Сельский учитель. Роман

– Методика преподавания обычно и не кажется интересной, пока не применишь ее на практике. Когда начнете работать, обнаружите, что в ней есть свой вкус.

Человек, интересующийся экспериментами в школьной методике, и юноша, томящийся по поэзии и песням, сидели так долго друг напротив друга. На закуску подали пять-шесть больших соленых крекеров на подносе. Жена директора, раскланиваясь, смотрела на гостя с бледным лицом, высоким носом и широко расставленными бровями и думала, что тот выглядит хилым. В соседней комнате все время, пока они разговаривали, плакал ребенок, родившийся в этом году, но хозяин не делал ему замечаний.

Пеленки были разбросаны вокруг, а железный чайник на сосуде для обогрева весело кипел.

Зашла речь о средней школе, о педагогическом училище, об опыте преподавания, о слухах про будущих коллег. Сэйдзо, невольно увлекшись, стал откровенничать о своих идеалах, о жертвах ради семьи и о многом другом, намекая даже, что не собирается всю жизнь работать учителем в начальной школе. В отличие от вчерашней встречи в школе, Сэйдзо обнаружил, что у этого директора, вопреки ожиданиям, есть что-то приятное в характере.

По словам директора, Митагая было тем местом, где сильно влияние старосты и родителей учеников, и управлять этим было довольно сложно. К тому же, нравы здесь были не самые лучшие. В деревнях ближе к реке Тоне, таких как Хотто, Камимура, Симомура и других, было распространено ткачество синего полосатого ситца, туда приходила молодежь обоего пола, и нравы были весьма дурными. Дети семи-восьми лет запоминали непристойнейшие песни и спокойно распевали их в школе.

– Когда я приехал сюда три года назад, – рассказывал директор. – нравы среди учеников были ужасные. Сначала я даже подумал, что в таком месте просто невозможно работать. Сейчас, надо сказать, стало намного лучше.

При уходе Сэйдзо спросил:

– Завтра суббота, так что, если можно, я хотел бы съездить в Гёда на воскресенье, вы не против?

– Конечно, нет… Значит, с следующей недели приступайте к работе…

Эту ночь он снова провел в комнате сторожа при канцелярии.

IV

Утром, когда он проснулся, тихо моросил весенний дождь.

Промокшая зелень пшеницы и желтизна цветов рапса окрашивали поля в более яркие, чем обычно, краски. По деревенской дороге прошел один зонт-«змеиный глаз».

После восьми Сэйдзо, одолжив прочный бумажный зонт, отправился в путь под дождем. На зонте было крупно и черно написано: «Канцелярия деревни Митагая-мура».

С ветвей у ручья рядом с «Огавой» капли дождя застучали по его зонту. В ржавой черной воде тритоны показывали свои красные брюшки. Вдруг, из дома у начала главной улицы, появилась та самая белокожая девушка О-Тане из «Огавы». Накинув на волосы белое полотенце и не раскрывая зонтика, она спешно шла под капающими с деревьев крупными каплями в его сторону, но, поравнявшись за несколько шагов, встретилась с Сэйдзо взглядом, слегка кивнула, улыбнулась и прошла мимо.

В школе уроки еще не начались, и у входа, возле места для обуви, громоздились зонты учеников. Многие мальчики и девочки шли, неся свертки за поясом и подобрав полы одежды. Среди мокнущих под дождем были и озорники, вертящие зонты на земле, как колеса, и девочки лет двенадцати-тринадцати, которые, придерживая ручку зонта на шее, медленно шагали. С мыслью, что со следующей недели именно он будет учить этих детей, Сэйдзо прошел мимо них.

Так как дождь начался на рассвете, дорога была еще не так уж плоха. Там, где проезжали повозки и лошади, было грязно, но еще оставалось много мест, где, ступая осторожно, можно было не увязнуть в грязи. В сухую землю по краям дороги дождь лишь слегка успел впитаться.

Он зашел в канцелярию деревни Идзуми, чтобы повидать заместителя старосты, но тот еще не пришел на работу. В длинной грязной канаве вдоль дороги беспорядочно росли тина, побеги рогоза, тростника и частухи, а сверху нависали заросли бамбука, отягощенные дождем. Капли дождя падали с них беспорядочно.

У края дороги стоял маленький крестьянский дом с покосившимся карнизом, на стене которого висели мотыга, плуг и старый дождевой плащ. Растрепанная толстуха, прислонившись к столбу, кормила грудью ребенка, родившегося в этом году, а мужчина лет сорока, похожий на хозяина, с бородатым лицом, скучал без работы из-за дождя, лениво потягивался и зевал.

Старое святилище Хатимангу с соломенной крышей виднелось с главной улицы. Рядом с воротами-тории были вывешены списки с именами жертвователей и суммами на ремонт святилища, старые и новые. На огромных деревьях дзельквы вокруг уже начинали набухать почки. Перед ящиком для пожертвований две няньки, с повязанными на лоб полотенцами, звонко пели колыбельные.

В одной лавке неаппетитно лежал вчерашний непроданный печеный батат. Тонкий, как нити, дождь скользил по ее низкому карнизу.

На полях виднелись тутовые деревья, едва пустившие побеги, ослепительно желтые цветы рапса, заросшие луговым горошком, фиалками и травой межи, а вдали – богатый дом с белыми стенами, окруженный рощей криптомерий и дубов.

Повсюду слышался звук ткацких станков, ткущих синий полосатый ситец. Непрерывно доносился занятый, торопливый стук. Иногда казалось, что вокруг нет подходящих домов, и непонятно, откуда идет этот звук. Иногда доносилась и молодая, задорная песня.

На углу, где дорога расходилась в сторону набережной Хотто, была известная в этих краях лапшичная. С утра в большом котле кипела вода, и мужчина, похожий на хозяина, месил на большой доске муку для лапши и усердно раскатывал тесто. Молодая служанка в красном переднике смеялась и разговаривала с каким-то знакомым крестьянином.

На повороте дороги стоял старый камень. Это был пограничный камень, поставленный еще до Реставрации Мэйдзи (1868 год), на котором было написано: «Отсюда начинаются владения Ханю».

С одной стороны дороги тянулся длинный ряд тонких вязов посреди рисовых полей. Вдоль него текла узкая речка, и в тени проросших водорослей плескалась мелкая рыбешка. Дилижанс промчался, вздымая грязь.

Когда он ехал сюда, на крыше грязной двухэтажной лачуги с деревянной кровлей, где торговали дарумой, на ярком дневном солнце сушилось стеганое одеяло с грязными пятнами от пота, а внизу бледнолицая женщина усердно натягивала бумагу на сёдзи. Сегодня сёдзи были наглухо закрыты, и в темных местах бросалась в глаза противная сине-зеленая плесень.

Дорога становилась все хуже. Уже не осталось мест, где можно было бы ступить, не шлепая по грязи. Даже ступая, не отрывая пяток от земли, из-под стоптанных гэта постоянно летели брызги. Поднялся ветер, дождь стал лить косо, и рукава промокли.

Городок Ханю был безлюден. Лишь изредка проходили люди с прочными зонтами или зонтами-«змеиными глазами», широкие улицы с длинными навесами тянулись безмолвно и пусто. Перед почтовым отделением стояла молодая женщина, пришедшая получить денежный перевод, в магазине тканей приказчик и ученики толпились кучкой и разговаривали, в магазине таби среди сложенных тканей синего полосатого ситца мастер усердно шил таби. Перед магазином заморских товаров с новой стеклянной витриной стоял один велосипед, наполовину мокрый от дождя, капающего с карниза.

На перекрестке в центре города возвышалась пожарная каланча.

Оттуда дорога вела уже в Гёду. Мимо табачной лавки, лапшичной, большого входа в дом врача, интересной по форме сосны, возвышавшейся над забором, мимо богатого дома, где из колодца-фукии била чистая вода, он вышел на дорогу, где проходил заросший травой ров, и увидел ворота с облезлой белой краской и табличкой «Отделение полиции Ханю». Один полицейский, побрякивая мечом, вышел из-под завесы дождя.

Затем снова потянулись задворки города. В основном это были старые бедные дома с деревянной кровлей. Перед конюшней стоял один дилижанс, и, похоже, он уже собирался отъезжать, так как в него сели два-три пассажира. Сэйдзо остановился и спросил, но, к несчастью, мест не было, и его не взяли в этот рейс.

Фигура Сэйдзо еще некоторое время была видна среди старых домов на задворках, как вдруг он открыл раздвижную дверь в одном маленьком доме и зашел внутрь. Там была женщина средних лет.

– Не могли бы вы одолжить мне пару гэта?.. Я попал под дождь по дороге из Мироку и совсем размяк.

– С удовольствием!» – женщина достала для него высокие гэта-асида.

Зубья гэта-асида стерлись и покосились, и идти в них было невыносимо трудно. Лучше, чем в стоптанных гэта, но брызги все равно понемногу летели.

В конце концов, он сел в Синго на повозку за пятнадцать сен.

V

Дом находился в переулке, ведущем от главной улицы городка Гёда к старым замковым землям. На углу стояла баня «Янаги-но ю», а напротив виднелся вход в ресторанчик с хорошенькими служанками. Их дом был низким, словно отгороженной частью длинного барака, и тонкие, как нити, струйки дождя падали наискось на потемневшие от непогоды раздвижные двери. По соседству жил торговец шелкопрядами, и в сезон бывало, что всё – от тесной гостиной до кухни, столовой и входа – было забито белыми коконами, и с утра до вечера там толклись люди. Но сейчас плохо подогнанные сёдзи были наглухо закрыты, и вокруг стояла тишина.

Сэйдзо с шумом распахнул раздвижную дверь и вошел внутрь.

Мать, элегантная женщина лет сорока с традиционной прической марумагэ, сидела перед доской для шитья, разбросав вокруг ножницы, катушки ниток, шкатулку для иголок и усердно занимаясь подработкой. Когда дверь открылась и она увидела лицо сына, она воскликнула: «Ах, это ты, Сэйдзо!» – и поднялась ему навстречу.

– Ах, как же тебе досталось под дождем! – сразу заметила она промокшие рукава и забрызганные грязью хакама и тут же спросила:

– Не повезло тебе, сынок. Вчера и не думалось, что погода испортится… Неужели всю дорогу шел пешком?

– Собирался идти пешком, но в Синго попался дешевый экипаж, вот и поехал.

Увидев незнакомые гэта-асида на его ногах, она спросила:

– Год это ты их взял, это же асида?

– У Минэды.

– Вот как, у Минэды взял… Ну и намучился же ты! – сказала она и хотела пойти на кухню за тряпкой.

– Тряпкой не вытереть, мама. Набери, пожалуйста, ведро воды.

– Неужели так сильно испачкался? – мать на кухне уже налила полведра воды.

Она также положила туда сухое полотенце.

Сэйдзо тщательно вымыл ноги, вытер их полотенцем и поднялся в комнату. Мать тем временем приготовила для него ватную куртку из полосатой ткани Юки и перешитую из ее собственного платья накидку и ловко повесила снятые им хаори и хакама на вешалку для одежды.

Вскоре они уселись у жаровни.

– Ну как там было? – спросила мать, разгребая огонь под железным чайником, с беспокойством расспрашивая о деле.

Когда Сэйдзо вкратце все рассказал, она сказала:

– Вот как… Сегодня утром пришло письмо. Почему же вышла такая неувязка?

– Да я просто приехал слишком рано.

– И чем же все решилось?

– Сказали, выходить на работу со следующей недели.

– Ну, слава богу! – на лице матери появилась радость.

Разговор тек дальше. Мать расспрашивала обо всем: какой сам директор, кажется ли он добрым, что это за место – Мироку, нашел ли он хорошее жилье. Сэйдзо на все подробно отвечал.

– А отец? – спросил он через некоторое время.

– Куда-то ходил в Симосидзи… Вышел, сказал, что обязательно нужно раздобыть немного денег… Я говорила ему, раз пошел дождь, может, перенести на завтра…

Сэйдзо замолчал. Снова и снова в голове возвращались мысли о бедности их семьи. Его раздражало, что отец не работает, но с другой стороны, испытывал сильное неудовольствие от того, что этот добрый, хороший, но слабый и доверчивый человек, которого легко обмануть, занимался тем, что втюхивал людям поддельные картины и каллиграфию. Его честная натура всегда считала, что профессия отца – не то дело, которым должен заниматься человек.

Если бы его не обманули, он и сейчас бы владел приличным магазином тканей. При этой мысли, наряду с сочувствием к ничего не подозревающей матери, ему стало жалко старого отца, который в такой дождливый день отправился за несколько ри, чтобы добыть какую-нибудь полиены или иену, занимаясь нечестным, с его точки зрения, делом.

Вскоре железный чайник зазвенел.

Мать достала из старого чайного шкафа банку с чаем и заварочный чайник. Чай уже был истолчен в порошок. В бумажном пакете в ящике оставалось всего два соленых крекера.

До самого вечера Сэйдзо сидел у темного окна рядом с матерью, занятой шитьем, и писал письма школьным друзьям в Кумагаю, читал газеты. В письмах к друзьям он исписал две-три линованные страницы разговорами о любви, поэзии, песнях школы «Мёдзё» и прочими вещами, которые сам считал юношескими.

Часа в четыре дождь прекратился. Дороги были еще раскисшими. Отец вернулся ни с чем, и атмосфера в доме стала какой-то тяжелой. Все трое молча ужинали, когда раздался голос: «Прошу прощения!» – и кто-то попытался открыть плохо подогнанную раздвижную дверь.

Мать встала и пошла открывать.

– Ах… пожалуйста, заходите!

– Нет, я просто сходила в баню и по дороге… знаете, Икудзи велел зайти к вам и спросить, не вернулся ли Сэйдзо-сан, раз сегодня суббота… Все никак не могу навестить вас… право, вот как…

– Ах, пожалуйста, садитесь… И Юки-сан с вами… Проходи, Юки-сан, сюда! – женщины защебетали без умолку. Юкико, сестра Икудзи, была худощавой, стройной девушкой, редкой красавицей для деревни, и ее слегка подкрашенное после бани белое лицо отчетливо выделялось в сгущавшихся вечерних сумерках. В руках она держала сверток с мыльницей, завернутой в мокрое полотенце.

– Ну, прошу… у нас вот так… – говорила мать Сэйдзо.

– Нет, я ненадолго.

– Все равно, присаживайтесь хоть на минутку!

Услышав этот разговор, Сэйдзо отложил палочки и вышел к ним. Он мельком взглянул на стоявшую за разговаривающими матерями Юкико и тут же отвел глаза.

Мать Икудзи, увидев Сэйдзо, произнеса:

– Вы вернулись! Икудзи ждет вас…

– Я как раз собирался зайти к вам сегодня вечером.

– Тогда приходите, пожалуйста, к нам. С тех пор как вы перестали бывать у нас каждый день, он, кажется, очень скучает. Да и других близких друзей у него нет…

Вскоре мать Икудзи ушла. Сэйдзо и его мать снова уселись за низкий столик. Они по-прежнему молча доедали ужин.

Когда они пили чай, мать вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, сказала: «Юки-сан стала совсем красавицей!» Но никто не откликнулся на ее слова. Было слышно лишь, как отец втягивает чай с рисом. Сэйдзо громко хрустел такуаном (закуска из маринованного дайкона – прим. ред). Вечерело. Дождь снова пошел.

VI

Дом Като находился менее чем в пяти тё отсюда. Свернув на полпути по дороге к парку налево и пройдя немного по задним улочкам, он оказывался среди полей пшеницы с одной стороны и изгородей – с другой, где летом цвели красные и белые гибискусы, росли огурцы и тыквы. Бывало, они с Юкико и Сигэко гонялись за светлячками в вечерних сумерках под сенью зелени, а в холодную лунную зимнюю ночь, увлекшись игрой в карты, возвращались домой с громкими стуками гэта по замерзшей земле. Ворота и черепичная крыша в глубине за кедровой изгородью узкого переулка хранили для него немало воспоминаний.

Сегодня сквозь листья вишен свет керосиновой лампы мерцал, отражаясь в мокром от дождя стекле. Еще не заходя в дом, он уже ясно представлял себе бледное, скромное лицо Юкико, беззаботно улыбающуюся и приветствующую его Сигэко, разговорчивого и веселого после вечерней выпивки отца. Не раз и не два он завидовал мирной семье своего друга, где всегда слышался смех.

Должность уездного инспектора просвещения в деревне была весьма влиятельной, и обычно ее занимали строгие, придирчивые и неприступные люди, но отца Икудзи считали понятливым, мягким, добрым и к тому же весьма основательным в суждениях. Борода его была уже седой, и в волосах тоже проседь, но характер у него был довольно юным, и он мог до ночи рассуждать с молодежью на педагогические темы. Он часто заходил в комнату, где сидели Сэйдзо и Икудзи, и беседовал с ними.

Когда он открыл калитку, зазвенел колокольчик. Пройдя по ступенькам и остановившись перед решетчатой дверью, он увидел в темноте проступившее, как видение, улыбающееся лицо Сигэко, вышедшей его встречать с лампой в руках.

– Хаяси-сан? – всмотревшись, она громким беззаботным голосом крикнула: – Братец! Хаяси-сан пришел!

Отца сегодня не было дома – он уехал в Кумагаю. Поскольку детей не было, комната была прибрана. Все было чисто выметено, и лампа в столовой горела ярко. Мать сидела у хибати с безмятежным лицом. Юкико возилась на кухне, как раз закончила дела и, вытирая руки белым фартуком, вошла в столовую.

Пока они обменивались приветствиями, Икудзи вышел из внутренних комнат и сразу повел Сэйдзо в свой кабинет.

Кабинет был площадью в четыре с половиной татами. Стояли старые книжные шкафы из павловнии, на которых были наклеены листки с названиями: «Тысячесловие», «Исторические записки», «Пятикнижие», «Сочинения восьми мастеров Тан и Сун» и другие. В глубине алькова в полтора татами висел свиток с орхидеями кисти Со Уна, слабо видный в свете далекой лампы. На большом столе из дерева хурмы, на котором стояла лампа, в беспорядке были разбросаны журналы «Мёдзё», «Бунгэй курабу» (журнал выходил с января 1895 по январь 1933 года – прим. ред.), «Манъёсю» (старейшая и наиболее почитаемая антология японской поэзии, написана в VIII веке – прим. ред), «Полное собрание сочинений Хигути Итиё» (Хигути Итиё (2 мая 1872 – 23 ноября 1896 г – японская писательница, классик литературы эпохи Мэйдзи – прим. ред) и другие.

Словно не виделись целый год, они заговорили с жаром. Бесконечный поток слов лился из их уст.

– А ты как решил? – спросил через некоторое время Сэйдзо.

– Решил попробовать поступить в Высшее педагогическое училище будущей весной. А до тех пор, сидеть без дела нельзя, так что буду работать учителем в местной школе и готовиться.

– От Обаты из Кумагаи я тоже слышал, что он попробует поступить в Высшее педагогическое.

– Да? Он и тебе писал? Мне тоже.

– Кодзима и Сугитани уже уехали в Токио, говорят.

– Так они писали.

– Куда они собираются поступать?

– Кодзима, кажется, хочет подать документы в Первую высшую школу.

– А Сугитани?

– Не знаю, как насчет сэнсэя… Во всяком случае, у него нет проблем с деньгами на учебу, так что он может делать, что захочет.

– А из нашего городка кто-нибудь едет в Токио?

– Есть… – Икудзи задумался. – Сато говорил, что поедет.

– В какую область?

– Кажется, хочет поступить в техническое училище.

Бесконечно возникали разговоры об однокурсниках. Сэйдзо, в его положении, безумно завидовал друзьям, которые определились с будущим и уезжали в желаемые места. Еще учась в средней школе, он, конечно, представлял себе свою судьбу после выпуска, но утешал себя мыслью, что когда придет время, может, нежданная удача придет откуда не ждешь. Но это были пустые мечты. Нужда в семье с каждым днем все сильнее приковывала его к реальной жизни.

К тому же он унаследовал от матери мягкую, теплую натуру. С детства он зачитывался сказками дяди Садзанами (Садзанами Ивая (6 июня 1870 года – 5 сентября 1933 года) – родоначальник современной японской детской литературы – прим. ред), его юная душа воспламенялась от романов, песен и хайку. По мере взросления тела его сердце то горело, то остывало. Он научился читать взгляды городских девушек. Когда-то он познал даже вкус любви. Побуждаемый неким желанием, он втайне предавался грязным делам. Порой ему казалось, что мир разворачивает перед ним интересную, радостную сцену, а порой – что являет собой грязное, отвратительное явление, к которому нельзя приближаться. Когда он думал о своих ненасытных желаниях, о прекрасном, цветущем мире и о своем собственном будущем, исход которого был неизвестен, его всегда охватывало мрачное, щемящее и невыносимое чувство.

От разговора о любви друга из Кумагаи они перешли к разговору о госпоже Art.

– Мне невыносимо тяжело.

– Кажется, должен же быть какой-то выход, – говорили они.

– Вчера встретил ее в парке. Она ненадолго вернулась из Уравы. Сэнсэй, – сказал Икудзи со смехом, – она просто «бесполезно растолстела».

– «Бесполезно растолстела» – это здорово!» – тоже рассмеялся Сэйдзо.

– Твоя сестра – ее подруга, и есть же ее старший брат… Кажется, должен быть какой-то способ.

– Да оставь ты, когда думаю об этом, становится только тяжелее.

И Икудзи сделал вид, что страдает как юноша, таящий в сердце любовь. Как он сам говорил раньше, Икудзи не был красавцем. В нем было нечто мужественное и решительное, но он был крупного телосложения, с широкими плечами, острыми глазами и выступающими скулами – ничто в нем не могло понравиться женщине.

И его юную грудь тоже терзали муки и смятение. По сравнению с Сэйдзо, его положение было лучше. И семья была приличнее. Пусть он не поступит в Высшее педагогическое, но у отца были средства, чтобы отправить его в Токио на год-другой поучиться. К тому же, при его крепком телосложении, и мысли его были здравыми, без сентиментальности, как у Сэйдзо. Когда последний сказал, что поездка в Мироку кажется ему величайшим отчаянием – будто это первый шаг к тому, чтобы навсегда затеряться в глуши, – Икудзи лишь ответил: «Да брось, ничего подобного! Конечно, в какой-то степени человек зависит от обстоятельств, но из любых обстоятельств можно вырваться, если очень захочешь». В этих словах виден характер Икудзи.

Тогда Сэйдзо произнес:

– Ты так говоришь, потому что не знаешь, как страшны оковы обстоятельств. Эти слова порождены счастьем твоей семьи.

– Вовсе нет.

– Нет, я так думаю. Мне кажется, что с этого момента я погребен заживо.

– Ну, даже если я уступлю и предположу, что человек – такое животное, я все равно не могу подчиниться такой пассивной точке зрения.

– Значит, ты считаешь, что из любых обстоятельств можно вырваться одной лишь силой мысли?

– Именно.

– Выходит, это теория всемогущества человека, рассуждения о том, что нет ничего невозможного.

– Ты всегда впадаешь в крайности, но в этом есть и своя правота.

Тут начался их обычный простой спор об идеалах. Активные и пассивные взгляды смешались в кучу, и они так и не пришли к какому-либо выводу.

Еще в школе их компания часто спорила о литературе, о жизни. Они сочиняли песни и хайку в новом стиле, лирические эссе и показывали их друг другу. Когда один взял себе псевдоним Сэнкоцу («Божественная кость»), кто-то предложил: «А давайте все возьмем псевдонимы с иероглифом „кость“!» Так появились забавные псевдонимы: Хакоцу («Сломанная кость»), Сякоцу («Изящная кость»), Рокоцу («Откровенная кость»), Тэнкоцу («Небесная кость»), Кокоцу («Старая кость»). Какое-то время они, переписываясь и разговаривая, использовали эти псевдонимы с иероглифом «кость». «Старая кость» был одним из тех, кто, как Икудзи и Сэйдзо, каждое утро проделывал путь в три ри до Кумагаи. Его настоящий псевдоним был Кидзан, он был сыном одного из ведущих торговцев синим полосатым ситцем в городе, обычно носил жесткий пояс и очки в серебряной оправе на своем бледном лице. Как и многие провинциальные юноши, он был страстным любителем литературы, выписывал почти все журналы, поначалу часто посылал туда заметки и радовался, видя свой псевдоним в печати, но в последнее время, видимо, решив, что присылать заметки уже недостойно, стал вовсю критиковать перед товарищами публикующиеся ежемесячно романы, стихи и песни. К тому же он любил общаться с писателями-любителями и постоянно переписывался с редакторами местных маленьких литературных журнальчиков, так что в сводках местной литературной жизни часто писали: «В Мусаси Гёда есть Исикава Кидзан». Он был лично знаком с двумя-тремя известными писателями.

Еще один из тех, кто взял псевдоним с иероглифом «кость», – он не очень-то разбирался в литературе, а просто примкнул к компании – его брат держал в Гёда единственную типографию. Проходя мимо, можно было увидеть висящую над стеклянной дверью большую вывеску, испачканную чернилами: «Типография Гёда», и внутри старинный ручной станок, который безостановочно двигал туда-сюда большую рукоять. В основном они печатали рекламные листовки и визитки, иногда им заказывали простые отчеты для уездного управления или полицейского участка, но это случалось крайне редко. Шрифтов в ящиках на полках было мало. И набор, и верстку, и печать хозяин делал один человек. По воскресеньям его младший брат часто стоял перед ручным станком в грязном рабочем кимоно с прямыми рукавами и перелистывал отпечатанные листы.

Не то чтобы они, видя в нем сына богатых родителей, рассчитывали на его карманные деньги и подстрекали его, но в начале апреля Кидзан зашел в эту типографию, долго разговаривал с хозяином и его братом, и, уходя, его лицо сияло радостью от нового плана, когда он сказал: «Значит, если вы готовы терять по семь-восемь иен в месяц, все в порядке. Писателей найдется много, даже без гонораров, да и два-три десятка экземпляров ведь продадутся, правда?» Именно тогда в их компании впервые заговорили о планах издания маленького журнала «Литература Гёда».