Тайна проклятого каравана

Разговор тянулся целую вечность. Тяжелая апатия сменялась глухим раздражением. Волнами накатывала усталость, пронзительно болела голова, мутило, дрожали руки. Капитан раз за разом повторял одни и те же вопросы в тщетной надежде услышать что-то новое. Потом долго и неторопливо оформлял протокол. И, наконец, собрав бумаги в папку, попрощался, одарив Лёльку напоследок задумчивым тяжелым взглядом.

«Как рублем подарил…» – Лёлька закрыл глаза, откинувшись назад, прислонился к стенке шкафа. И провалился в темноту…

****

Темнота была живая. Она двигалась, вздыхала, что-то шептала на ухо, гладила по лицу мягкой ладошкой, баюкала, укачивала, отгоняла боль и тревогу. «Не уходи… Не оставляй меня. Мне здесь плохо. Я не хочу здесь… Забери меня…» – Лёлька протянул к ней руки, но теплая ласковая сущность вдруг обернулась мерзким вонючим чудовищем с когтистыми лапами. Железной хваткой вцепилась в плечо, пару раз тряхнула, а потом залепила звонкую оплеуху.

Лёлик подскочил. Перед ним на краешке стола сидел Горыныч – музейский художник.

– Сдурел????

– Ты… эта… спишь штоль? – в нос шибанула очередная волна ядреного перегарного духа.

– А ты меня будил, чтобы спросить, не сплю ли я?

Горыныч издал короткий смешок, больше похожий на хрюканье. Икнул. Почесал сизый нос измазанными краской пальцами:

– Тут эта… народ говорит, начальство на тебя хулиганку повесить хочет. Наше бабьё и ментам на тебя настучало. А я так думаю, не ты это…

– Ну, спасибо! Утешил! Без тебя знаю, что не я!

– Тьфу, зараза! Да дослушай, чё скажу! Был тут кто-то ночью! Зуб даю!

– Что, опять в своей кондейке квасил?

– Фи, молодой человек! Посредственность всегда готова оскорбить творческую личность… Но от Вас я такого не ожидал. Никак нет-с, не ожидал…

– Ну, ладно, извини. Не хотел обидеть, извини… Так что тут было-то?

– Ну, в общем, вдохновение на меня снизошло. Писал допоздна в мастерской. Без ложной скромности должен сказать, это будет шедевр! – Горыныч, запрокинул голову и поскреб щетинистый подбородок. Художником он был, действительно, талантливым. Но, к сожалению, как всякий талантливый человек, имел свои маленькие слабости. – Ну вот, оторвался я от холста уже далеко за полночь. Устал, знаешь ли… Ну, принял немного, чтобы расслабиться. Не подумал, как домой-то заявлюсь поддатый – Ирина Сергевна, голубушка, огорчится…

Лёлька хмыкнул – «голубушка Ирина Сергеевна» была раза в три крупнее своего тщедушного супруга, имела крутой нрав и пудовые кулаки, которые в состоянии огорчения, не раздумывая, пускала в ход. Вот и оставался Горыныч частенько ночевать в своей каморке, что в маленьком тупичке в аккурат напротив железной двери в отдел фондов.

– Значит, выпил я еще немного за удачный почин, – горынычево «немного» означало, что он, в общем-то, мог держаться на ногах, хотя и с некоторым напрягом. – Только прилег, чу! кто-то идет по коридору. Не сторож. Шаги чужие. Да эдак ногами шшир… – шшир… – шшир… Как и не человек вовсе. Каюсь, струхнул я малёхо. Схватил резак – ну, для самообороны. Думаю, бежать надо, а то прямо здесь меня и… того, в общем. А и как выйти-то? Он же меня увидит. Я на четвереньки. Резак по полу стучит – я его в зубы. Выползаю тихонечко. А там – никого. Только слышно: шир… – шир… Привидение, не иначе!

– Тьфу на тебя!!! – разозлился Лёлька. – Чего ты мне голову морочишь!!!

– Да ты будешь слушать, мать твою??? – рявкнул Горыныч. – В коридоре-то темно, свет только из окна падает, я сразу и не заметил, что возле вашей двери стоит кто-то. Потом эдак – щелк! Видно, замок отпер. Дверь чуть приоткрылась и тень в нее – шмыг! Ну, я посидел на полу – тишина. Думаю, мож, примерещилось? Обратно заполз. Ну, допил, что у меня там оставалось. Чтобы стресс снять. Точно, думаю, примерещилось. Дверь, на всякий случай ящиками придавил, да и спать лег. А утром-то просыпаюсь: вона чо!

– А почему решил, что не я это был?

– А ты на себя посмотри! Хоть и тощий, да вон длинный какой – верста коломенская! В дверь заходишь – прям под самую притолоку головой. Тот тоже худой был. Только совсем мелкий. Моей комплекции примерно. Значит, не ты! Факт!

– А во сколько это было?

– Ну-у-у-у-у… Врать не буду… Не заметил. После полуночи – точно. И не светало еще. Значит, не позже четырех-пяти утра. Слышь, пойдем, выпьем, а?. Я мигом сгоняю…

– И ты ничего не сказал, когда тут всех допрашивали?

– Кто ж мне поверит-то? Поддатому? Да и начальству попадаться под горячую руку в эдаком виде… Сам понимаешь… Щас вот очухаюсь малёха, а потом и… Давай выпьем?

– Ты б лучше домой шел, а, Горыныч? А то Ирина Сергеевна искать придет, как в прошлый раз.

Художник втянул голову в плечи:

– Ты абсолютно прав, мой юный друг… В столь юном возрасте столь здравые рассуждения. Похвально. Похвально, – он стёк со стола и, покачиваясь, двинулся к выходу. В дверях столкнулся с запыхавшейся Оленькой. Приподнял воображаемую шляпу, отвесил изящный поклон и, пробормотав «Моё почтение», скрылся из виду.

Оленька проводила его взглядом, покрутила пальцем у виска:

– Чудной старикашка.

В другое время Лёлька бы возразил, что Горыныч старше них совсем ненамного. И что он пишет гениальные картины. И эти картины не раз выставлялись в известных галереях не только России, но и за рубежом. И имя его уже сейчас, в неполные сорок лет, вошло в анналы мировой художественной культуры. И что его работы, бывает, продаются за огромные деньги, которые он тратит на оплату учебы молодых художников и музыкантов, лечение чужих детей, на содержание приютов бездомных животных. И что он дарит свое творчество друзьям и знакомым за просто так. И что сам живет в маленькой однокомнатной хрущевке, доставшейся ему в наследство от родителей. Живет вдвоем с женой-гренадершей, которую трепетно любит, безмерно уважает и панически боится. И что за пьянство его постоянно выгоняют с работы. И что он замечательный, очень интеллигентный и тонко чувствующий человек. Только очень несчастный…

Всё это Лёлик додумывал уже в коридоре. Добежал до железной двери, отгораживавшей помещения отдела фондов от остальной территории музея. По идее, она должна быть всегда запертой. Ну да, кого это заботит… Распахнул и остановился на пороге, оглядывая длинный широкий коридор. Даже, скорее, это зал, а не коридор. Экспозиционеры развешивают в нем художественные и фотовыставки. Справа – ряд высоких вычурно оформленных окон, в простенках между ними стилизованные под старину огромные черно-белые фотографии в тяжелых, имитирующих дерево, рамах. Полукруглый эркер на углу, уставленный горшками с растениями. Еще два окна в стене напротив. По левой стороне в дальнем углу дверь в каморку Горыныча, чуть ближе – выход в общий коридор и от него – сплошная глухая стена, увешанная рамами с фотографиями. Взгляд зацепился за самую крайнюю. Она висела как-то несуразно боком. Лёлька подошел поближе. Так и есть: оборвался шпагат с одной стороны. Подтянул его, попытался связать концы. Не тут-то было. Тяжелая рама выдернула из пальцев скользкую веревку и – шшир… – шшир… – шшир… – начала раскачиваться как маятник взад-вперед, задевая за шершавую стену. Лёлик рассмеялся: вот те, Горыныч, и привидение с нечеловеческими шагами! Потом представил, как в свете уличных фонарей пьяный до состояния нестояния художник с канцелярским ножом в зубах выползает на четвереньках в коридор… Да если б тот грабитель такое увидел – долго бы заикался…

Хороший ты человек, Горыныч. Только свидетель из тебя никакой…

****

Дорога до дому сегодня показалась Марийке не такой уж напряжной, как вчера и позавчера. Не было ни одной пробки, ни одной аварии. И гламурные блондиночки с неизменным телефоном возле уха за рулем дорогущих тачек, и крутые дяди в наглухо тонированных внедорожниках, и горячие джигиты на разбитых «копейках» вели себя на удивление корректно. И даже почти соблюдали ПДД. Вот сейчас осталось только свернуть во двор. Марийка включила левый поворот и притормозила, пропуская встречные машины. На этом ее дорожное везение закончилось. Поток по встречке оказался плотным, без малейшего зазора и каким-то совершенно нескончаемым. На узкой улочке в каждом направлении было только по одной полосе, и тут же за машиной образовался затор, похожий на разноцветный металлический хвост какого-то фантастического животного. Самые нетерпеливые сразу же начали сигналить. «Побибикайте мне еще! Щас включу аварийку и прямо тут и останусь стоять! Добибикаетесь!» – бормотала себе под нос Марийка, нервно поглядывая в зеркала заднего вида. Ну не объяснишь же им, что если сейчас она не повернет, то придется проехать полгорода, прежде чем удастся вернуться обратно. А сзади гудели. И встречный поток не иссякал. «Только не заглохнуть… Только не заглохнуть…» – повторяла как заклинание, а нога на педали сцепления предательски дрожала. И – о чудо! – заляпанный грязью по самую крышу, огромный как танк, джип моргнул фарами, притормаживая, а потом и вовсе остановился, уступая дорогу. Пропустил вперед и повернул следом за Марийкой под арку во двор. «Спасибо, добрый человек!» – помигала аварийкой. Уф-ф-ф-ф… Теперь обогнуть дом и припарковаться.

И тут ожидал неприятный сюрприз. Въезд на небольшую площадку, где можно было оставить машину, оказался перегорожен вбитыми в землю, наподобие частокола, обрезками железных труб. Марийка озадаченно огляделась.

Квартал был застроен сплошь хрущобами. Выглядели они, надо сказать, вполне прилично, и дворики были уютненькими – с качелями, разноцветными городками, песочницами и прочей детской радостью, с удобными скамеечками в тени раскидистых черемух. И от центра недалеко. И публика здесь обитала в большинстве своем культурная – ни тебе пьяных пролетариев, ни нахрапистых буржуев. Одно было плохо. И Марийка поняла это, только когда обзавелась собственной машиной: напрочь отсутствовали места для парковки. Кто-то из соседей ставил машину у березки на заросшем травой косогорчике возле дома: и проезжающим не мешала, и не под самыми окнами. Марийка наловчилась втискиваться рядом. Теперь придется искать другое место. Так вас перетак!

Кое-как пристроив возле соседнего дома свою маленькую, похожую на серенькую мышку, машинку, при этом явно заняв чье-то место, (ну, кто не успел – тот опоздал) Марийка оправилась домой. Попинала по пути вкопанные трубы – крепко сидят, зар-р-р-разы, не выдернешь. Кто же это постарался-то? Скользнула взглядом по окнам… А-а-а-а… Ну как же! Кощеюшка! Вон прилип к окну и злобненько так щерится. Сосед по площадке. Вечно всем недовольный брюзга, кляузник и сутяга. Поначалу пытался ее, Марийку, гнобить. То, дверь не так закрываешь, то топаешь громко, то здороваешься сквозь зубы. В общем, не там сидишь, не так свистишь.

Воспитанная в безоговорочном уважении к «взрослым» людям, Марийка долго терпела. Ну, разве ж можно грубить пожилому человеку? А она, и правда, могла бы и потише, и поприветливей себя вести. Но однажды чаша терпения переполнилась, и Марийка очень подробно и обстоятельно, хотя и не совсем цензурно объяснила, кто он есть, как она к нему относится, и куда он может идти со своими претензиями. Ее демарш возымел действие. Мерзкий старикашка с тех пор не цепляется и при встрече молча проходит мимо. Правда, по-прежнему выглядывает в глазок своей бронированной двери каждый раз, как только Марийка появляется на лестничной площадке. Ну да это, как говорится, сколько угодно! За погляд денег не берут. И вот на тебе! Отомстил. Гад ползучий!

Крохотная съемная однушка встретила Марийку тишиной и полумраком. За прошедший год она так и не стала местом, которое хочется назвать домом. Допотопная скрипучая мебель и желтые обои нагоняли тоску. Холодильник тарахтел, как трактор, подскакивал и булькал. Балкон был завален старым хламом, покрытым толстым слоем уличной пыли. Холодный, посеревший и потрескавшийся от времени кафель в ванной, вечно журчащий унитаз, проржавевшая мойка, щелястые облезшие оконные рамы… Впрочем, все эти «прелести» вполне компенсировались низкой стоимостью аренды и наличием невредной интеллигентной хозяйки. К тому же соседи были тихими и ненавязчивыми (с Кощеем вот только не повезло), подъезд чистым, а окна выходили в тенистый зеленый дворик.

Скинув в прихожей балетки и пристроив продукты в холодильник, Марийка задумчиво оглядела свое жилище, прикидывая, чем сегодня заняться: поклейкой обоев или покраской окон… Идея провернуть хоть какой мало-мальский ремонт появилась совсем недавно. Заручившись поддержкой квартирной хозяйки и получив «добро» на выброс старья и даже обещание компенсировать потраченные деньги снижением квартплаты, Марийка тут же ринулась закупать материалы. И вот вдоль стены аккуратной горкой сложены рулоны обоев, громоздятся банки с краской, коробки с клеем, кисти, валики… Ну и что, что она, Марийка, никогда раньше ничего подобного сама не делала. Зато сколько раз была на подхвате: поднести, подержать, вытереть. Так что, теоретически знает…

Да и вообще, надо признать, в прежней своей жизни она ничего не делала самостоятельно. Ну как можно доверить что-то ребенку? Разобьет, разольет, заляпает. Дети нынче пошли ленивые, всё спустя рукава, абы отвязаться… Марийка невесело усмехнулась. Есть у маменьки такой пунктик. Если, мол, ребенок ничего не знает и не умеет, то и не сможет вляпаться ни в какие неприятности. Не умеет спичками пользоваться – значит, и не будет, и не спалит ничего, не умеет бытовые приборы включать – значит, не сломает, не знает про водку и сигареты – не будет ни пить, ни курить. А слова «наркотики» и «секс» – это вообще табу. Как только ребеночек их услышит, так сразу пустится во все тяжкие. А так, нет слов – нет проблемы (прям по Раневской: жопа есть, а слова нету – гыыыы), и дитя, чистое и непорочное, держится за маменькину юбку. И в десять лет, и в двадцать, и в пятьдесят. И уж точно не уйдет от нее в этот большой, неизвестный и страшный мир. Ни-ког-да!!! Правда, придется до конца жизни тащить такую великовозрастную дитятю. Но, опять же, есть огромный плюс: можно, ни капли не покривив душой, взахлеб жаловаться на беспросветную жизнь и тунеядцев-детей, сидящих у нее на шее. Упиваться собственным героизмом и сочувствием окружающих. И бить себя пяткой в грудь: яжемать, всё для них, зацените, похвалите мои титанические усилия!

Марийка была спокойным, послушным, приветливым, в общем – абсолютно беспроблемным ребенком. Даже в страшном подростковом возрасте, когда ее сверстники красили волосы в кислотные цвета, прокалывали носы и языки, забивали на учебу, грубили учителям и ни во что не ставили родителей, она охапками таскала из школы пятерки, прилежно посещала музыкалку, завязывала банты в свои длинные косы и в свободное время постукивала спицами перед телевизором или валялась на диване с очередной книжкой. «Это твой долг – отлично учиться! Чтобы мне не было за тебя стыдно!», «Твой долг быть хорошей дочерью! Чтобы я за тебя не краснела!», «Твой долг – слушаться взрослых!», «Твой долг…», «Твой долг…», «Твой долг…» – «Да, мамочка», «Хорошо, мамочка», «Как скажешь, мамочка» – кивала головой и до дрожи в коленках боялась не оправдать оказанное ей доверие. Долгов было великое множество. Марийка из кожи вон лезла, но постоянно не дотягивала. «Пятерка с минусом? Почему не пятерка?» – «Пятерка? Почему не пятерка с плюсом?», «Неплохо, но можно было лучше», «А вот если бы как-то по-другому сделала – было бы совсем хорошо»…

Марийка проглатывала обиду, кивала «Да, мамочка» и даже улыбалась. Потому что знала, наступит день, и она уйдет отсюда в другую жизнь, свободную и радостную. Как Ассоль. Впрочем, нет… Она не станет ждать какого-то убогого мужичонку под бутафорскими алыми парусами. Свой корабль она, Марийка, построит сама. И паруса на нем будут настоящие, из добротной прочной серой парусины, которые смогут выдержать любой шторм.

Повод для бегства из родного дома был найден вполне себе благопристойный. Необходимость получения высшего образования признавалась и поощрялась общественным мнением. А посему сам факт Марийкиного поступления в престижный вуз в большом городе пролился животворным бальзамом на маменькино самолюбие. Факультет, правда, не ахти… Филология какая-то… Ну да это не страшно: «Чем бы дитя не тешилось. Чай, на хлеб не зарабатывать. Поучится, а там, глядишь, и замуж пристроим.»

Марийку сдали на поруки дальним родственникам, клятвенно пообещавшим бдить за ребенком во все глаза. Слово свое они сдержали, и их опека оказалась еще более жесткой, нежели маменькина, а контроль и вовсе тотальным. Доходило до того, что тетушка провожала ее на учебу и в библиотеку, кормила по часам, конечно же, исключительно здоровой пищей, а дядюшка требовал пересказа заданных на дом параграфов и проверял конспекты. С ними же Марийка проводила все вечера в «теплой семейной обстановке» за просмотром очередного тупого сериала или слезоточивого ток-шоу. Робкие попытки отстоять себя пресекались самым решительным образом. Через два месяца Марийка, наплевав на приличия, сбежала. В общагу.

Первый год самостоятельности был сущим адом. Опекаемый затюканный наивный ребенок вырвался на свободу, не имея ни малейшего представления о правилах поведения и безопасности во взрослом мире. В мире, который ничего общего не имел с тем, который был любовно создан в воображении. Реальность оказалась суровой, жесткой, а порой и жестокой и совершенно непредсказуемой. Но, черт возьми! Такая жизнь была намного веселее, ярче и интереснее…

Размышлизмы были прерваны неожиданным шумом. Откуда-то от соседей донеслась неразборчивая бубнежка, шумная возня и топот ног. Ну вот, только что порадовалась, какие спокойные вокруг люди живут. Сглазила! Прислушалась. Вроде от Кощея? Да нет… Не может быть. К нему никогда никто не приходит. Бирюком живет…

Марийка собрала в хвостик непослушные жесткие волосы, стянула резинкой и не удержалась повертеться перед тусклым зеркалом. Рыжий цвет, надо сказать, получился очень даже ничего себе… Веселый такой, оптимистичный. Хотя, и блондинкой было тоже неплохо… Потянула отставшую от стены кромку обоев. Из-под бумажной полосы с сухим шуршанием посыпалась штукатурка, рассеялось облачко пыли.

Тэк-с… Оказывается, замена обоев – это довольно-таки грязное дело. Почесала кончик носа испачканными пальцами. Чихнула. И, решив не связываться сегодня с обоями, а начать свой грандиозный ремонт с расчистки балкона, под звуки нараставшего соседского скандала отправилась варить кофе…

Спустя полчаса чашка ароматного черного напитка остывала на подоконнике, а Марийка озадаченно вертела в руках заклеенный скотчем полиэтиленовый пакет. Судя по его форме и размерам, внутри могла быть толстая большого формата книга. Ну, или прямоугольная уплощенная коробка. В отличие от пропыленного содержимого балконных залежей сверток был свежим и чистеньким, как будто попал сюда вот-вот только что… Да почему «как будто»? Его действительно должны были положить на эту колченогую грязную тумбу не ранее чем сегодня. Вчера вечером его не было. Точно не было. Приходила Элеонора Васильевна, квартирная хозяйка, посмотреть, не осталось ли на балконе чего нужного. Открыла во-о-он ту коробку, развязала этот мешок. Брезгливо поморщилась и махнула рукой: выкидывай, мол, всё подряд!

Потом они вместе пили чай, болтали «за жизь» и распрощались уже почти ночью. Закрыв за Элеонорой дверь, Марийка вышла на балкон, при свете уличных фонарей грустно рассматривала небрежно складированные кусочки чужой жизни – пыльные и никому не нужные. На тумбочке ни-че-го не было!

Тогда откуда? Вариантов, если логически поразмыслить, могло быть не так уж много. Даже очень мало. Ну, во-первых, сегодня днем пока ее не было дома, кто-то проник в квартиру и оставил пакет. Во-вторых, его могли скинуть с верхнего этажа. Марийка вышла на балкон. Покрутила головой в разные стороны… А ведь и из окна соседней, кощеевой, квартиры можно перекинуть: расстояние-то не больше метра…

Ну, раз установить принадлежность не получается, нужно глянуть, что там внутри. Марийка решительно вернулась в комнату. Под полиэтиленом оказалась плотная оберточная бумага, крест-накрест перетянутая шпагатом. Аккуратно развязала узлы, размотала сверток. Так и есть. Толстая картонная папка с завязанными тесемочками по трем сторонам. Совсем допотопная. А в ней – исписанные листы. Много листов сероватой толстой пористой бумаги. Какие-то просто согнуты пополам или вчетверо. Другие сшиты в тетради. Все изрядно потрепаны, с осыпавшимися уголками, истертыми сгибами, местами покрыты странными розоватыми пятнами. И написано черт-е-пойми на каком языке. Хотя, вроде бы, кириллица… Кой-какие буквы можно разобрать, остальные больше напоминают детские закорючки. И почерк – как курица лапой… Впрочем, цифры, слава богу, привычные – арабские. 1769 год, 1770-й… Мама дорогая!!! О, рисунки… Горы… А тут лошадь. Еще одна… Боже, какие красавцы! Какая грация! Какая мощь! Вот женщина с восточным разрезом глаз в длинном платье. Почему-то лысая. Рядом с ней огромная лохматая собака. А вот морда, похоже, той же самой собаки. Мужской профиль, цветущий куст, река, степь. Какой-то круг с затейливым орнаментом…

Марийка вертела свою находку и так и эдак. Перекладывала листы один за другим, разворачивала. И обнюхивала (фу! плесенью пахнет), и рассматривала на свет (ого, какие водяные знаки красивые!), и терла пальцем розовые пятна (ой, в пыль рассыпаются!)…

Уф-ф-ф-ф… Прям как та мартышка с очками. Потерла глаза. На часах давно заполночь. Ладно. Если эти бумаги никуда не делись с балкона, то за ночь из квартиры они точно не исчезнут.

Упала на диван, свернулась калачиком и натянула на плечи плед. «Завтра разберусь. Не знаю пока как. Но завтра… Всё завтра…» Уже закрыла глаза, проваливаясь в дрёму, но вдруг подскочила, путаясь в пледе, кинулась в прихожую. Схватила сумку и тут же вытрясла все ее содержимое прямо на пол. Разгребла кучу всякой всячины и вытащила маленький белый прямоугольник визитной карточки.

Вот… Теперь можно спать. Теперь она знает, что делать…

****

Лёлька толкнул массивную дверь плечом и вывалился на улицу, радостно жмурясь от яркого солнца. Мимо протиснулся небритый мужик с собранным штативом и камерой в огромном кофре – оператор областного телевидения. Лёлик посторонился, придержав створку. Тот кивнул в знак благодарности и направился к парковке, где стояли несколько машин с логотипами телевизионных компаний. Видать, совсем летом в Городе с новостями плохо – журналисты слетелись на открытие выставки, как мухи на мед. И телевизионщики, начиная студенческим «УниверТВ», заканчивая солидным «Вести-Сибирь», и радио, и газетчики. Сотрудников буквально рвали на части, перетаскивая от одной камеры к другой, щелкая фотоаппаратами и кнопками диктофонов, тщательно записывая комментарии. Впрочем, выставка, действительно получилась богатая: и содержательная, и красивая – показать-рассказать не стыдно. Есть от чего впасть в эйфорию.

На крыльцо выполз сияющий Борька. Неторопливо вытащил из кармана сигареты и эдак небрежно:

– Слышь, меня четыре канала снимали. Я теперь почти что звезда! Смотри вечером. И в двух газетах интервью будет.

– Милый, слава портит людей, – похлопала его по плечу вышедшая следом Ксанка. – Не по чину тебе пока звездить. Такую ахинею нес, у меня аж уши в трубочку свернулись. Учи матчасть, родной. Завтра разбор полетов устроим.

– Ксан Федоровна! Главное, выставку мы классную сделали! А помните, Лёлька вообще когда-то рассказывал на экскурсии, что драга – эта такая фабрика по производству алмазов. Загребает тонну булыжников, выдает килограмм алмазов. Гы-ы-ы-ы…

– Да, классную. Только какой ценой? Из-за твоего разгильдяйства пришлось всему отделу от заката до рассвета пахать. Это в двадцать лет ночь – работе не помеха. А в моем возрасте, знаешь ли, уже сложновато… А Олегу мог бы и спасибо сказать – уж он-то совсем не обязан был нам помогать.

– Так ведь успели!

Оксана показала Борьке кулак и побежала своей дорогой, звонко цокая каблучками по тротуарной плитке. Домой, наверное. У нее двое детей, муж и злющая свекрында, которая нещадно пилит Ксанку за каждый такой ночной аврал… А она красивая. Даже и не скажешь, что уже тридцать пять…

– Да, действительно, спасибо за помощь! – Борька сгреб и с чувством пожал Лёликову ладонь. – А что, я и правда так плохо говорил?

– Не переживай, будут монтировать сюжет, половину записи вырежут. Остальное подгонят и состыкуют так, что мама родная не узнает. Так что, станет еще хуже. Будешь выглядеть полным идиотом.

– Во, блин, порадовал! Кстати, тобой тут один мужик интересовался. Во-о-он тот!

Борькин указующий перст ткнул куда-то за Лёлькину спину. Он обернулся. На стоянке, привалившись к капоту машины, курил давешний капитан. Сегодня он был в штатском, но Лёлька узнал бы его из тысячи других таких же капитанов и лишь на секунду напрягся, вспоминая фамилию. Литовченко, кажется…

Внимательно рассматривая фасад музея, он рассеянно скользнул взглядом по молодым людям и, встретившись глазами с Лёлькой, кивнул ему. Тот, обреченно вздохнул и двинулся в сторону стоянки. А подойдя поближе, гаркнул: