал какую-то глубинную связь между неистощимым сквернословием Кузьмича (или Халдеича) и его отменным мастерством и боялся нарушить эту тонкую гармонию. А Черномор, что Черномор? Он прекрасно охранял границы тридесятого и не употребляя крепких слов.
Гостеприимство
Сказать, что Кощей любил жареную картошку со шкварками – это ничего не сказать.
В бывалошние времена, он велел ставить перед собой всю сковороду разом, и ел прямо ложкой (в бывалошние времена иноземной диковинки – вилок – в тридесятом и слыхом не слыхивали) шкворчащую румяную массу, щедро сдабривая ее сметаной, да с солеными огурчиками, да с копченой на ольховой стружке рыбкой, запивая брагой (в бывалошние времена Кощей еще пил брагу)… Но что говорить о временах давно прошедших!
Теперь же бессмертный маг может только облизываться, вспоминая жареную картошку и ковыряя специальной двузубой вилочкой побеги сельдерея… Впрочем, страсть свою к нехитрому кушанью он все же удовлетворяет. Хотя и довольно странным способом. Он полюбил потчевать гостей. И ладно бы бабу-ягу (хотя, пожалуй, вредная старуха ославила бы за такое угощение Кощея скупердяем) или кота Баюна (который сметану бы слизал, а на картошку чихнул три раза и сказался сытым от пуза). Нет, властелин тридесятого любил кормить картошкой шишиг, иногда заглядывавших к нему по разным надобностям.
Тощих, костлявых шишиг, которые жутко гордились своими утонченными формами и питались исключительно ивовыми почками! Да, да, тех самых шишиг, чьи андрогинные тела шествовали по всем подиумам Европы в незабываемые девяностые! Вот это вот воплощение анорексичного шика он, пользуясь тем, что слабые создания никак не могли отказать великому колдуну, набивал до отказа жирной, жареной на сале картошкой!
Шишиги тщательно жевали, давились кушаньем и улыбались искательно, а Кощей сидел напротив, придвигал то сметанку, то золотистого муксуна и самым своим бархатным голосом уговаривал съесть, ну, еще кусочек, ну, порадуйте старика, милая барышня, ну, вот этот такой румяный…
Как будто не знал, хитрый черт, что после этого ужина шишига будет две недели сидеть на болотной воде и слабительном!
Немного
о приятном
Новый год Кощей празднует во всех часовых поясах. Открывает по очереди порталы, выпивает местный напиток, закусывает местным деликатесом и перемещается дальше. "Это своего рода русская рулетка" – объяснил он мне как-то. – "Никогда не знаешь, какой бормотухи тебе дадут выпить и какой гадостью предложат закусить. Хуже всего во Франции. От элитного шампанского обычно я слишком сильно хмелею, и не могу удерживать пространственно-временной континуум. И начинает меня мотылять то в древнюю Финикию, то к динозаврам, то вообще во времена больших вулканов. Один раз попал в самый разгар танкового побоища. Со всех сторон взрывы, а тут посередке я во фраке и небесно-голубом поясе. Сраму натерпелся!" Впрочем, это повелитель тридесятого несколько кокетничает. Прекрасно он удерживает этот самый континуум в любом состоянии. Просто иногда его тянет пошалить.
Вот кто в новогоднюю ночь набирается, так это кот Баюн. Перепьется валерьянкой и рыбьим жиром, обожрется холодцом и воет самые жалостливые песни до утра. Особенно про прекрасных дев, погибших в бездонных пучинах – любит, зверюга такая, немецкий романтизм.
Рок-н-ролл
Из историй, рассказанных мною, у тебя, постоянный читатель, могло сложиться ошибочное мнение, что Кощей особо благоволит России. Может быть, даже ты решил, что Кощей и сам русский. Но это не так. Как любой маг вне категорий властелин тридесятого давно уже не то, чтобы позабыл, но абсолютно стал равнодушным к своей родине. Что касается до иных стран, то тут у бессмертного старика случаются увлечения, которым он поддается со всем пылом своего далеко не старческого сердца.
Вот в конце сороковых годов прошлого века, например, увлекся он Североамериканскими Штатами. Основательно так увлекся, и провел немало ноябрьских дождливых вечеров в клубах Бруклина, а летом так вообще пропадал в Голливуде и даже спродюсировал какое-то там кино, но исключительно, чтобы угодить одной черноглазой субретке. А вообще же увлек его рок-н-ролл. Сама идея того, что в музыке ритм может оказаться главнее мелодии прельстила Кощея до крайности, так что он принялся за совсем неподходящее для такого великого существа дело – он начал танцевать.
Находясь в превосходной физической форме, он довольно быстро превзошел всю сложную акробатику этого танца, но вот беда – партнерши подходящей найти никак не мог. Ловкие и дерзкие смуглянки, которые мастерски отплясывали в негритянских кварталах, при виде солидного пожилого, а главное – белого, мужчины совершенно терялись и уже не вскидывали так ловко свои стройные ножки и не вертели так завлекательно пышными юбками.
Пришлось Кощею обратится за помощью к бабе-яге. Та обозвала его плешивым козлом, но зелье сварила. Приняв его, маг крякнул и схватился за голову: зуд был невыносимый – сразу по всей лысине завились вылезшие бог весть откуда черные жесткие кудри. Кожа потемнела, глаза несколько выкатились, и вскоре стоял вместо всем знакомого Кощея посередь Лукоморья молодой симпатичный афроамериканец, которых тогда, конечно, афроамериканцами никто не называл. И наплясался же царь тридесятого вволю! Что же до внезапно ставшего крайне популярным среди самых широких слоев населения культа вуду, то тут он совсем ни при чем. Во всяком случае, кот Баюн, рассказавший мне эту историю, клялся собственным хвостом, что совсем, совсем-совсем ни при чем.
Ещё о вреде интернета
Кощей с утра был не в духе и решил развеяться, почитав, что пишут в интернете. Полазав с два часа по известным ему блогам баб-ёг, водяниц и шишиг и не найдя там ровно ничего успокоительного, кроме интересной профилактики насморка с помощью кровоочищающих клизм, бессмертный маг обратился к википедии. И тут помрачнел еще больше, заперся в кабинете и принялся без дела гонять наливное яблочко по блюдечку, разглядывая трущобы царства Меровингов (места мрачного и жуткого, в отличие от милого сердцу тридесятого).
Обитатели Лукоморья, глядя, как над дворцом сгущаются в буквальном смысле грозовые тучи, не сговариваясь, решили послать к Кощею утешителя. И опять же не сговариваясь, выдвинули (вернее сказать, выперли) из своих рядов кота Баюна.
– Кому ж и идти-то? У тебя и язык хорошо подвешен, и обаятельный ты, и в случае чего – сиганул в кусты, и поминай тебя, как звали, – оправдав свой выбор таковыми словами, они под лапы доставили несчастного кота во дворец, а сами притаились за воротами, делая вид, что заняты общественно полезным трудом.
Кот, как то свойственно всем котам, незаметно просочился сначала в сени, потом в горницу, а там и в кабинет. Очутившись в кабинете, он сел в уголку поближе к форточке, оценил ее размеры, успокоился на том, что туда пролезет уж точно, и сказал неестественно бодрым голосом:
– А что-то ты, батюшка, пригорюнился? Али напасть какая? Не добрался ли кто, паче чаяния, до тайного сундука, в котором обитает заяц, а в зайце утка, а в утке…
Но Кощей не дал договорить коту. Он поднял на него полный муки взгляд и разразился гомерическим хохотом.
– Не батюшка я! – отсмеявшись прогрохотал он. – Я – самый известный архетип лича! – и, не обращая внимания на вытянувшуюся морду кота, продолжил. – И яйцо – не яйцо! Филактерия это! – и вновь принялся хохотать. Не дожидаясь дальнейшего, кот ретировался в форточку.
– Наш-то никак с глузду двинулся? – резюмировала, услышав рассказ Баюна, лукоморская нечисть. – А все интернет этот! Чтоб ему ни дна, ни покрышки! Выдумают тоже – филактерия…
Разные способы употребления гарбуза
Было это не так, чтобы давно по меркам Кощея, но по сравнению с человеческой жизнью давненько. Бессмертный маг тогда путешествовал по русскому югу с целью настолько секретной, что и сейчас об этом говорить небезопасно. И вот остановился он в одной станице в хате у вдовы Настасьи. Вдова жила одна, держала себя чисто и строго, и глаза ее, опушенные длинными ресницами и осененные собольими бровями, никогда не поднимались выше дозволенного предела. Оттого, конечно, выглядела Настасья много старше своих двадцати шести лет. Жизнь как-то так распорядилась, что овдовела она рано и от брака не осталось ни приятных, ни неприятных воспоминаний, ни ребятенка.
Кощей, которого все на станице почитали за проезжего офицера и именовали "ваш бродие", поначалу не обращал на женщину никакого внимания. Кормила она сытно, убирала тщательно, постель заправляла по струночке, рубахи и портки стирала со старанием. А больше Кощею от нее ничего не надо было.
Но тут наступила та пора, когда из щедрой кубанской земли прет урожай со страшной силой, а вслед за тем начинают играть свадьбы. И, как не отнекивался хитрый маг, пришлось-таки ему посещать торжества, пить крепкую брагу и объедаться до невозможности. Правда танцевать он не танцевал, да его, по правде сказать, не очень-то и звали – что возьмешь со старика! Так вот, как-то на такой свадьбе бабы пристали к Настасье: спой да спой величальную. Та поначалу отнекивалась, прикрывая рот концом платка, а потом сдалась, встала во весь рост, да и завела старинный переливчатый напев. Тут Кощей и вздрогнул: голос Настасьи наполнил сперва горницу, затем двор, а потом и весь мир, вытеснив из сердца властелина тридесятого все заботы и думы. А певица между тем подняла глаза, и все (а в первую очередь древний маг) увидели, какие они у нее – огромные, бездонные, сияющие.
В общем, Кощей влюбился. И повел осаду по всем правилам военной тактики и стратегии: дарил Настасье шелковые платки и шали, угощал печатными пряниками, говорил сладкие речи… Да только все впустую! Не люб он был Настасье. Да и как его полюбишь, посудите сами: он и стар, и лыс, и усов у него никаких нет и не предвидится, а что до подарков и разговоров – так это баловство одно.
Между тем местные казаки уже заприметили увлечение Кощей и, посмеиваясь, говорили ему:
– Ой, смотри, ваш бродие, угостит она тебя гарбузом, и отменным! – и, глядя на недоумевающего старика, поясняли, – Это значит, ваш бродие, полный отлуп она тебе даст!
Так и случилось. Однажды, полуулыбаясь, поднесла Настасья жильцу роскошную духмяную тыкву, которые на русском юге гарбузами называют. Кощей глянул и вдруг рассмеялся:
– А запеки-ка мне этого гарбуза с кашей, да с луком, да с маслицем. Славный ужин будет. – И добавил зардевшейся казачке: – Ведь гарбуз теперь мой, а со своим гарбузом я волен делать, что пожелаю!
Творческий кризис кота Баюна
– Что-то я все больше замечаю, что старые сказки уже не веселят публику, как прежде, – пожаловался кот Баюн русалкам, которые, собственно, и составляли большую часть его аудитории. Русалки – барышни сущеглупые, хоть и прелестные – во множестве историй, рассказываемых сторожем тридесятого, запутались уже давно и, правду сказать, вообще не отличали, когда заканчивалась одна байка и начиналась другая. Но, стремясь угодить Баюну, ласково ему улыбнулись и принялись согласно кивать головами.
– Не тот стал русский фольклор, – прокричал, что есть мочи, кот бабе-яге, которая, старательно соблюдая запрет Кощея, облетала дуб зеленый стороной, – да и не русский стал не тот, – продолжал орать неугомонный сказитель.
– Похоже у меня того, творческий кризис, – наконец подытожил кот, горестно уткнувшись мордой в длинную бороду дядьки Черномора.
– А выпить пробовал? – сочувственно спросил дядька, от всех печалей потчевавший своих богатырей старкой и зубровкой.
– Разве ж тут выпьешь! – горько посетовал кот. – Кажный ведь день ходит к дубу, – последовал неопределенный кивок куда-то в сторону от Лукоморья, – проверяет репертуар, вынюхивает. Лишнего золотого у него не допросишься! – дядька Черномор поспешил уйти, пока беседа не приняла совсем уж нежелательный характер.
– А выпить это идея! – раздался бодрый голос и Баюн с ужасом увидел, что в трех метрах от него стоит одетый в изящную итальянскую дубленку (из экозамши, уважаемые защитники природы, из экозамши), джинсы Труссарди и специально сделанные на заказ у одного старого тосканского мастера казаки, – ну, конечно, – сам Кощей!
– Эй, кто там, – щелкнул меж тем пальцами повелитель тридесятого и из воздуха материализовался опрятный отрок с тележкой на колесиках. На тележке стояла запотевшая бутылка с прозрачной, как слеза, жидкостью, пара изящных стопочек, целый осетр в косую сажень длиной, пластины паюсной икры на серебряном блюде и свежайшее масло в масленке мейсенского фарфора. Прочая ерунда, вроде селедочки с луком, груздочков соленых, моченых яблок и тирольских колбасок, тушеных в томате, упоминания, естественно, не заслуживает.
Кот облегченно вздохнул: Кощей был сегодня милостив и пропустил дерзкие слова мимо ушей.
– Мне бы валерьянки, – развязно бросил он отроку и потер левой задней лапой за ухом. Потом вспомнил подходящую случаю цитату (Баюн любил в своей речи щегольнуть цитатой) и добавил: – четыреста капель валерьянки.
О памяти и забвении
Однажды кот Баюн отвлекся на болтовню с русалкой и забыл свежесочиненную сказку. Ну, забыл и забыл. Что тут такого? Любой из нас сотни раз на дню забывает сотни мелочей и вещей уж всяко поважнее, чем какая-то сказка.
Но кот жутко огорчился. Весь день, все сумерки и половину ночи он бродил кругами по златой цепи и бормотал себе под нос обрывки всевозможных эпосов, сказаний, былин и частушек, пытаясь поймать ускользнувшую от него историю. Но история не ловилась. От огорчения у кота Баюна пропал аппетит, побледнели уши и повис прежде гордо задранный хвост. Через два дня у него стала выпадать шерсть. И так симметрично стала: выпадет шелковый волосок – и тут же серебряный, выпадет с левой стороны – и тут же с правой.
Кощей обеспокоился. Здоровье поданных – предмет заботы любого хорошего государя, тем более, здоровье слуги приближенного, преданного и доверенного. Пришлось применить мощнейшее зелье воспоминания. Отведав его (три капли растворить в стакане молока, выпить залпом) Баюн громогласно чихнул, почесал задней лапой левое брыльце и сказал отрешенно:
– А сказка-то – дрянь! Совсем негодящая сказка, – и больше никому ничего не поведал.
Недоброжелатели Кощея (особенно баба-яга) немедленно распространили сплетню, что вовсе не зелье воспоминания то было, а зелье безразличия. Что на самом деле кот Баюн сочинил меткую сатиру на властелина тридесятого, а все воспоследовавшее есть результат хитроумной интриги, подведенной бессмертным магом под простодушного сказителя.
Впрочем, это, конечно же, слухи, не имеющие под собой никакого основания.
О вкусах обитателей тридесятого
Кот Баюн был преданным поклонником русской классики. А Кощей классики не любил. Кощей любил, как я уже где-то говорила, дамские любовные романы, которые искренне считал хитроумными сатирическими памфлетами. "Эк, она баб пробирает! – говаривал он, читая сто тридцать первую страницу романа "И сердце верное подскажет", – все правильно! Так их, бездельниц!" Причем страсть его была – страсть давняя. Еще в далеком шестнадцатом веке он зачитывался пышными барочными новеллами малонынеизвестных испанских и португальских авторов. До этого отдавал предпочтение слезливым "Ланселотам, озерным рыцарям" и прочей лабуде о несчастной любви. В античные времена он читал поэмы, из коих (к сожалению или к счастью, уж и не знаю) до нас не дошла ни одна. "Илиаду" же считал варварским, жестоким, полным необоснованных раздоров и убийств, сочинением.
Именно поэтому Кощей неоднократно предпринимал попытки повлиять на репертуар кота Баюна. "Что ж ты опять заладил читать Пушкина!" – говаривал он известному сказителю. "Зубы же сводит от этой "Пиковой дамы" Тьфу, старье какое! Вот тебе новый роман Екатерины Вильмонт! Ты посмотри, какой слог, какой сюжет, какая проработка характеров!" Кот презрительно фыркал, пучил глаза и воротил нос. После чего заводил уже что-то совершенно несусветное, вроде Гиляровского или Панаева.
Не знаю, удастся ли бессмертному старику в конце концов склонить его на свою сторону. Ведь они оба, и царь, и Баюн придерживаются того принципа, что о вкусах не спорят и продолжают одинаково истово один – любить классику, а другой – отвергать.
Прощай, Масленица!
А вот Масленицу Кощей не любил. Ну, представьте сами – все вокруг едят блины, семужку, осетровую уху с налимьими печенками, растопленным сливочным маслицем все это полито и прозрачной водочкой запито…А ты ковыряешься вилкой в толоконной каше, заедаешь ростками цикория и цедишь отвар брусничных листьев! Кот Баюн, опять же, смолотивший с утра трех стерлядей, и угомонивший полтора пузырька валерьяны, поет во все горло, успешно заменяя собой хор Большого театра, что-то из оперы Римского-Корсакова "Снегурочка". Опера, спору нет, прелестная, особенно если Любаву поет эта вот, чернобровая и пышногрудая, как бишь ее… Но уже сил никаких нет слышать это громовое "Широ-о-о-окая масленица!"
И самое главное, ведь не отвлечешься никак! Затеял было почту разбирать, а там сплошь открытки со стопками блинов и икрой в хрустальных масленках. Пошел прогуляться, ненароком забрел в Москву – а там кругом все те же блины, правда без икры и на незавидных пластиковых тарелочках… но они же! Сериалы Кощей не смотрит, детективы читать неохота, баба-яга куда-то с утра лыжи навострила – не перекинуться теперь словечком с вредной бабкой, не полаяться от души.
Между тем, свечерело. Крякнул Кощей, поскрябал лысину пятерней, да и крикнул мальчишку.
– Ты, это, давай, того самого…
Мальчишка не первую сотню лет служит повелителю тридесятого, знает свое дело: скрылся из глаз и через миг вернулся с серебряным подносом. На подносе графинчик перцовой, чарочка нужного размера, горка сухариков, самых лучших – аржаных, – с крупной солью, лучок перламутровый, итальянский, помидор, изъятый из самого настоящего астраханского давно прошедшего полудня, и – эх, врачи запретили, да была не была! – вяленая вобла, полная пахучей острой на вкус икрой. Ну, что ж, прощай, Масленица!
Русский мир
– А то было еще дело… – кот-Баюн вольготно раскинулся на теплом лукоморском песочке. – Залетел к нам как-то дракон заморский. Совсем без понятия, куда попал: кричит-ругается, огнем жжется, требует от Кощея на поклон к нему идти, и вести на прокорм змею поганому исключительно девственниц.
– Да ну?
– Ну, вот. Кощей, конечно, сперва мирно хотел дело покончить. Послал к нему бабу-ягу и представил дело так, что это последняя девственница на землях тридесятого. Ан вражина-то хитрый попался, нюху своему доверял больше, чем словам кощеевым. Чую, говорит, полным-полно у вас тут самолучших сочных девок.
– А оно и вправду так?
– Дык, конечно. Василис тогда по теремам человек двадцать еще оставалось, русалки вон, на ветвях сидят, все, как одна, дуры непорочные. Баба-яга, наконец… Немало их, чистых девушек еще тут обитает, царство то, все-таки, сказочное. Но мы отвлеклись. В общем, дракон-супостат ярится и грозится все тридесятое пожечь, а сокровища кощеевы похитить. Самого же Кощея… – тут Баюн понизил голос и прошептал непечатные слова, которые, памятуя о цензуре, я повторить не решусь. – Кощей и рассердился.
– И что?
– А то, – мурлыкнул хитрый черт и показал мне лапой на маленькую клетку для сверчков в китайском стиле, висящую в виде медальона на шее у одной из русалок. Приглядевшись поближе, я с трудом разглядела внутри клетки малюсенького синего (синий – цвет скорби в мире змеев) дракончика с подрезанными крыльями.
– Уменьшил! – торжествующе сказал Баюн. – Чтоб, знал свое место в нашем мире. В нашем русском мире, – добавил сказитель значительно, и я поняла, что байки на сегодня кончились.
PS Кстати, я сомневаюсь, что мир Кощея русский. Но вот Лукоморье, пожалуй, имеет к России самое непосредственное отношение.
Кадровые перестановки в тридесятом
Сегодня на обед, совершенно не предупредив, ко мне заявился кот Баюн. Он съел две свиные котлеты на косточке, выпил пол-литра простокваши и все это время хранил вызывающе таинственное молчание. Наконец, весь раздутый от простокваши и чувства собственной значимости, он выпалил:
– Черномора уволили!
– Как?
– А его совсем развезло на этой самоизоляции. Он как почал на Пасху отмечать, так до Красной Горки и отмечал. Потом, конечно, пошел трезветь. А ты ведь знаешь – наш брат, сказочный персонаж, когда трезвеет, входит в некоторый диссонанс с окружающей действительностью. – Кот взглянул на меня, прищурившись, видимо, проверяя, какой эффект на меня произвело заковыристое слово. – В общем, что-то Лукоморье ему не понравилось. Он и принялся буйствовать. Дуб, конечно, не своротил. Хотя и пытался. Море взбаламутил, так что черти из него полезли на сушу. А он их встречает, подбоченившись и лбешником своим здоровенным прямо в их хлипкие носы метит. То есть, они выпрыгивают, а он их так в полете и сшибает. Шум, визг, столпотворение. Кое-кто, конечно, не выдержал, и вышел к Лукоморью. И только он вежливо так начал:
