Сельский учитель. Роман

Сэйдзо чувствовал, что его просто затягивает горячая речь и пыл настоятеля, который сутулился все сильнее, и на его бледном лице выступил легкий румянец. Его слова сильно отзывались в груди. Идеи и стремления, о которых он прежде читал в книгах и стихах, были еще пустой мечтой. Оглядываясь вокруг, он не видел никого, кто бы говорил о таком. Если только не разговоры о шелководстве, то о зарабатывании денег, о том, большое жалованье или маленькое – большинство людей в мире живут заботами о хлебе насущном. Если заговоришь об идеалах, тебя, как несмышленыша, не знающего жизни, в два счета высмеют.

В словах настоятеля был такой смысл: «Успех или неуспех не имеют никакой ценности для личности. Многие оценивают по этому критерию, но я считаю, что истинная оценка должна производиться не по нему, а по критерию идеала и вкуса. И у нищего может быть прекрасная личность». Сэйдзо почувствовал, что обрел могущественного утешителя для своей одинокой жизни.

Между хозяином и гостями стояли два керамических переносных очага для согревания рук, а в вазочке для сладостей лежали компэйто. Жена настоятеля, плотного телосложения и смуглая, полная противоположность ему, наливала чай, который давно остыл и стал мутно-желтым.

Спустя час двое друзей шли по длинной мощеной дорожке от главного зала к воротам храма. Рядом с колокольней стоял запертый наглухо зал Фудо, а на его высоком краю играли две-три няньки с повязанными на лоб полотенцами. Между стволами пяти-шести больших деревьев гинкго была развешана основа для синего полосатого ситца, которую усердно натягивала женщина лет двадцати пяти – двадцати шести с прической в виде гребня.

– Интересный человек, – оглянувшись на друга, сказал Сэйдзо.

– И к тому же очень хороший.

– Не думал, что в такой глуши найдется такой человек. Я слышал, что жалко его в деревенском храме, и правда…

– Говорил, что тяжко без собеседника.

– Еще бы, в деревне ведь одни крестьяне да горожане.

Они прошли ворота храма и вышли на дорогу, обсаженную вязами. С одной стороны нее была грязная канава, и при их приближении несколько лягушек прыгали с обочины в воду. В воде плавали черные и зеленые водоросли.

В полуоткрытую раздвижную дверь была видна в профиль бледнолицая девушка за работой.

Проходя мимо, Сэйдзо спросил:

– А в главном зале того храма есть комната?

– Есть. В шесть татами, – обернулся друг.

– Как думаешь, не согласился бы он меня приютить?

– Должен согласиться… До недавнего времени там жил полицейский, снимал и готовил сам.

– А тот полицейский уже уехал?

– Слышал, на днях перевели в Ивасе.

– Ты с ним в хороших отношениях, не мог бы ты попросить за меня? Я буду готовить сам или как-нибудь еще, с едой не буду его обременять, лишь бы комнату сдал.

– Это хорошая идея, – Огю-кун тоже согласился. – Отсюда до Мироку почти два ри… И до Гёды в субботу недалеко.

– Да и многому можно у него научиться. Несравненно лучше, чем снимать комнату в каком-нибудь захолустье вроде Мироку.

– Верно, и у меня появится собеседник.

Решили, что Огю-сан к следующему понедельнику все узнает, и двое друзей расстались на углу у полицейского участка.

XII

Вчера днем ему выдали жалованье за полмесяца. Кошелек Сэйдзо громко позванивал серебряными и медными монетами. Старый, порвавшийся, грязный кошелек! Никогда еще в нем не было столько денег. К тому же, когда думал, что это первая плата, заработанная своим трудом, она приобретала какой-то особый смысл. Он окликнул мать, собиравшуюся на кухню, вынул кошелек из-за пазухи и разложил перед ней бумажные банкноты и серебряные монеты – три иены восемьдесят сен. Мать смотрела на лицо сына с невыразимой радостью и от всего сердца сказала: «Как же я рада, что ты уже начал работать и зарабатывать». Сын рассказал, что оставшуюся половину должны выдать через четыре-пять дней, добавив: «В деревне с этим трудно, говорят, иногда выдают по три-четыре раза… Скупердяи».

Мать с почтительным видом приняла деньги, поднялась и поставила их на домашний алтарь. На алтаре в маленькой вазе стояли азалии и керрия. Сэйдзо, глядя на ее традиционную прическу, в которой в последнее время прибавилось седины, думал с сочувствием о том, как ее добрая душа терзается бурями жизни. Так радоваться таким деньгам – вот что такое родительское сердце. Всякий раз, когда он слышал о друзьях, уехавших в Токио сразу после школы, он не мог не думать о чувстве зависти, которое его снедало, и о положении сына, окруженного любовью родителей, живущих в такой бедности.

Та суббота прошла радостно. Мать сама сходила и купила любимые Сэйдзо деревенские пирожки мандзю и заварила чай. Морщинистое улыбающееся лицо матери и бледная слабая печальная улыбка сына долго сидели друг напротив друга у длинного сосуда для обогрева.

Сэйдзо завел разговор о том, что с будущей недели, если будет удобно хозяевам, он хотел бы снять комнату в Дзёгандзи в Ханю, и рассказал о молодом образованном настоятеле и добром Огю-куне. Мать сказала, что до того хочет постирать ему постельное белье и одежду, да и сшить ему одно платье на вате. Затем речь зашла о неудачной торговле отца. Вспомнили и о богатстве их семьи в ранние годы Сэйдзо.

Вечером он купил сладости и пошел в дом Икудзи. Юкико встретила его с улыбкой. Беседа в кабинете и не думала кончаться. Они были так близки, что даже, повторяя одно и то же, не чувствовали, что это одно и то же. Само сидение друг напротив друга было для них величайшим удовольствием. Говорили и о «Литературе Гёда», и о Ямагате Фуруки. Туда же вышел и отец Икудзи, накануне вернувшийся из командировки, и сказал:

– Хаяси-сан, ну как… В школе все хорошо?

– В той школе нет трений, это хорошо. Директор – выпускник двадцать седьмого года (1894 год), но он, в общем-то, понимающий человек… И в деревне его хорошо принимают.

Уездный инспектор рассказывал им такое.

Когда Юкико принесла чай, она достала из рукава открытку и показала им: «Только что получила такое письмо от Михоко-сан из Уравы». Михоко была той самой госпожой Арт. Юкико еще не знала тайны сердца своего брата.

На открытке, приложенной к журналу «Женский мир», была репродукция картины под названием «Раннее лето»: под сенью свежей зелени стояла модно одетая девушка с тонким модным зонтиком-парасоль. Текст не содержал ничего особенного.

«Дорогая Юкико-сан, как ваши дела? Я здесь уже два месяца. Жизнь в общежитии – ее невозможно представить со стороны. Иногда я вспоминаю, как весело мы играли прошлой весной. Прошу прощения за долгое молчание… Михоко».

Сэйдзо положил открытку на татами.

– А вы ведь тоже собираетесь в Ураву, не так ли?

– Я? Нет, мне и не светит, – рассмеялась Юкико.

Ее улыбку Сэйдзо вспоминал в темноте по дороге домой. Они сидели друг напротив друга всего мгновение. Ее профиль освещала лампа. Он всегда находил ее красивой. Его всегда раздражала некоторая надменность в ней, но сегодня вечером она показалась ему даже изысканной. Затем перед глазами проплыло лицо Михоко. Лицо Юкико и лицо Михоко наложились друг на друга и слились в одно… На межах полей квакали лягушки, и из окна второго этажа городской больницы лился свет.

На окраине города был маленький храм. За воротами виднелась крытая соломой крыша жилых помещений и потемневшие от непогоды деревянные ставни. Статуя Будды-Татхагаты в главном зале черно блестела, а деревянная рыба-мокугё лежала на красной подстилке. На кладбище за ним бамбуковая роща отделяла его от соседней земли, и на надгробиях отчетливо виднелись следы слизней. Среди множества надгробий была и могила младшего брата Сэйдзо. Брат умер весной год назад, в пятнадцать лет. Его болезнь была долгой. Он постепенно худел и слабел, лицо его день ото дня бледнело. Врач написал в диагнозе «туберкулез легких», но родители не верили, что такая болезнь может быть в их роду, и не доверяли диагнозу доктора. Сэйдзо иногда вспоминал того младшего брата. Печаль от его смерти… но больше думал о том, как бы он был рад, если бы брат был жив сейчас и мог бы с ним разговаривать. Каждый раз он приносил цветы на могилу.

В воскресенье утром Сэйдзо взял цветы сикими и керрии и отправился туда. В жилых помещениях храма он одолжил ведро, зачерпнул воды и, неся его сам, прошел на задний двор. Надгробного камня еще не поставили, и почерневший от непогоды деревянный памятник одиноко стоял на земляном холмике. Видно было, что родители давно не приходили сюда – ваза для цветов была разбита. Даже налить воды было некуда.

Сэйдзо долго стоял перед могилой. Кругом уже ярко зеленела майская листва, а из бамбуковой рощи доносилось пение старых соловьев.

После полудня он ходил в типографию и навещал Исикаву. Он знал, что если не вернется сегодня в Мироку, то завтра ему придется выйти из дома не позже четырех утра, чтобы успеть к началу уроков, но ему так не хотелось уезжать – не хотелось покидать радость беседы с близкими друзьями и возвращаться в место, где не с кем поговорить, и он невольно задержался.

Поужинав, молодой человек сходил в баню, а по возвращении снова навестил Икудзи, и они прогулялись по ясным вечерним полям.

От замковых развалин осталось мало того, что могло бы напомнить о прошлом. На маленькой ферме молочника пять-шесть коров громко мычали, а из примыкающего длинного здания компании по производству синего полосатого ситца вместе со стуком ткацких станков ясно доносилось пение работниц. Вечернее солнце ярко освещало, как на картине, болото, которое с годами заносилось землей и стало узким, как деревенская речка, начиная с того места, где, говорят, были главные ворота. Оно было заполнено проросшим тростником, мискантусом, рогозом и ржавой водой, местами темной, местами светлой. Перейдя по деревянному мостику через болото, они вышли на извилистую полевую дорожку, и лица крестьян, везущих повозки, казались окрашенными в красный цвет закатом.

Они шли, петляя между полями пшеницы и тутовниками. Разговор тек без конца, не желая прерываться. Дорога невесть когда вывела их в район самурайских усадеб.

Дома стояли там и сям. Немногие самурайские семьи уцелели до наших дней. Раньше дома стояли сплошной линией, а теперь они остались, как утренние звезды, по одному-два среди полей. Сквозь старомодные черные крыши, белые стены, большие каштаны и хурму, колодезные срубы в виде иероглифа «колодец» и редкие живые изгороди ясно угадывались старые веранды с низкими карнизами, раздвижные двери с наклеенными картинами в стиле бундзинга и прочее. Летним днем, проходя здесь, можно было увидеть ослепительно красные розы, цветущие у забора, или свешивающиеся с веранды новые синие бамбуковые шторы, под которыми мелодично звенели музыкальные подвески. В туманные осенние утра слышался скрип колодезного журавля, а за забором виднелись раскрывшиеся желтые плоды личи. Временами доносились и звуки кото.

В этих самурайских усадьбах все еще жили отставшие от века потомки самураев. Кто-то служил в канцелярии, кто-то работал учителем в начальной школе. У кого-то было состояние, и они жили праздно, кто-то занимался мелким шелководством. Некоторые давали деньги в рост.

Один богатый дом в самурайском квартале стоял у самой дороги. Густая изгородь из кораллового дерева скрывала внутреннее пространство, но все же были видны белоснежный склад и дом с высокой крышей. Заглянув в ворота, можно было увидеть внушительный вход, а рядом с сараем куры клевали корм.

Они шли вдоль этого забора.

За ним узкая речка с чистой водой приятно текла. Ивы на берегу окунали свои листья в воду, создавая рябь. Через изгиб реки был перекинут тонкий деревянный мостик.

Дом Михоко был совсем близко.

– Зайдем? Северный поток, наверное, сегодня дома, – предложил Сэйдзо другу.

Тот дом стоял по ту сторону большой проселочной дороги, лицом к широкому полю. Были старые черные ворота. Тоже дом под соломенной крышей с низким карнизом, фундамент немного перекосило. В саду росли сосны, кипарисовики, камелии. С января по март этого года молодежь часто приходила в этот дом играть в карты ута-гарута. Были старшая сестра Михоко, Ёко, младшая сестра Садако, и еще была красивая девушка по имени Томоко, сестра некоего Кокуфу. Восьмитатамная комната бывала полна этими девушками и молодыми людьми: Икудзи, Сэйдзо, Исикава, Савада, старший брат Михоко, Китагава и другими. Они выстраивали головы под светом лампы с фитилем на бамбуковой подставке и с азартом хватали карты, а рядом сидела уже полуседая, но элегантная мать Михоко с самурайским акцентом из Куваны, в очках, и громким, высоким голосом, не уставая, читала для молодежи стихи с карт. Во время чаепития мандарины и имбирные огурцы с рисом ярко выделялись среди собравшихся. Расходились всегда за одиннадцать вечера. Молодые люди и девушки со смехом и болтовней возвращались домой по темной дороге в тени бамбуковых рощ безлюдных самурайских усадеб.

Китагава ушел в баню, и его не было дома. «А, добро пожаловать… Сейчас он скоро вернется…» – с улыбкой встретила их мать. Икудзи в ее улыбке увидел улыбку Михоко. И голос был очень похож.

Их провели в кабинет Китагавы, выходивший в сад. Отца нигде не было видно.

Мать некоторое время беседовала с ними.

– Господин Хаяси, говорят, вы устроились в Мироку? Как прекрасно… Ваша матушка, наверное, очень обрадовалась.

Она говорила такие слова. Зашла речь и о Михоко в Ураве.

– Отец говорит, что женщине этим заниматься незачем… Но она нас не слушается… Все равно, раз уж это дело женское, ничего путного из нее не выйдет, это ясно…

– Но с ней все в порядке? – спросил Сэйдзо.

– Да, уже… Говорят, только и знает, что вертихвостничает, – рассмеялась мать.

Тут же она обратилась к Икудзи:

– А как поживает Юки-сан?

– По-прежнему бездельничает.

– Пришлите ее как-нибудь ко мне. Садако тоже скучает…

Пока они так разговаривали, Китагава вернулся из бани. Высокий, с выступающими скулами, в самотканой ватной одежде и накидке из ткани касури. У него была привычка громко и резко смеяться посреди разговора. В отличие от Исикавы и Сэйдзо, он не очень-то интересовался литературой. В школе был известным спортсменом, и в бейсболе ему не было равных в классе. Он хотел стать военным и после выпуска усердно готовился, в апреле сдавал экзамены в офицерское училище, но провалился по математике и английскому. Однако не слишком-то и расстроился. Говорит, что в сентябре уедет в Токио, поступит в подходящую школу и как следует подготовится.

Трое друзей беседовали откровенно. Но разговоры здесь сильно отличались от разговоров Сэйдзо и Икудзи наедине. Даже при всей близости это была просто дружба одноклассников. Даже при откровенных беседах они не раскрывали друг другу душу до конца.

Здесь в основном говорили о школе, о планах на будущее, о подготовке к экзаменам. Китагава рассказал им о своем поступлении в офицерское училище в Токио.

– С экзаменами было нелегко. Английский диктант, например, читали всего один раз – ужас. Да и экзаменационный зал был слишком большой, голос терялся, плохо было слышно, так что я растерялся. Вдобавок алгебра была чертовски трудной.

Он записал в блокнот задачу по квадратным уравнениям из алгебры. Он принялся искать ее повсюду – в ящиках стола, в стенной нише, в письменном ящике, – и наконец нашел и показал им. Действительно, задача была сложной. Даже Икудзи, сильный в математике, не смог ее решить.

Китагава был силен в китайской классике. Его отец был одним из ведущих конфуцианских ученых в княжестве и часто сочинял стихи на китайском. Сейчас он служит в городской канцелярии и всё бросил, но еще три года назад обучал детей горожан и самураев чтению Четверокнижия и Пятикнижия. С трех часов дня и до заката гудящий, как пчела, голос постоянно доносился из-за забора этого дома. В те времена Михоко, подпоясанная красным поясом, с распущенными волосами, играла перед воротами с соседскими подружками. Сэйдзо уже тогда знал, что у нее красивые глаза.

Икудзи и Сэйдзо собрались уходить уже когда перевалило за девять вечера. Молодежь, даже говоря, что им не о чем говорить, все равно находит темы. Выйдя оттуда, они некоторое время шли молча. Темная дорога в тени шуршащих бамбуковых рощ была темной. И в груди Икудзи, и в груди Сэйдзо всплыл образ Михоко, находящейся сейчас в школе в Ураве. «Тогда – когда Икудзи признался мне, почему я сам не решился сказать, что тоже влюблен?» – думал Сэйдзо. Но любовь его друга еще не была известна Михоко. Сердце влюбленного было открыто ему до того, как о нем узнал предмет любви. От этого ему было только тяжелее. И от этого он не углублялся в эту проблему. Порой он думал: «Еще ничего не решено, если столкнуться, неизвестно, что выйдет… Еще не все надежды рухнули…». Конечно, в нем было желание пожертвовать собой ради друга. Было и желание, чтобы любовь друга не состоялась. Учитывая его характер, семейные обстоятельства и нынешнее состояние его собственных чувств, до того, чтобы пылать страстью, было еще далеко, а оттого ощущалась некая свобода.

Но в тот вечер оба они были странно взволнованы. Даже молча, они говорили друг с другом о многом. Когда они вышли в поле, кое-где дорога испортилась от вчерашнего дождя. Низкие гэта вязли в грязи.

«Худшая дорога», – сказали они друг другу. Но в душе оба думали о Михоко.

Икудзи, обычно терзаемый смятением из-за женщины, хотел бы без утайки рассказать обо всем этому другу. Он думал, что если выговориться, на душе станет немного легче. Но почему-то у него не было желания открываться.

Они по-прежнему шли молча.

Роща на месте замка чернела вдали. Кое-где болото сверкало, как звезды в ночной тьме. Тростник и рогоз шелестели на ночном ветру. Кое-где виднелись огни города.

Они вошли в город со стороны парка. К тому времени они уже не молчали. Икудзи тихим голосом начал декламировать свои любимые стихи. В его голосе слышался отзвук душевного волнения. Даже дойдя до угла, где их дороги расходились, они почему-то чувствовали, что расставаться сейчас было бы недостаточно. «Зайдем ко мне, выпьем чаю», – предложил Сэйдзо, и Икудзи пошел с ним.

Мать Сэйдзо все еще усердно сидела за доской для шитья, занимаясь подработкой. Они выпили чаю и проговорили еще около часа. Молодые мысли, сколько их ни обсуждай, не иссякали. Когда пробило двенадцать, Икудзи, собравшись с духом, ушел, и Сэйдзо проводил его до угла у бани. Главная улица города уже затихла.

На следующее утро и мать, и Сэйдзо проспали. Часы показывали уже семь. Сэйдзо впопыхах проглотил чай с рисом и выбежал из дома. Но как ни спеши, четыре ри – долгая-долгая дорога, когда он добрался до Мироку, было уже далеко за десять. Солнце уже давно светило в стеклянные окна школы, и вокруг громко и четко разносился голос директора, преподающего этику. Он поспешил туда и обнаружил, что в его классе ученики вовсю галдели.

XIII

В городке Кумагая у него тоже было немало школьных друзей. Обата, Сакураи, Кодзима – особенно с Обатой и он, и Икудзи были дружны сверх обычной меры. После выпуска, когда они перестали видеться, то почти ежедневно переписывались, шутили и спорили. Раз или два в месяц Сэйдзо обязательно приезжал.

От Гёды до Кумагаи – два с половиной ри, дорога бежала вдоль края чистейшего и полноводного оросительного канала. За каждым рисовым полем – деревня, за каждой деревней – рисовое поле. Летним днем тянулись друг за другом крестьянские дома, где на площадях перед ними молотили пшеницу, поля, где тыквы зрели во всей красе, белоснежные амбары богатых землевладельцев. В ясный осенний день повозки, груженные рисом, скрипели, перевозя его с полей в деревни, а на пожелтевших, созревших полях деревенские девушки в повязках на головах, прерывая работу с серпами, провожали взглядом группы путешественников, проходящих по дороге. По этому тракту проходило разное. Дилижансы между Кумагаей и Гёдой, груженные хлопком для синего полосатого ситца повозки, модные в то время велосипеды богатых господ, а на рикшах проезжали самые разные люди. Бывало, дряхлый старый возчик с трудом тащил двух деревенских старушек, едущих за покупками в город, а бывало, что важный бородатый господин, похожий на городского врача, лихо проезжал в нарядной повозке рикши черного цвета. В пору посадки риса, когда моросил дождь, на раскисшей, перепаханной грязи полей виднелось множество склоненных голов в соломенных шляпах. Слышались звонкие песни посадки риса. Зелень засаженных полей была прекрасна. На межах и траве по обочинам дороги тут и там валялись оставленные пучки рассады. В ясные майские дни на карнизах и крышах деревенских домов часто сушился белый шелк-сырец.

У канала стоял один приветливый на вид чайный домик для отдыха. Большой вяз раскинул свою тень, словно накрывая его, а в лавке местные дыни лежали, погруженные в ведро с водой. В плоских деревянных корытцах стоял студень токоротэн. Сэйдзо помнил, как вкусно было, пройдя по без тени жаркой дороге, снять здесь промокшую насквозь летнюю форму и съесть дыню. Он знал и то, что у старушки, державшей ту лавку, была дочь, работавшая служанкой в Акасака в Токио.

Вид на горы, окаймлявшие равнину Канто, – его красота тоже была одним из незабываемых впечатлений. Особенной была красота гор с конца осени, когда листья начинали перекатываться по дороге неизвестно откуда, и до февраля-марта, когда их окутывала легкая дымка, словно покрывало. Горные хребты Никко, сверкающие снегом, дым над горой Асама, белый, словно овечья шерсть, и стелющийся по ветру, близкий Акаги, далекий Харуна, сложные складки горных хребтов недалеко от Асикага, на которые закатное солнце лило живописные лучи, – сквозь все это возвращались домой группы учеников средней школы, смеясь, дурачась и бегая.

Вскоре город Кумагая показывал свои черепичные крыши, дымовые трубы и дома с белыми стенами на краю широких полей. Кумагая был несравненно оживленнее Гёды. Дома стояли ровными рядами, было много богатых семей, население превышало десять тысяч жителей, здесь располагались средняя школа, сельскохозяйственное училище, суд, налоговое управление. Каждый раз, когда поезд прибывал на станцию, дилижансы в районы Г: да и Мэнума ждали пассажиров, оглашая широкие улицы города пронзительными звуками горнов и грохотом колес. По вечерам в торговых заведениях зажигалось электричество, лавки галантереи, западных товаров, тканей сияли, а из ресторанов доносилось веселое, оживленное звучание сямисэнов.