Король боли

Дети заказывают у бармена настойку и рассаживаются у окна. За окном ночь гасит красные блики на джунклевом Рио-де-Жанейро, воздушные шары покачиваются на ветру, ряд луковичных пятен теней. Искусственные огни на крышах и в высоких окнах зданий можно пересчитать по пальцам одной руки. Теплая тьма опускается на город, вливается в пентхаус. Бармен зажигает свечи. Пьяница рыдает над пустой бутылкой. – Dos filhos deste solo és mãe gentil, pátria amada, Brasil![8]

Король Боли заказывает вторую водку. Он обдумывает, к кому бы подсесть на ночную болтовню; из кого можно извлечь самую ценную информацию. Это не Манхэттен, здесь иногда люди говорят правду без всякой причины – пожалуй, единственное преимущество этой проклятой страны (если кто-то считает такие вещи преимуществом).

Один из супремистов затаскивает закуколенную мулатку на стол, переворачивает на живот и стягивает с нее штаны. Король Боли бросает в него стакан. Остальные дети отрываются от настойки.

– Ну что?! Что?! – вскакивает маленький обдолбыш. – Нельзя? Нельзя?

Король Боли указывает пальцем на висящие над дверью папские знаки отличия.

– Ну и зачем вы так старались, если даже не сядете за переговоры? Епископ сейчас вас вежливо попросит.

Малолетний насильник переводит взгляд с обнаженных ягодиц женщины на Ватиканский герб и обратно. Два гигантских химерика поднимаются из-за своего стола и подходят к супремистам; это временно успокаивает детей. Лысый химерик достает телефон, вызывает ивановцев. Вскоре появляется патруль в черных костюмах, и начинается долгая ссора между супремистами, ивановцами, химериком, новоприбывшим товарищем закуколенной странобезьяны и все новыми включающимися в споре гостями. Бармен зажигает больше свечей. В итоге «Ювентус» заканчивает вничью матч с «Манчестером». Лысый химерик присаживается напротив Короля Боли. Он бросает в рот несколько кубиков льда и грызет их с хрустом.

– Вечер, начавшийся с изнасилования, – на рассвете мы перекусим отбивной из младенцев, запьем кровью девственниц.

Демон лезет во внутренний карман пиджака и протягивает химерику визитную карточку.

– Джон, – представляется в ответ великан. Имена и фамилии, конечно, не имеют значения. Поэтому Король Боли называет настоящие.

Химерик смотрит на Короля.

– Мануфактуры волейбола? Обескровливание?

– Нет никакого обескровливания, – бормочет Король.

– А это что-то новенькое. Вы запугиваете, отрицая собственные угрозы?

– А кто боится? Никто. Все. – Король Боли пожимает плечами. – Европейцы и янки вкуколиваются сюда на выходные ради экстремального туризма и возвращаются в свои диснеевские стазы с нелегальными воспоминаниями, коллекциями мелкобуржуазной порнографии. Юг Открытого Неба, земли хардкора, Бог не видит, Раскольников-шоу. Но они, – Король Боли указывает на скандалящих супремистов, – они здесь родились, здесь живут. Второе, третье поколение. Угрозы? Политика? Соглашения? Честное слово? Прибыль, убыток? Их ничто не беспокоит. Если им суждено друг друга поубивать, они убьют друг друга. Если нет – то нет. А эти переговоры – это светские вечеринки.

– Вы пьяны.

– Ха-ха-ха.

Поглощаемая организмом проксика химия, разумеется, не действует на Короля Боли (если только он сам не захочет, чтобы она подействовала) – эффект производит сама атмосфера места и момента. Эта ночь над обезлюдевшим Рио-де-Жанейро, эти тени от дрожащего пламени свечей, многоголосье мелодичных языков Юга и органический запах джунклей, – пьянят столь же сильно. Водка – лишь реквизит вкуса. (Не больно.)

– Вот, к примеру, эти здесь, – Король поднимает стакан, – это внуки левацких наркопартизан из Колумбии и окрестностей. В нормальных условиях они бы попали под влияние цивилизации, даже они, но поскольку каждый держит палец на кнопке холокоста, то ни о каком политическом давлении речь не идет. Это скансен, музей под открытым небом. Потому нужно читать учебники истории. Сколько книг написано о ста днях Вальдеса? Что в них всегда повторяют? Никто не ожидал! Никаких сценариев поражения! Никакого плана! Как дети, что прячут головы под одеяло: не вижу, значит, нет. «Победу терроризма невозможно представить». Ну да, невозможно: потому что они не думали о ней.

– А что бы вы сделали на месте Вальдеса?

Король Боли пожимает плечами.

– Скорее всего, выстрелил бы себе в голову. У него действительно не было выбора. Выбор был у тех, кто многие годы пренебрегал подготовкой и мерами предосторожности.

– Кто-то должен был стать первым, – говорит Джон. – Иначе бы пала Европа. Или Штаты. Южная Америка была принесена в жертву, чтобы стать предостережением для Севера.

– Вы из Казалдалиги? – морщится демон. – Теории заговора нагоняют на меня сон.

– На меня они действуют гипнотически, – бормочет Король Боли. – Как лента Мебиуса и геометрия Эшера.

Джон энергично встает и произносит тост:

– За Вальдеса!

– За Вальдеса!

– И всех остальных бедных сукиных сынов, которых трахнула история.

– Хер ей в жопу!

– Хер!

Пьют.

Рикардо Хосе Мартин Самоза Вальдес, последний президент Чили. Невилл Чемберлен XXI века. Кто-то должен был стать первым; эта участь пала на него. Пока арсенал террористов пополнялся взрывчаткой (пускай даже ядерными зарядами) или химическим оружием, угрозе можно было что-то противопоставить, угрозу можно было обнаружить, оружие перехватить, эвакуировать мирных жителей из зоны поражения; ведь само поле поражения оставалось пока ограниченным. Когда же биотехнологии развились и стали доступными по цене, любой магистр генетики получил возможность устроить в гараже лабораторию AG и стряпать там вирусы смертельных болезней, неслыханных для всего мира, способных за несколько недель распространиться по всему земному шару и уничтожить 99 % популяции Homo sapiens, – и таких ушлепков были тысячи, десятки тысяч – некоторые воплощали свои черные мечты в странах, где аппарат правопорядка практически не существовал… Один раз, другой удалось еще вовремя среагировать. На третий и четвертый террористы осуществили свои угрозы: так Белая Эбола истребила половину населения Ближнего Востока, так LK4 отравил геномы европейцев. Как остановить фанатика с другого конца планеты до того, как вирус будет выпущен на свободу, если все, что вы знаете о нем, – это псевдоним, список его требований и факт, что он действительно владеет этим вирусом, потому что в самом начале он прислал вам образец вместе с некрологами жертв, – миллионы подозреваемых – и несколько часов, чтобы вычислить преступника, – на кону биологическое выживание всей нации, за которую ты отвечаешь, – как остановить это? Никак, разве что поможет случай или глупость шантажиста; рано или поздно кто-то должен был сломаться. Судьба Израиля была у всех свежа в памяти, эти города трупов, пустыни массовых захоронений. Вальдес ничем не отличался от других диктаторов, популистов и олигархов, веками передававших друг другу власть в Южной Америке, – ни лучше и ни хуже. Просто в такие времена ему пришлось править, в такой стране. Возможно, если бы он проявлял пренебрежение к жизни подданных, свойственную царям и генсекам… Но он не захотел иметь на руках кровь соотечественников, он сломался, он стал первым. И дальше все покатилось, как волна падающих костей домино. Каждый успешный шантаж активировал сотни новых террористов. Альтернатива была предельно ясна: либо выполнение всех требований – либо полное уничтожение. Без переговоров, без осады укреплений, без малейших шансов на оборону и контратаку. Terrorismo o muerte.[9] Да, нашлось несколько непреклонных президентов и премьер-министров – и именно потому сегодня джункли дикой AG покрывают большую часть континента. Так или иначе, здесь не осталось ни одной дотеррористической структуры власти.

А что означает «подчинение требованиям террористов»? Стоит подчиниться один раз, придется подчиняться снова – угроза та же. Однако в тот момент, когда официальное правительство становится очевидным образом всего лишь передатчиком воли террористов, а настоящий центр власти переносится в какую-нибудь партизанскую хижину посреди леса или подвал-лабораторию под свалками фавелы, – государство как таковое перестает существовать. Демократический мандат? Закон? Лояльность? Присяга? Гарантия занятости? Ничто больше не прочно, ничто не связывает людей с выполнением распоряжений правительства, переставшего быть правительством, постановлений судов, переставших быть судами, решений парламента, переставшего быть парламентом. Через несколько недель распадаются последние связи. (Вальдес выстоял три месяца.) Дольше других держится армия и подобные авторитарные иерархии. Но когда военные знают, что им надо выполнять приказы террористов… Впрочем, командиры сами поощряют дезертирство. Группа шантажистов также не может выступать открыто, чтобы осуществлять власть напрямую. Во-первых, поскольку старой структуры не существует, физически шантажировать некого: можно угрожать одному человеку или некоему институту, принимающему решения, но не народу, не массам. Только одной реакции в этом случае возможно добиться – истерики и хаоса. Триумф террора – уничтожение государства – это одновременно предел террора как метода: он становится бесполезным. Во-вторых, даже если террористы выйдут из леса, спустятся с гор, выберутся из трущоб с готовыми теневыми кабинетами, тысячными штабами профессионалов, чтобы занять освобожденные от ancien régime[10] должности, поддерживаемые значительной частью общества, даже если это случится, – то в тот день, когда они начнут создавать свои собственные структуры и возьмут на себя ответственность за государство, они станут так же уязвимы для шантажа со стороны всех остальных террористов. Сценарий идентичен, меняются только актеры. Могут ли новые правители реагировать как-то иначе или у них есть какой-то вариант, недоступный для их предшественников? Нет. Они даже окажутся в невыгодном положении: новые структуры мгновенно разрушаются; впрочем, с самого начала значительная часть народа их не признает.

И именно так, в конечном числе оборотов колеса террора, удачи и смерти государство вырождается в единственную стабильную в подобных условиях систему – лишенную всех силовых структур совокупность анархистских мини-сообществ, которые держатся исключительно на законе кулака и страха. Любая расцветающая над анаркиями организация срубается на корню – поскольку она уязвима для террора. Причем проблема здесь не в самом методе смертельного шантажа – на нем ведь давно основана межгосударственная политика, запуск новоиспеченной атомной державой первой ракеты с ядерной боеголовкой представлял в XX веке «утонченный» эквивалент письма, адресованного соседям с требованием выкупа. Проблема в отсутствии баланса: террориста нельзя шантажировать в ответ. Нельзя, пока он не раскроется и пока не проявит привязанность к тому, чего его можно лишить, что можно уничтожить. Жизнь, семья, имущество. (А слова, идеи и религии переживут всё.) По-настоящему защищен от террора только фанатик-самоубийца. Так что идеалом общества Открытого Неба является случайное сборище одиноких камикадзе – необщество. К сожалению – или к счастью – человек – это социальное животное, болтливый zoon politikon[11]. Выжившие обитатели Южной Америки остановились на стадии надсемейных анаркий. Группы крупнее слишком многое могут потерять; меньшие не справляются с физическим выживанием, с защитой от джунклей и AG. Вероятно, здесь обитают и тысячи «племен», состоящих из нескольких, максимум двух десятков туземцев, деградировавших до уровня полуживотных. Но они, и это понятно, ни в каких межанаркийских переговорах участия не принимают и, скорее всего, вообще о них не слышали, будучи отрезанными от сети; и даже если слышали – не имеют доступа к технологии, позволяющей вкуколиваться в проксиков. Однако пугают те, кто может принять участие, но не хочет, – кто скрывается – настоящие безумцы-камикадзе. Каждый отслеживаемый с орбиты неестественный источник радиации, каждое движение, не принадлежащее джунклям, каждая не спрогнозированная инфекция AG, слишком специфическая, чтобы быть плодом Древа Известий или слепым посевом иных дионизидов, – всё это предмет бесконечных дискуссий и споров на встречах в Рио. Всех объединяет только страх. Таковы законы Открытого Неба.

– В последнее время волейболисты хвастались, что после их обескровливания все ДНКовые млекопитающие останутся по эту сторону Атлантики, – говорит химерик, когда они устроились в самом темном углу, вдали от нарастающей сутолоки супремистского скандала. – У них получилось?

Король Боли пожимает плечами.

– У них есть кое-что получше, – улыбается демон. – Новая анаркия, тысяча миль вглубь джунклей.

– Вот именно! Кто им поверит? Даже военная миссия американцев не смогла пробиться дальше сорока миль, хромосомы клокотали у них в ушах.

– Вот именно. – Король кивает. – Девяносто процентов живут в прибрежной полосе, в горах или в не поглощенных джунклями городах, руинах городов. Джункли, полагают они, – это допущение Бога, стихия природы, подпитываемая этими десятками мусорных генетик, выпущенных из очередных лачужных лабораторий, – они сами по себе бессмысленны, нужно только держаться подальше и страдать молча. – Король Боли подливает водки. – А если нет?

Демон скалит клыки.

– Нельзя шантажировать джункли!

Огромный химерик чешет голову.

– Это продолжение той сказки про монстров AG?

Демон продолжает скалиться.

– Это нечто большее. – Он похлопывает Короля по спине; тот с трудом сдерживает рефлекс уклониться. – Если я правильно понимаю его план… это был бы шанс объединить наконец эти проклятые анаркии!

Джон поднимает брови.

– Знаю, знаю, – бормочет Король. – По собственной воле они никогда не объединятся. Раньше мы распускали, ивановцы распускали мемы чистого страха: выйдет ночью из джунклей темный люд и пожрет нас всех. Все кончилось увеличением бюджета гуманитарной помощи Вашингтона, вы же помните.

– На нее положили лапу андские анаркии, – морщится Джон. – Большую часть того, что приходит с этой помощью, гасиенды Ктулху продают обратно на Север. Я видел своими глазами.

– Ничего удивительного, – фыркает Король. – Сейчас, впрочем, тоже может так случиться, если медиа-братство вкрячится к нам в разгар переговоров.

– Второй раз наступят на те же грабли?

– Ба! Теперь у нас есть доказательства!

Демон наклоняется на высоком табурете.

– То есть сначала вы придумали в качестве переговорного трюка сказку, которая оказалась, о Боже, оказалась правдой?..

Король Боли скромно опустил взгляд.

– Что я могу сказать?.. Я в этом хорош.

Демон хихикает и хлопает себя ладонью по бедру, пока к ним не подходит встревоженный бармен. Король щелкает пальцами и заказывает еще выпивки. Джон-химерик пододвигается ближе к Королю.

– Эти доказательства будут работать снаружи? Для СМИ Закрытого Неба? Насколько они хороши? – Взгляд у него ясный, уверенный, лицо профессионально искреннее.

И только в этот момент у Короля Боли зарождается подозрение, что, возможно, это к нему подсел лучший ловкач и именно он ловит ценную информацию в барных беседах.

Над вторым плечом Короля раздаются забористые ругательства.

– Что?

Зеленоглазый демон поднимается – с отвращением.

– Похоже, сопляки сделали свое дело.

Он отодвигает в сторону рюмку, поправляет костюм и шагает в толпу; скандал начинается снова.

Король Боли следует за ним взглядом, с улыбкой горькой иронии смотрит на нарастающую грызню. Под Открытым Небом границы зла и добра обычно определяются более сильной генетикой; сейчас, здесь – даже этой основы нет. Все зависит от того, кто кого переболтает. У малышей-проксиков здоровые глотки, они голосом утверждают свое право на рекреационное изнасилование. В конце концов, никто не ездит сюда в собственном теле.

Мощный химерик слегка касается руки Короля Боли.

– Простите. Не в этом дело. Я никому не скажу, правда.

Король смакует это прикосновение, как дегустатор, наслаждающийся первой каплей ликера из нового сорта винограда. В этом нет ничего сексуального; секс – это только один из многих видов близости. Король Боли – знаток интимности, чуткий ко всем ее проявлениям – так человек, всю жизнь балансирующий на грани голодной смерти, пускает слюни при самом слабом запахе самой примитивной пищи.

– Из свиты епископа? – спрашивает он, в теле проксика – очень спокойный: ни пульс у него не участился, ни зрачки не дрогнули.

– Нет, нет. Не мог бы ты мне… – Великан делает глубокий вдох. – Хорошо. Я скажу так. Не задумывался ли ты, что будет, когда они объединятся?

Король Боли пожимает плечами.

– Такие союзы страха сохраняются до тех пор, пока существует угроза. И мы понятия не имеем, что там в джунклях зародилось. Может, всего лишь какие-то чуть более умные обезьяны, которые научились разжигать огонь. Или, может, подлинный интеллект Artificial Genetics: чужой, более чуждый, чем все телевизионные монстры; осознавшая себя жизнь на генетике без ДНК, без рибонуклеиновых кислот. Так или иначе, когда-нибудь угроза пройдет.

– Откуда такая уверенность? Впрочем, достаточно, что она продержится достаточно долго, чтобы…

– Чтобы что?

– Потом уже все покатится по инерции. Они привыкнут работать вместе, привыкнут разговаривать друг с другом. Пусть только их вынудит к этому внешняя угроза. Ты дал ее им – загадочный народ джунклей. Ведь уже был такой период в истории Земли, когда на ней параллельно развивалось более одного вида гоминидов. Из меньших страхов возникали нации. Соединенные Штаты родились из союза против британцев.

Король Боли останавливает взгляд на разгоряченном химерике.

– Оптимист. – Он долго присматривается к нему. – На самом деле ты очень молод, правда?

И великан, смущенный, растерянный, опускает взгляд, крутит на подоле могучие кулаки, сжимает колени.

Король сдерживает ехидный смех. Эта наивность и искренность, пусть даже притворные, слишком редки, чтобы уничтожать их без необходимости.

И как тут реагировать? Как обычно в ситуации близости, Король Боли прибегает к холодному анализу и вуайеристским воспоминаниям о чужих реакциях.

Он склоняется к химерику; теперь они могут говорить шепотом. Для этого существуют такие места: теснота, полумрак, шум, все здесь подталкивает людей друг к другу, навязывает условности, веселость и доверительность, головы приближаются к головам, губы к ушам, взгляды к взглядам, мысли к мыслям, и я уже могу тебе сказать то, чего не мог сказать, спросить, о чем не должен был спрашивать.

– У вас нет пропуска ни от епископа, ни от ивановцев, верно? – спокойно спрашивает Король. – Ты с севера, это точно. Молодой. Идеалист. Гринвер? RSC? Дублинцы? Вы хакнули этих проксиков или как?

– Надежда в глаза бросается, да?

– Надежда, то есть отсутствие опыта. Конечно, они могут объединиться. Но достаточно одного идиота, одной ссоры, одного шантажа, одного глупого стечения обстоятельств – и всё снова развалится.

Нет необходимости рисовать перед Джоном вымышленные примеры, у них обоих это перед глазами – анаркийская политика на практике. Здесь уже идет мордобой.

Появились значительной силой товарищи обоих выкуколенных, появились очередные супремисты, уже на проксиках правильных габаритов, прибыло и подкрепление ивановцев, прибыл священник и две монахини, банда странобезьян, на которых ездят ктулхисты, напоследок приперся даже рвущий седую бороду Аким де Нейра и с воплями прилетел попугай марксистов-креационистов, и теперь они все в центре бара под тивипетом, посреди многоязычной ругани и возмущенных криков, то и дело кто-то падает, и по нему топчутся, он поднимается и опрокидывает кого-то другого, разбивает стулья и табуретки, стекло хрустит у них под подошвами; остальные гости кинулись к стенам и в коридор, оттуда они наблюдают, подбадривают, комментируют и принимают ставки на исход драки; толпа зрителей растет, с каждым мгновением отделяется от нее то один, то другой, чтобы присоединиться словом и кулаком к скандалу, который всасывает все новых участников, как набухающее торнадо – и в его центре, в эпицентре циклона, единственная неподвижная фигура: растянутая на столе мулатка с голой задницей. Дипломатия анаркии, live and color[12].

– Тогда что? Проклятие истории? – Горечь изливается из Джона уже с каждым словом, он должен понимать, как нелепо звучат в данный момент его аргументы; а против нелепости беспомощна сильнейшая логика. – Что здесь, и в Африке, и в Нижней Азии рано или поздно все погрузится в хаос. Ради этого мы были благословлены! Империя белого человека обретает силу!

– Белого человека? – Король насмешливо улыбается. Ему прекрасно известны эти теории заговора. Генетическая ассимиляция заменила культурную ассимиляцию: стазы переписывают геномы потомков иммигрантов по образу и подобию белых. Некоторые публицисты и политики идут дальше, утверждают, что именно в этом и заключается основная цель существования биостаза, остальное – сфабрикованный предлог и дымовая завеса. Однако Король слишком хорошо знает, как на практике осуществляется политика, чтобы всерьез относиться к каким бы то ни было заговорам, выходящим за рамки медийных интриг. В книгах и фильмах это работает, но не в реальной жизни, здесь правит энтропия. Энтропия – Что-то Всегда Налажает.

– Ты правда в это веришь?

– Как можно так сидеть сложа руки! Разве Коран не велит помогать слабым, сочувствовать страждущим, делиться богатствами?

Король Боли цепенеет.

– А если бы ты мог это изменить? – Химерик тем временем обнял железным объятием плечо Короля. – Если бы от твоего решения зависел шанс повернуть ход истории, добиться справедливости? Если бы ты мог накормить голодных, напоить жаждущих, одеть голых, исцелить больных, дать крышу бездомным? Что? Не смотри на меня, как на очередного бесноватого, я могу тебе —

– У вас есть мое досье?

– Что?

– Разве ты не видишь, что я пью алкоголь?

Джон выпускает воздух из легких. Он выпрямляется, медленно растягивая губы в безрадостной улыбке. Отведя руку от Короля, встает. Король Боли задирает голову.

– Я никогда не видел, чтобы ты молился, – бормочет басом огромный химерик, переходя на польский, – но это тебе не мешало угощать меня при каждом удобном случае мудростью сур. Так что теперь —

Раздается грохот, – потом второй и третий, – натиск вынес скандал за точку невозврата, в ход пошло огнестрельное оружие. Все косят друг друга с близкого расстояния брызгающими боеприпасами.

Наружные стекла бара лопаются. Резкий запах джунклей бьет Королю в голову, подобно букету старого вина.

Шестилетний проксик-супремист вскакивает на барную стойку, длинной очередью из автомата убивает бармена, странобезьяну и химерика.

Аким де Нейра тем временем выбирается из-под трупов ивановцев и поднимает над головой руку с гранатой без шплинта. Он предупреждающе кричит. Никто не обращает на него внимания.

Король Боли допивает водку и ставит стакан. Ребенок стреляет ему в голову, в грудь, в живот.

Попугай марксистов-креационистов кружит над катающейся по бару толпой дерущихся, как пестрый Святой Дух AG, истерично бьет крыльями, аж перья летят, и пронзительно визжит:

– Быдло! Бездельники! Барыги! Бараны! Бандиты! Бездари! Балбесы! Балаболы! Безмозглые! Басурмане! Болваны! Бестии! Бесы! Бздуны!

Король Боли ползет по полу, тонет в боли и крови. Он бы насмешливо улыбнулся, но у него разорваны мышцы лица. Именно так заканчивается, не успев как следует начаться, сто семьдесят восьмой тур переговоров между анаркиями Открытого Неба Южной Америки.

Он еще вспоминает о пари де Нейры, когда крик Акима обрывается и —

– KING_OF_PAIN

connection aborted

Король Боли и Солнце

Слишком ярко, было больно. Он зашипел сквозь зубы, и чернота затянула окна. Девять ноль семь, июльское утро, гистаминовая кривая изломана, как ЭКГ. Он поднялся с ложа агонии, с пропитанной потом простыни. Дом был наполнен утренним ароматом (мята и шалфей), но Король мог бы поклясться, что по-прежнему чувствует запах трав, которыми вчера вечером его дурманила Фатима. У него болела голова, но в этом не было ничего необычного.

В зеркале, висевшем в ванной, он посмотрел себе глубоко в глаза – в глаз, левый. Налитый кровью не больше, чем обычно, – и отвернулся, прежде чем успел уловить все отражение. Король Боли был худым, костлявым, с вялыми мышцами, узловатыми венами, выпирающими кожу, вечно сутулым. Он убрал бы из дома все большие зеркала, если бы они ему не были так часто нужны. (Боль лжет, поэтому нужно каждый день исследовать свое тело с въедливостью неверующего Фомы.)

Он поплелся в кухню, чтобы сварить кофе. (Кофе болит освежающе.) Прошлой ночью он, должно быть, забыл закрыть дверь в сад, теперь пол коридора усеян мертвыми насекомыми, их отравило и выжгло германское иммуно в доме Короля Боли; через час система разложит их до состояния стерильной химии простейших соединений, и они полностью исчезнут. Иммуноботы дома были генетически настроены на частоту ультрафиолета, излучаемого лампами, встроенными в стены и потолки, они гибли в метре за порогом. А дверь действительно оказалась приоткрытой. Король вышел на террасу, трупики насекомых липли к босым ногам. Солнце, солнце, больше солнца. Он отступил в тень и отсюда принялся разглядывать собакоцветы. Теперь Король мог лучше оценить их цвет: большинство были ярко-желтыми, другие – белоснежными, а третьи – голубыми. Профилем своих чаш они не напоминали ни один вид или сорт известных Королю цветов – но этого и следовало ожидать от химериков AG.