Таежное смятение чувств. Дорога

Роман Булгар

Таежное смятение чувств. Дорога

Глава 1. Борька

Кафе «Даурия» располагалось сразу за углом, всего в двух шагах от невзрачного на вид здания местной гостиницы, больше похожей на ночлежку, где находили приют бездомные и те, кого несчастливо угораздило попасть в несусветную глушь, каковой на деле являлся один из многих поселков, десятками разбросанных по тайге: рабочих, промысловых, рыбачьих…

Молодой парнишка, лет восемнадцати-девятнадцати, смотрел из окна на кафе, вспомнил о том, что его ждут, решительно двинулся он к двери и на ходу не терпящим возражений голосом обронил:

– Я в «Даурию»! К ужину не ждите! Там перехвачу…

– Не шлялся бы ты по кабакам! – кинула ему женщина вдогонку. – Денег на еду едва хватает! А ты водку лакаешь…

– Цыц! – огрызнулся пацан. – Я в семье за мужика, мне и решать, кому и куда шастать! За Дашкой присмотри, чтоб на улицу она и носа своего не казала! Враз ноги ей раздвинут…

Оставив тетку и ее дочку в облупленном номере грязной гостиницы, Боря, насвистывая себе под нос незамысловатый мотив, быстро спустился по скрипучей деревянной лестнице на первый этаж дешевой ночлежки для всякого нищего сброда.

– Мне одно место всего на одну ночь! – бубнил старичок в выцветшей ветровке, замызганной въевшейся навечно грязью.

– Мест нет! – ответили ему.

– Я приплачу…

Безразличный ко всему взгляд пацана лениво скользнул по толпившимся в вестибюле людишкам в незамысловатой и не первой свежести одежке.

– Всего на одну ночь! – клянчил дедок.

Возле стойки администратора кучно толпились желающие быстро заполучить место в поселковой ночлежке, в былые времена служившей обычным общежитием для рабочих.

Потом двухэтажный барак переделали под гостиницу. Большие комнаты поделили на маленькие закутки, назвали номерами.

Слышимость в тесных комнатушках оставалась преотличной. Когда простуженный жилец оглушительно чихал в одном крыле барака, то его прекрасно слышали и на другом краю.

Все удобства находились во дворе. Вода из кранов давно не шла. А горячей воды тут и отродясь никогда не видели.

Толкнув рукой дощатую дверку, Борька вышел, зажмурился от яркого солнца, бьющего прямо в глаза.

– Пошли, заждался я тебя! – пробурчал недовольно парень, поджидавший Борьку на улице. – Думал, что не придешь…

– Тетка всю плешь мне проела! – оправдывался Зимин. – Вещи ей заново упакуй! Переложи все и подвяжи!

– Бабы… они все такие! Прилипчивые до мужика, хуже банного листа! У меня дома тоже от них нет покоя…

В кафе намедни завезли бутылочное пиво. Невиданное для их глухих краев дело. Мужики тащили с собой сушеную рыбку, в помещении стоял густой запах пива и рыбы.

– Нам по бутылке! – заказал Степка.

Борька познакомился со Степаном всего как несколько часов тому назад. Отец Степки, Алексей Иванович Бурун, набирал в этих самых местах сезонных рабочих в промысловую бригаду.

Записались к Буруну и тетка Бориса, и ее дочка, и он сам. С утра они должны были выехать в сторону поселка Озерный.

– Ты отца-то своего помнишь? – донесся будто издалека голос Степки. – Или всю жизнь с теткой прожил?

– Не помню… – ответил угрюмо Борька, кисло поморщился, потер скулу, уперся взглядом в дальний угол.

Из всех детских воспоминаний у Бориса почти ничего не осталось. Одни обрывки. В одном из обрывков они жили на втором этаже старого двухэтажного общежития. Их насквозь промерзающая зимой угловая комната делилась шкафом на две клетушки.

Одна из комнатушек служила одновременно и прихожей, и кухней. Во второй они все спали. В огромном коридоре постоянно пахло перегоревшей едой и тушеной капустой. Входная дверь в общагу громко хлопала, и тогда жалобно дрожали стекла.

В мальчишеской памяти почти стерлось время, когда его родителей не стало, и мальчика, оставшегося сиротой, забрал к себе его старший брат Константин. Костя был намного старше Борьки, и он давно жил с женщиной по имени Зинаида.

С тех пор в жизни Борьки появились тетя Зина и Даша, дочка тетки от первого брака. А через год Костю или кто-то зарезал-убил, или его в тайге заломил медведь-шатун.

У мальчика из родных никого не осталось. Зинаида не прогнала его, оставила жить у себя, воспитывала сироту, как собственного сына. Выходит, повезло ему, не сдали его в детдом…

Молодые люди осушили по второй бутылке. От выпивки их глаза потихоньку осоловели, и все стало казаться им иначе, чем часом ранее. Языки развязались, разговор стал острее.

– Глянь, Борька, какие буфера у буфетчицы! – уставился восхищенно Степка на мощный женский бюст.

– Знатные дойки баба вырастила! – подтвердил Зимин.

– Хотел бы их пощупать? – прищурился Степка хитро.

– Ну… – замялся с ответом Зимин.

Борьку сильно покоробила развязная прямота его нового дружка, несмотря на то, что ему, конечно же, хотелось собственными руками дотронуться до притягательной и манящей к себе женской груди, помять ее, прижаться к ней лицом.

– Может, у тебя, Борька, и бабы никогда не было? – жег его собутыльник своим полупрезрительным взглядом.

– Ну… – прищурился Зимин.

По правде говоря, Борис не любил вести разговоры на подобные темы. Он не считал нужным и возможным делиться с чужими людьми собственным отношением к этому вопросу.

– Может, ты и бабы голой никогда не видел? – издевался Степка открыто. – С кем я связался…

– Ну… – потер скулу Зимин.

По этому самому поводу у Борьки было что сказать дружку в ответ. Он хорошо помнил, как после смерти брата стали они все вместе ходить в баню и мыться. Тетка, Дашка и он.

Общественная баня располагалась в одном из бараков, точнее, ютилась она в вонючем подвале здания. Мужское отделение шло сразу за лестницей, женское находилось в конце коридора.

Нормальные люди, наверное, в эту баню не ходили. Без фонарика в ней невозможно было ничего увидеть. Лампочки в подвале никогда не горели. Или их специально разбивали, или никому до этого попросту не было дела.

Тетя Зина подсвечивала себе под ноги и спускалась туда первой, украдкой крестилась и ныряла в кромешную тьму.

– Идемте! – говорила она и тянула за собой детей. – Под ноги себе смотрите, рты не разевайте…

Дашка держалась за мамину руку, Борька топтался сзади, крепко хватался за девчоночью ручонку, страшно боялся он упасть и навечно потеряться в кромешной тьме.

Зловонные лужи на полу приходилось обходить гуськом вдоль плесневеющих стен. На головы сверху омерзительно капало с потолка, было жутко и крайне неприятно. Протухший запах плесени, дохлых крыс и помойных котов злюще щипал глаза и нос.

– Детки, потерпите, почти пришли… – успокаивала саму себя, бубнила тетка себе под нос.

Маленький мальчик щурился, он пытался задерживать дыхание и выдыхал, когда они достигали спасительной двери, полусгнившей, со скрипом и с трудом отворяющейся.

На ней давненько не было ручки, и из рваной сквозной дырки сочился к ним навстречу тусклый желтый свет.

– Пришли! – цепляла Зинаида брезгливо пальчиком дверь, дергала на себя изо всех сил. – Слава Богу!

Толкая Дашку перед собой, тетка с опаской входила в душевую, придерживала мальчишку за своей спиной. Борьку предварительно всего заматывали в банное полотенце, и оно спадало на глаза, скрывало его лицо. Пацан мог видеть лишь замызганный грязью пол, покрытый щербатой плиткой, почерневшие от времени деревянные настилы, разбитые тяжелой жизнью женские ноги и потоки струящейся по выбоинам мыльной воды.

«Нельзя поднимать голову, смотреть по сторонам!» – заводил он сам себя, от волнения дыхание у него спирало.

Пряча его от всех, тетка быстро заводила Борьку в одну из свободных ячеек, шумно выдыхала, забирала у него спадающее к ногам полотенце. Он по команде быстро раздевался, пряча глаза от всех и боязливо не поднимая их.

Рядом раздевались тетка и Даша. Мальчишеские руки упирались в женские ляжки, задевали теткины груди. Зинаида делала вид, что ничего особенного не происходит, прижималась к Борьке, прикрывала мальчонку своим телом.

– Шевелись! – шипела она и оглядывалась по сторонам.

Зинаида старательно прятала Борьку от женщин, чтобы они его не срисовали и не подняли злобный хай, чтобы он ничего не узрел из того, чего видеть мальцу было еще рановато.

– Мойтесь! – поступала команда, и пацан становился под горячую струю, бьющую откуда-то с потолка.

Лейки, распыляющей воду, не было. Ее давно украл один плохой дядя. Этот дядя украл и лампочку, и дверную ручку, и водяной кран. Он не смог только украсть целиком весь подвал.

– Быстро, быстро! – становилась тетка сама под струю, подставляла под нее шею, груди, руки.

Водяные брызги летели на пацана сверху, под ними он и мылся, принимал душ. Дашка суетливо толкалась рядом с ним.

Борька старался на нее не смотреть, отворачивал глаза в сторону. Но его руки постоянно наталкивались на девчоночье тельце.

Стараясь уйти подальше от тела Дашки, Борька жался в темном уголочке, упирался носом в холодную стенку.

– Мойтесь, мойтесь! – поторапливал теткин голос. – Живо трите себя мочалками, соскребайте с себя грязь…

Босые ступни Бори прилипали к противно склизким квадратным плиткам, покрытым зеленоватой тиной. Темнеющий, вечно засоренный слив пугал зарослями волосатых водорослей, тесно вьющихся вокруг ржавой чугунной решетки.

Мальчику становилось холодно, и он старательно грелся, прижимаясь к теткиному бедру, тыкаясь щекой в мягкий теткин живот. В мальчишеские глаза упрямо впечатывался черный треугольник жестких и кучерявых волос, из которого, как ему казалось, исходило живое теткино тепло.

– Хорошенько себя везде три! – указывала женщина, и он старательно водил по себе мочалкой. – Пальчики на ногах не забывайте! Тритесь! Тритесь! Ноги трем, ступни трем!

Пока он и Дашка, согнувшись, ожесточенно терли босые ступни, тетка сама наспех намыливалась. И пацан снизу-вверх видел, как роскошное женское тело покрывалось густой пеной, которая потом радужно сползала под водяной струей.

Темная пена собиралась возле их ног, сбивалась в одну грязную кучу возле темнеющего, покрытого решеткой слива.

– Моем головы и уши! – руководила тетка помывкой.

Проклятый шампунь лез в глаза, мальчик невнятно себе под нос бубнил, и в уши лез уговаривающий его шепот:

– Терпи, Борька! Стой смирно!

Пацан выпрямлял голову, тщательно зажмуривался. Но все равно краем глаза он часто улавливал покачивающиеся в тусклом свете женские тела, хаотично выплывающие откуда-то из тусклого и раскачивающегося полумрака.

Худые и тощие, жирные и с заплывшими складками, с маленькими титьками и обвислыми грудями до самого пупка, с небольшими пупырышками посреди темнеющих ореолов и огромными сосками, практически безволосые и с черными и волосатыми треугольниками под необъятными и дряблыми животами.

Огромные бабы с щербатым целлюлитом на бедрах и на колышущихся при движении ягодицах прикрывались от него шайками и полотенцами, гневно покрикивали на его тетку:

– Ты куда привела пострелёнка? Тут бабы моются! А ты за собой мужичка к нам притащила!

– Он еще несмышленыш! Мал он еще! Не убудет от вас! – вздрагивала Зинаида и затравленно огрызалась в ответ.

А мальчонка никак не мог понять, взять в толк, отчего эти чужие тетки столь остервенело кричат на его тетю Зину, отчего хотят они выгнать его из душевой, что с ним самим не так. Он стыдился себя и боялся злых и сварливых женщин.

– Уходим! Уходим! – накрывала его тетка полотенцем, и они быстренько покидали душевую, пропадали в темноте вонючего подвала. – Ух! Вот и помылись…

Когда тетка устроилась на работу в другом поселке, они поселились на съемной квартире. Тогда новое жилье мальцу показалось огромным, но потом он понял, что это была однокомнатная квартира, где одну комнату перегородкой поделили на две.

Там была ванна, небольшая, но самая настоящая. Раз в неделю мальчик залезал в чугунное корыто с теплой водой, а тетка садилась рядом и поливала ему на голову.

– Три уши, три! – приговаривала весело Зинаида.

Она искренне радовалась тому, что тут не приходилось прятаться от озлобленных на тяжелую жизнь баб, что можно было спокойно и без суеты отмыть бедного пацана до хрустящей чистоты.

Сидя в ванне, мальчик откровенно скучал по наготе ее сохранившего красоту тела, по густо покрытому кучерявыми волосами треугольнику, таившему в себе притягательное и животворящее тепло, по мягко колыхающимся холмам с их остро торчащими и твердо напрягшимися сосками…

Глава 2. Зинаида

Извилистая дорога к Озерному причудливо петляла между невысокими грядами плоских сопок, разбросанных в полном беспорядке первозданного вселенского хаоса.

Допотопная телега натужно скрипела, то ползла в гору, то, подпрыгивая на ухабах, летела вниз, то мерно раскачивалась, плавно плывя по равнинной местности.

– Но! Пошел! – покрикивал возчик изредка на лошадку, в ответ раздавался натуженный храп старого мерина. – Шевелись, зараза, не спи! – шевелил возчик вожжами.

За первой телегой тянулись еще две повозки. Они шли следом, как привязанные, немного отставали на спусках, чтобы избежать возможного наезда на идущую впереди телегу, заранее и намеренно уйти от никому ненужного столкновения.

Унылый ландшафт не радовал путешественников, да они особо им и не любовались. Местный люд давно уже привык к торчащим по кругу сопкам. Ничего удивительного он в окружающей природе с рождения не замечал. Мир так был устроен задолго до их появления на свет, и люди принимали его таким, какой он есть, ничего иного они не видели и ни о чем другом не мечтали.

Удобно развалившись, ехали на скрипучих телегах самые простые рабочие, нанятые леспромхозом на предстоящий сезон. Рубщики леса, удачливые охотники, сведущие в расстановке силков и капканов, ушлые заготовители всякого сырья, подсобники, а также мастера на все руки – плотники и столяры.

На первой телеге путешествовал сам бригадир, Алексей Иванович Бурун. Выглядел он мужчиной преклонных лет с сильно старящей его густой бородой, со следами сильного раздражения на сумрачном лице, с низко опущенными вниз уголками губ.

Рядом с ним сидела женщина по имени Зинаида. Тихая и молчаливая баба, забитая жизнью. Ее обещали устроить на должность поварихи. Она давно отказалась от своей прежней профессии учительницы музыки. В тайге мало кто из местных жителей соглашался тратить время на никому ненужное, по их мнению, бренчанье и треньканье на всяких музыкальных инструментах. Играть на гармошке – куда еще ни шло, а вот на фортепиано – простите и извините…

К отрешенно смотревшей по сторонам женщине привычно жалась ее родная дочка Дашка. Девчушка сонно взирала на проплывающие мимо ее сознания сопки.

Ей до смерти надоело переезжать с места на место в бесполезных поисках лучшей жизни. Своим еще детским умишком девка хорошо понимала, что хорошо живется там, где их нет.

А там, где они появляются, повсюду всякий раз обнаруживается одна сплошная задница, ее самая дрянная и никчемная часть…

– Борька, не спи! – толкнула она ради забавы паренька, сидевшего у ее ног. – Не спи, ить свалишься!

– Иди ты, егоза! – поругивал ее незлобиво парнишка. – Ты смотри, сама не съешь стрекозу!

– А ты, я вижу, муху ить проглотил! – хихикнула девка. – Лицо у тебя все позеленело!

– Отстань, егоза! – отмахнулся от нее парень.

На лице у Борьки прописалось мучительное страдание. Накануне он вместе с дружком перебрал лишку. Хмельное не пошло впрок, просилось нынче обратно. Парнишка с большим трудом сдерживал в себе рвотные позывы, гнал их обратно.

Не менее Борьки страдал и его дружок Степка. Ребята сдружились еще в гостинице и неплохо посидели в кафешке, отмечая зародившуюся дружбу, дегустируя пенящееся пиво.

– Эх, пивка бы сейчас распить бутылочку! – прошептал соблазнительно Степка и покосился на отца. – Или чарочку самогонки жахнуть! – закатил он мечтательные глаза.

Сынок бригадира знал, что у отца имелась целая четверть первача. Дело было совсем за малым – как незаметно от бати наплескать чуток мутной жидкости в алюминиевую кружку.

В пути они находились лишь первый день, петляли по едва различимой на местности колее, местами разбитой, а где и местами сплошь заросшей травой.

Дорога то ускользала, пропадала, то вновь вдруг она себя проявляла следами, продавленными колесами телег или даже заблудившихся в тайге грузовиков с продовольствием или с зимней одеждой для бригад по заготовке пушнины.

– Опять колея пропала! – ворчал сердито Бурун.

Изо всей разношерстной партии, следующей в поселок Озерный, он один мог определить нужное им направление движения.

– Стоять! – выкрикивал Алексей Иванович, останавливал мерина, и тот охотно выполнял команду, резко тормозил.

Отойдя подальше в сторону, бригадир внимательно всматривался в ускользающую в густую траву и каменистые выступы дорогу и периодически поглядывал на старенький компас.

– Борька, подсоби! – выбрал Степка подходящий момент и залез в отцовскую котомку.

Стеклянное горлышко вылезло из сидора. Парнишка в тот же миг вытащил самодельную пробку, щедро плеснул в подставленную дружком алюминиевую кружку.

– Быстрее! Он возвращается! – следила за их возней с интересом Дашка. – Поймают ить вас, пострелята!

– Не шуми, егоза! – пригрозил ей пальцем Борька.

Подошедший к ним Бурун окинул их безразличным ко всему взглядом. Ему было вовсе не до ребят. Он устроился на подстилке, взял в руки вожжи, пожевал сомневающимися губами.

– Третий раз тут езжу, а все до конца не уверен… – произнес он негромко, будто для самого себя. – Но! Пошел!

Воровато оглядываясь в сторону отца, Степка глотнул и закрыл глаза. По всему телу пошло тепло. Приложившись еще разок, он передал кружку напряженно на него глядевшему дружку.

– Хлебни чуток, враз полегчает! – щерился Степка.

На душе у пацанов стало веселее, и дорога покатилась намного быстрее, и время поскакало вскачь.

Вечернее солнце из последних сил цеплялось за дальние верхушки сопок. Трудовой день заканчивался, ему на смену спешила и торопилась сумеречная мгла.

– Баста! Привал! – выкрикнул Алексей Иванович. – Распрягайте лошадей! Ужинаем и готовим ночлег!

Рабочие и вместе с ними пацаны отправились рубить сосновые лапы для шалашей и собирать хворост для костра. По указке бригадира костер собирались поддерживать до самого утра. Хищное зверье в тайге промышляло в основном в ночную пору.

Огненные сполохи одновременно и отпугивали, и в то же самое время магически притягивали к себе всякую таежную живность. Дабы избежать большой таежной беды, следовало поддерживать огонь и дежурить у костра всю ночь.

– Первыми дежурят Зинаида и Степка! – распорядился Бурун. – Им на смену Котов и Лещик! Затем Шнур и Вано…

По совету бригадира Зинаида накидала кучу лапника поближе к костру, устроила неплохую лежанку.

– Ты вздремни, а я покараулю… – потрепала женщина парня по обветренной щеке. – Через часок поменяемся…

Вскоре из шалаша раздался могучий храп бригадира, изрядно приложившегося к заветной баклажке.

– Завел папаша трактор! – фыркнул Степка.

Спать ему совершенно не хотелось. После опрокинутой им чарки он всю оставшуюся до привала дорогу клевал носом и откровенно дремал, уткнувшись лицом в охапку соломы.

Первая ночь в пути выдалась теплой и безветренной. И хворост весело трещал в огне, игриво выбрасывал высоко над костром яркие снопы сверкающих в темноте искр.

– Темнотища! – присела Зина на лежанку возле растянувшегося во весь рост паренька, сосредоточенно глядела в пламя костра и прислушивалась к ночному лесу. – Страх один…

Воровато оглянувшись по сторонам, Степка придвинулся к бабе, его голова коснулась женского бедра. Прикидывающийся спящим парень ощущал тепло, исходящее от Зинаиды.

– Ой! – глянула женщина в недоумении на Степку.

Ей не показалось, она и в самом деле ощутила на своей ноге мальчишескую руку бригадировского сынка. А сам он усердно сопел во сне или упорно делал вид, что спит сном младенца.

Заблудившаяся рука сорванца оказалась теплой, мягкой, и лежала она спокойно, не двигалась. И женщине подумалось, что пацан во сне неосознанно выпростал руку перед собой, и она вольготно устроилась на податливо мягкой женской ляжке.

Подумав, Зинаида не стала отодвигать его руку. Парень и сам уберет ее, когда перевернется, много раньше случится оно, чем он сам проснется. Никто и ничего не заметит.

Не стала она лукавить и перед самой собой. Ей и самой особо не хотелось убирать его руку. Случайное или нет, но это прикосновение напомнило ей о том, что она давно не ощущала подобной ласки на своем довольно молодом теле.

– Чай, не убудет от меня! – прошептала тихо Зина.

И Степкина рука осталась почивать на ее мягком бедре. Нечаянное прикосновение мальчишки навеяло полузабытые воспоминания, которые широко разбрелись по сторонам ее не очень богатой на яркие впечатления жизни.

– И что хорошего я в этой жизни повидала? – вопрошала горько женщина, обращаясь к темному небу.

Хорошего в ее жизни нашлось мало. Хуже всего было то, что ее жизнь медленно, но неотступно катилась под откос…

Родилась девочка в вполне благополучной семье. Все у них было. И большая квартира, и достаток. Мама Зиночки нигде не работала, целыми днями сидела дома, сама обучала дочку самым разным вещам, в том числе и игре на фортепиано.

А потом к ним в дом постучалась беда. Отца арестовали, а мать с маленькой девочкой выслали за Урал. Так Зиночка и оказалась в этих самых местах. Из тяжелого детства Зинаида практически ничего не помнила. Все пролетело в сероватой пелене нищенской безысходности вконец беспросветной жизни. Все слилось в горькой и нудной жизненной обыденности.

Зато ярко припоминалась первая брачная ночь после шумной свадьбы. Просватали ее за лесоруба. Не посмотрела мать на то, что Никодим не дурак был хорошенько выпить, имел ершистый характер, частенько лез в любую маломальскую драку.

– Значится, поженили! – валялся новоиспеченный муж на постели в исподнем белье и пялился на нее хорошо залитыми зенками. – Раздевайся, жена!

От Никодима исходил едкий запах сивухи со свадебного стола. Остатки пойла плескались на дне бутылки, дожидались своего часа, который непременно настанет, не заставит себя долго ждать.

– Раздевайся, кому сказано! – грохнул муж криком. – Не жди, что я сам сорву с тебя все твои тряпки!

Повинуясь грозному мужнему окрику, Зина начала медленно раздеваться. Девушка снимала с себя белье осторожно, чтобы ничего не порвать и не испортить. Зиночка аккуратно просовывала ладони под лямочки ночной рубашки, расстегивала лиф и вытягивала его через рукав. Отвернувшись, она стянула с себя трусы и вытянула их из-под рубашки, скомкала в кулаке, спрятала руку за спину, повернулась к жениху, краснея, как рак.

Лежа на брачной постели, Никодим, закинув обе руки за голову, крайне внимательно взирал на процесс целомудренного обнажения молодой жены.

– Посмотрим, на чем меня женили! – хохотнул громко мужик, пугая девушку до смерти.

Когда на Зинаиде не осталось ничего, кроме нательной рубашки, она робко встала со стула и подошла к кровати.

– Наконец-то! – похлопал Никодим жесткой рукой по месту рядом с собой, приглашая жену к себе под бочок.

Откинув уголок одеяла, девушка примостилась на самом краешке и подняла обе руки, чтобы распустить длинную косу, а сама украдкой посматривала на жениха, унимала в себе дрожь.

Коса тяжело легла на девичью спину, и Зиночка подрагивающими пальчиками принялась ее расплетать.

– Ложись уже, мочи нет тебя ожидать! – подхлестнул Зинаиду голос супруга. – Копаешься, глупая курица…

Засуетившись, девушка приподнялась с кровати, босыми ножками прошлепала по всей комнате и загасила керосиновую лампу. Вернулась на кровать, откинулась на подушку, сложив руки на высокой груди, и замерла в ожидании расписанного во всех цветах и красках болезненного ритуала неизбежного лишения девственности.

– Чего у нас тут? – почувствовала Зинка, как ее рубашка поползла вверх по ногам, и влажная от липкого пота мужская рука по-хозяйски втиснулась между ее ног.

Конвульсивно вздрогнув, она попыталась сдвинуть ноги плотнее, руками инстинктивно оттягивала рубашку к ногам. И мужу эта игра скоро надоело. Не для этого он позволил себя оженить, чтобы в брачную ночь играться в бирюльки.

– Живо сними с себя эту тряпку! – приказал он хриплым голосом. – Кому сказано, глупая курица!

Смущенно хватая пальцами подол исподней рубахи, Зина стянула ее с себя и отбросила на стул к остальному ее белью.

– Какие титьки! – провел Никодим восхищенной рукой по ее тугим грудям. – А ты их прятала, глупая курица…