Полная версия
Сельский учитель. Роман
Сельский учитель
Роман
Таяма Катай
Переводчик Павел Соколов
© Таяма Катай, 2025
© Павел Соколов, перевод, 2025
ISBN 978-5-0068-3667-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие от переводчика и редактора
Роман Таямы Катая (1872—1930) «Сельский учитель» (1909) по праву считается одним из ключевых произведений японского натурализма и важной вехой в развитии современной японской литературы. Опираясь на личный опыт и реальные документы, Катай создал пронзительный психологический портрет молодого человека эпохи Мэйдзи (1868—1912), чьи мечты и амбиции оказываются погребенными под грузом социальных обстоятельств, семейной нужды и провинциальной рутины.
Историко-литературный контекст, в котором создавалось произведение, отмечен растущим интересом к «искренности» и «правде жизни», провозглашенными натуралистами а качестве главных художественных принципов. Отвергая дидактизм и идеализацию предшественников, Катай и его единомышленники стремились к бесстрастному, почти клиническому анализу действительности, часто сосредотачиваясь на темах социальной неустроенности, разочарования и конфликта между личностью и средой. «Сельский учитель» становится квинтэссенцией этих поисков. Как указывает сам автор в своих воспоминаниях (приведены в конце данного издания), отправной точкой для романа послужил реальный дневник молодого учителя Кобаяси Хидэдзо, чья ранняя смерть от чахотки стала для Катая символом трагедии целого поколения «юношей, погребенных в глуши».
Главный герой, Хаяси Сэйдзо, – типичный представитель своей эпохи. Выпускник средней школы, воспитанный на романтической поэзии журнала «Мёдзё» (поэтический журнал, основанный поэтом Ёсано Тэккан, выходил с апреля 1900 по ноябрь 1908 года) и преисполненный возвышенных идеалов, он вынужден из-за бедности семьи отказаться от мечты об учебе в Токио и отправиться учительствовать в глухую деревню Мироку. Пространство романа сужается вслед за горизонтами героя: из города Гёда – в более мелкий Ханю, и, наконец, в затерянную среди полей школу. Это топографическое сужение метафорически отражает процесс духовного «погребения заживо», который с болезненной дотошностью фиксирует Катай.
Структурно роман представляет собой хронику будней Сэйдзо, где чередуются сцены из школьной жизни, встречи с друзьями, литературные споры, мучительные размышления о будущем и эпизоды неловкого романтического чувства. Катай мастерски использует технику «потока сознания», много взяв из дневника юноши, и детализированные описания природы, которые служат не просто фоном, а активным выражением внутреннего состояния героя. Пейзажи равнины Канто с их меняющимися красками, звуками и запахами становятся прямым продолжением его тоски, одиночества и тщетных порывов.
Важнейшей темой романа является состояние покорности судьбе, осознание невозможности изменить свою жизнь. Путь Сэйдзо – это постепенное угасание, отказ от юношеских амбиций и примирение с участью «сельского учителя». Однако Катай избегает прямолинейного социального протеста. Его задача сложнее: показать, как внешние обстоятельства не просто ломают жизнь, но медленно и необратимо трансформируют саму душу человека, примиряя ее с неизбежным.
Особого внимания заслуживает автобиографический подтекст произведения. Военный корреспондент, прошедший Русско-японскую войну, Катай вкладывает в роман и свой собственный опыт столкновения с суровой реальностью, контраст между «грандиозной» историей (падение Ляояна, выход Японии на мировую арену) и частной, «маленькой» жизнью отдельного человека. Фигура Сэйдзо становится для него способом осмыслить судьбу целого поколения, оказавшегося на переломе эпох.
«Сельский учитель» – это не только памятник литературы, созданный более века назад, но и глубоко человечное, вневременное произведение. Трагедия молодости, вынужденной жертвовать мечтами во имя долга, конфликт между идеалом и реальностью, поиск смысла в ограниченном пространстве места и судьбы – эти темы продолжают находить отклик у читателей и в наши дни.
В предлагаемом издании русскоязычный читатель получает возможность познакомиться с одним из самых пронзительных и психологически точных романов японской литературы начала XX века, который открывает уникальное окно в духовный мир страны конца эпохи Мэйдзи и в творческую лабораторию одного из ее главных литературных реформаторов.
Павел СоколовI
Четыре ри пути казались бесконечными. Дорога шла через город Ханю, где торговали синим полосатым ситцем. На полях цвел луговой горошек, а из-за оград богатых домов осыпались лепестки махровой сакуры. Временами проходили деревенские девушки в красных передниках.
От Ханю он поехал на рикше. На нем было сотканное матерью за одну ночь бумажное хаори с тремя гербами и новенький пояс-хэко. Возчик, закинув на свое хакама выцветшее шерстяное одеяло, поднял оглобли. У Сэйдзо отчего-то забилось сердце.
Перед ним открывалась новая жизнь. Всякая новая жизнь, какой бы она ни была, кажется исполненной смысла и надежды. Пять лет учебы в средней школе, путь в три ри от Гёды до Кумагаи, который он каждое утро проделывал в форменном кителе, – все это осталось в прошлом. Церемония вручения дипломов, праздничный банкет по случаю выпуска, где он впервые увидел томные ужимки гейш, называвших себя артистками, и где слышал, как всегда строгие учителя с медными голосами затягивали фальшивые песни. Спустя месяц-другой он постепенно начал понимать, что жизнь, на которую он взирал из школьного окна, и реальность – вещи во многом разные. Прежде всего, это касалось его собственных родителей. Это же он видел и в словах, которые окружающие обращали к нему. Изменилась и атмосфера в кругу друзей, с коими он постоянно общался.
Внезапно он вспомнил.
Дней десять назад, возвращаясь пешком из Кумагаи с лучшим другом Като Икудзи, они говорили о литературе, о будущем, о любви. Сначала они заговорили об отношениях одного общего друга с некоей девушкой.
– Выходит, сэнсэй-то сильно увлечен?
– Больше чем увлечен! – рассмеялся Икудзи.
– А я-то думал, что ничего серьезного, потому что раньше никаких признаков не было. Недавно он сам говорил: «Я все понял». Я и решил, что он одумался, поняв, как глупо ради любви отказываться от собственных устремлений. А вышло-то все наоборот.
– Именно.
– Удивительно.
– На днях он написал мне письмо: «Благодарю тебя и Сэйдзо за помощь в моих любовных делах. Впервые познал я горечь любви. И ныне желаю, чтобы любовь сия росла и крепла, без физического…»
Эти слова «без Физического» укололи Сэйдзо. Икудзи тоже зашагал молча.
Вдруг Икудзи произнес: «Знаешь, у меня есть одна Большая Тайна».
Но сказал он это с таким легким тоном, что Сэйдзо, усмехнувшись, парировал: «Ну, а у меня их несколько!»
Сбитый с толку, Икудзи снова зашагал молча.
Спустя некоторое время он спросил:
– Ты знаешь О.?
– Знаю.
– А ты бы сам мог влюбиться?
– Нет, – рассмеялся Сэйдзо. – Не знаю, насчет любви, но как внешнюю красоту я ее, конечно, воспринимаю.
Икудзи, помедлив, спросил: «А как насчет Art?»
Сердце Сэйдзо слегка екнуло.
– Что ж, кто знает, если бы представился случай… но пока я о таком не думаю. И, не договорив, он вдруг весело добавил:
– Если бы ты выбрал Art… Пожалуй, у меня сложились бы такие же отношения с тобой и Аrt., как у О. с N.
– Тогда я пойду этим путем!
Икудзи сделал шаг вперед.
Сэйдзо, сидя сейчас в повозке, вспомнил тот разговор. А также то, как сильно тогда стучало его сердце. И как той же ночью он записал в дневнике: «Да будет он счастлив, о, да будет он счастлив! О Боже, Боже, даруй счастье чистой любви, прекрасной и невинной любви моего друга! Даруй ему обильную радость десницей Твоей, о Боже, молю Тебя, молю за друга моего близкого!» – и как потом упал головой на стол.
А дней через десять они вышли из дома той девушки и шли темной безлюдной дорогой мимо самурайских усадеб. В тот день девушки не было дома. Она уехала в Ураву сдавать экзамены в педагогическое училище.
– Я думаю, что нет ничего невозможного, если приложить все силы… но, видно, у меня от рождения нет таких способностей.
– Брось!
– Но…
– Не надо говорить так слабохарактерно.
– Хорошо тебе говорить…
– Да что со мной такого?
– Я не из тех, как ты, кто способен на любовь.
Сэйдзо всячески утешал Икудзи. Он жалел друга и себя самого.
Разные лица и события возникали и исчезали в его памяти. По сторонам дороги редкие посадки вязов, каменные изваяния Дзао, поля, крестьянские дома – все проплывало мимо, встречая и провожая повозку. Сзади нагнала одна повозка, подняла облако пыли и обогнала их.
Отец Икудзи был уездным инспектором просвещения. У Икудзи было две сестры: Юкико – семнадцати и Сигэко – пятнадцати лет. Когда Сэйдзо приходил к ним, что случалось почти каждый день, Юкико всегда встречала его с улыбкой. Сигэкo была еще совсем ребенком, но запоем читала «Мир юношества».
Сэйдзо постепенно осознал, что его семья бедна и ему нечего и думать об учебе в Токио. Поскольку бездельничать тоже было нельзя, решили, что пока лучше всего пойти работать в начальную школу. И вот теперь, с жалованьем в одиннадцать иен, он окончательно был направлен в начальную школу Мироку в Ханю. Это стало возможным исключительно благодаря стараниям отца Икудзи.
У края дороги он заметил небольшие ворота, и его взгляд уловил табличку «Канцелярия деревни Идзуми». Сэйдзо слез с повозки и вошел в ворота.
– Есть кто? – крикнул он, и из глубины дома вышел похожий на сторожа мужчина лет пятидесяти.
– Заместитель старосты на месте?
– Вы к Кисино-сану? – переспросил сторож, щурясь.
– Да, именно.
Сторож взял визитную карточку и письмо от инспектора и удалился, а вскоре Сэйдзо проводили в приемную. Приемной она называлась условно – ни столов, ни стульев там не было, просто пустая комната в шесть татами, посреди которой стоял дешевый сосуд для обогрева.
Заместитель старосты был невысоким полным мужчиной в полосатом хаори. Прочтя письмо от инспектора, он сказал: «Так-так. Значит, вы – Хаяси-сан? Насчет этого мне уже говорил Като-сан. Я напишу для вас рекомендательное письмо». С этими словами он достал грязный письменный прибор и, о чем-то напряженно думая, долго молчал, затем написал письмо и на конверте вывел: «Господину Исино Эйдзо, старосте деревни Митагая-мура».
– Так, возьмите это и отнесите в канцелярию Мироку.
II
До Мироку оставалось еще около десяти тё.
Даже то, что называлось деревней Митагая-мура, не было компактным поселением. Там один дом, тут другой, три-четыре дома в тени кедровой рощи, одинокий дом в поле по ту сторону – прибыв из города, с недоумением думалось: неужели и это называется деревенской общиной? Но, пройдя немного дальше, он увидел дома, выстроившиеся по обеим сторонам дороги, и заметил грязную парикмахерскую, забегаловку, где, казалось, можно было съесть даже даруму, и лавку со сладостями, вокруг которой толпились дети. Вдруг справа он увидел одноэтажное здание начальной школы, на воротах которой висела потертая табличка с надписью: «Начальная школа Митагая-мура, высшая начальная школа Мироку». Шли уроки, и к голосам учеников, хором читающих текст, временами примешивались пронзительные возгласы учителей. Солнце светило в запыленные стекла окон, сквозь которые смутно угадывались ряды учеников, черные доски, столы и фигуры в европейской одежде. Место у ящика для обуви, которое в часы прихода и ухода бывало заполнено учениками, сейчас было безлюдным и тихим, а по двору лениво бродил пегий пес, что-то разыскивая.
Из здания, похожего на актовый зал, доносились слабые звуки фисгармонии.
Повозка проехала мимо школьных ворот. Там же была и мастерская по изготовлению зонтов. Вся она была завалена промасленной бумагой, чашками для туши, нитками и инструментами, а посредине, усердно работая, сидел мужчина лет пятидесяти, натягивающий зонт. Вокруг дома были развешаны для просушки многочисленные покрытые тканью и промасленные, но еще не высохшие зонты. Сэйдзо остановил повозку и спросил у этого мужчины, где находится канцелярия.
Канцелярия оказалась не в той группе строений, что стояли вдоль дороги. Когда дома кончились, он увидел вал и ров, словно от старинного замка. Вал сплошь зарос травой и бамбуком, а в темной, грязной, ржавой воде рва, отягощенной тенью огромных и каменных дубов, отражались мрачные и холодные краски. Ему объяснили, что нужно идти вдоль рва и, свернув, пройти около одного тё – там и будет канцелярия. Здесь Сэйдзо заплатил возчику двадцать сен, отпустил его и пошел пешком. У края зарослей бамбука стоял дом под соломенной крышей, и его взгляд случайно упал на потертую раздвижную дверь, на которой было написано: «Закусочная „Огава“ – лапша соба и удон». Вокруг дома были поля, и над зеленеющей пшеницей звонко и низко пел жаворонок.
Сэйдзо ранее слышал, что в Мироку есть закусочная «Огава», куда учителя из школы ходят на вечеринки, выпить и поесть. Ему также сказали, что какое-то время он сможет там столоваться и что ему дадут постельные принадлежности. Говорили, что там есть красивая дочь по имени О-танэ, о которой ходили слухи. К счастью, вокруг никого не было, и Сэйдзо, задержавшись, заглянул через низкий забор во двор. Там росли две-три сосны и несколько деревьев с листьями, похожими на вишневые, но особенно бросались в глаза темные сёдзи.
В углу забора густая зелень листьев камелии и кораллового дерева освещалась солнцем. На камелии еще виднелись два-три цветка, прятавшихся в листве.
Спускавшийся с гор Акаги холодный ветер, известный в этих краях, к апрелю полностью стих, и теперь поля были красиво раскрашены в зеленые, желтые и красные цвета. Узкая дорога, пересекавшая пшеничные поля, вела к видневшимся вдали длинным и тонким вязам, а сквозь них, как на акварели, просматривалась крытая соломой крыша здания, похожего на канцелярию.
Приемная здесь была чище, чем в аналогичном строении деревни Идзуми. Отсюда через стеклянное окно была хорошо видна комната, где чиновники занимались своими делами. На столе в полном порядке лежали реестр семей, налоговые книги, папки с прошениями и уведомлениями, а двое – худощавый мужчина лет двадцати четырех – двадцати пяти с пробором и лысеющий старик лет пятидесяти – что-то усердно писали. Похожий на заместителя старосты усатый мужчина средних лет и толстый крестьянин, похожий на местного богатея, о чем-то оживленно беседовали, смеясь, и время от времени стучали своими курительными трубками.
Старосте было лет сорок пять, лицо в оспинах, волосы наполовину седые. Он был типичным представителем этих мест, и в его речи временами проскальзывали диалектные особенности долины Мусаси. Прочитав письмо от заместителя старосты деревни Идзуми и свернув его, он наклонил голову и сказал: «Я не слышал о таком ни от инспектора, ни от заместителя…» Сэйдзо почувствовал себя странно. У него было такое чувство, словно его одурачили. Ему показалось, что и инспектор, и Кисино поступили безответственно.
Староста немного подумал и наконец сказал: «Что ж, возможно, вопрос о переводе уже решен. Я слышал, что собираются заменить нынешнего учителя Хирату, о котором плохие отзывы. Вам лучше сходить в школу и переговорить с директором!»
Высокомерный тон прежде всего уязвил самолюбие юноши.
«Вот наглец, – подумал он, – просто деревенский мужик, который ни на что не способен, а ведет себя так только потому, что у него есть деньги». Начинающий учитель, впервые выходящий в мир, явно не ожидал, что начало его карьеры будет ознаменовано таким холодным приемом.
Час спустя он пришел в школу и встретился с директором. Поскольку шли уроки, ему пришлось минут тридцать ждать в учительской. Там были разбросаны в беспорядке настенные карты, большие счеты, книги, образцы растений и многое другое. В углу учительница что-то усердно разыскивала. Вначале она лишь слегка поклонилась ему и больше не заговаривала. Наконец прозвенел звонок. Ученики толпой выстроились в длинном коридоре, спели прощальную песню и затем, словно паучки, разбежались по двору. Прежняя тишина сменилась топотом ног, криками команд, детским шумом – все это наполнило собой здани.
На пиджаке директора были белые следы мела. Высокий, с длинным лицом, скорее худощавый, он был выпускником педагогического училища, и в его манерах явно сквозила характерная для них некоторая «жеманность». Сэйдзо не понял, притворялся ли директор, что ничего не знает, или действительно был не в курсе.
Директор произнес следующее: «Ничего не знаю… Но если Като-сан так сказал, и Кисино-сан тоже в курсе, то, наверное, вскоре будет какой-то приказ. Подождите немного…»
Он сказал, что, если представится возможность, можно послать гонца и все хорошенько выяснить, а сегодня Сэйдзо, пусть и с неудобствами, может переночевать в канцелярии. В учительскую входили и выходили учителя. Пожилой сэнсэй по имени Хирата, лет пятидесяти, и молодой учитель-ассистент по имени Сэки, в европейском костюме, стояли у колонны в коридоре и о чем-то долго разговаривали. Они время от времени поглядывали на Сэйдзо.
Снова прозвенел звонок. Директор и учителя вышли. Ученики густой толпой, словно прилив, собрались и вошли внутрь. Учительница, выходя из учительской, бросила на Сэйдзо быстрый взгляд.
Видимо, начался урок пения: дети собрались в актовом зале, и вскоре по тихой школе разлились плавные звуки фисгармонии.
III
Ночь в деревенской канцелярии была тоскливой. Ему предстояло спать в комнате сторожа. В сумерках молодой человек вышел через черный ход к колодцу и смотрел, как темнеют вдали горы, окаймлявшие равнину, и тихая грусть, от которой сжималось сердце, понемногу овладевала им. Он с тоской вспомнил родителей. В детстве у него было много братьев и сестер. Тогда его отец держал магазин тканей в Асикаге. Состояние у них было довольно значительное. Смутно юноша помнил, как в семь лет они разорились и переехали в Кумагаю. Помнил он и то, как удивлялся, видя, что мать плачет. А теперь… теперь, когда братья умерли и он остался один, не мог позволить себе такую свободу в семейных отношениях, как его однокурсники. Молодой человек, сын доброго отца и слабой, но глубоко любящей матери, с самого рождения, казалось, был отмечен судьбой как неудачник. При этой мысли сентиментальная волна горячо подкатила к горлу, и слезы сами хлынули из глаз.
Ближние рощи, дороги и поля уже полностью погрузились во тьму, но вершины дальних гор еще были светлы. Дым от Асамы стелился по закатному небу, словно его размазали кистью, и его края расплывались, широко растекаясь. Со всех сторон стало доноситься кваканье лягушек.
Кое-где в крестьянских домах зажглись огни, и откуда-то издалека доносилось пение.
Он стоял, не двигаясь.
Вдруг юноша уловил признаки приближения кого-то со стороны вязов и услышал радостный смех и топот ног. Пока он думал, что это возвращается сторож, который ходил в «Огаву» за ужином и постельными принадлежностями, из вечерних сумерек возникла большая черная тень, накрытая стеганым одеялом, а за ней семенила тень, похожая на женщину.
Сторож бросил постель посреди комнаты и, отдышавшись, словно тащил что-то очень тяжелое, затем зажег фитиль в керосиновой лампе, которую днем почистил. Вокруг сразу стало светло.
– Благодарю за труды, – сказал Сэйдзо, входя в комнату.
В этот момент он увидел лицо стоявшей там девушки – белое, как слива. Та поставила принесенный ужин и, щурясь, оглядела внезапно освещенную комнату.
– О-Тане-тян, не хочешь немного посидеть? – спросил сторож.
Девушка улыбнулась. Она не была красавицей, о которой ходят слухи, но в изгибе бровей была какая-то привлекательная прелесть, а щеки и руки выдавали пышные, округлые формы.
– Я слышал, твоя матушка прихворнула, ну как она? Уже лучше?
– Да.
– Простудилась, поди?
– Говорю ей, нельзя зябнуть, а она вечно дремлет… вот и простудилась…
– Твоя матушка, известное дело, любит себя побаловать.
– Да уж, просто беда.
Помолчав, она спросила:
– А завтра тоже нужно принести ужин для гостя?
– Ага.
– Ну, тогда спокойной ночи, – и девушка собралась уходить.
– Эй, посиди еще! – сказал сторож.
– Некогда мне сидеть, еще дела по хозяйству доделать нужно… ладно, всего.
И она вышла.
Ужин состоял из яичницы и соленьев. Сторож налил молодому человеку тепловатого чаю из большого чайника. Вскоре старик отошел в сторону и начал заниматься своим подсобным ремеслом – плести что-то из соломы. Ночь была тихой. Казалось, и дом, и собственное тело погребены под лягушачьим кваканьем. Он устал от переживаний, а журналов, которые можно было бы почитать, он с собой не взял, поэтому достал из свертка тетрадь в западном переплете и начал писать дневник карандашом.
Он начал было с даты «25 апреля», продолжая вчерашнюю запись, но потом вдруг перевернул карандаш и стер написанное резинкой. Сегодняшний день, по меньшей мере, был первым днем его новой жизни, достойным памятной записи. В романе на этом месте началась бы новая глава. И он, оставив половину следующей страницы чистой, начал заново с новой страницы: «25 апреля, (в Мироку)…»
Закончив писать примерно на страницу, он подсчитал сегодняшние расходы. Покупка табака «Тэнгу» в Синго: – 10 сен, дорога на повозке – 30 сен, лекарство «Сёсинтан» – 5 сен, обед, взятый в школе – 4 сена 5 рин, итого 49 сен 5 рин. Из привезенных 1 иены 20 сен осталось 70 сен 5 рин в кошельке. Затем он подсчитал расходы, связанные с приездом сюда.
25.0………………………… Печать
22.0………………………… Визитки
3.5………………………… Зубная паста и зубочистки
8.5………………………… Две кисти
14.0………………………… Тушечница
1,15.0………………………… Шляпа
1,75.0………………………… Хаори
30.0………………………… Пояс
14.5………………………… Гэта
–―
4,07.5
Прибавив к этому оставшиеся 70 сен 5 рин, он получил общую сумму в 4 иены 78 сен. И он вспомнил, каких трудов стоило родителям собрать эти деньги. Он с горечью думал о жалком положении своей семьи, которой было нелегко достать даже одну иену.
Воротник ночного кимоно был грязным. Томная печаль путешественника вызывала сладкие слезы. Неизвестно когда, он тихо засопел.
На следующий день его попросили переписать смету школы, и он провел весь день в канцелярии. Закончив с этим, написал и отправил письмо родителям.
Под вечер из дома директора пришли за ним.
Дом директора был недалеко. На зеленых полях пшеницы кое-где виднелись желтые ряды цветов рапса. Хотя это был отдельно стоящий дом под соломенной крышей, планировка была типично крестьянской: широкий вход, комнаты в шесть и восемь татами, перед которыми был лишь маленький садик. И неряшливый вид жены, и заплаканное лицо ребенка, и хибати в столовой, и грязные, порванные татами – все это бросалось в глаза приходящему. В комнате директора виднелись книги с красными обложками: «Методика управления школой», «Психология», «Современные вопросы педагогики» и другие.
«Мне действительно очень жаль, – сказал директор. – Дело в том, что это были лишь предварительные договоренности, ничего официального еще не было…» И, наливая чай, который принесла жена, добавил: «Вы, возможно, уже знаете, но тот пожилой учитель, Хирата, он уже совсем старый и бесполезный, и мы как раз собирались его перевести или уволить, как Кисино-кун сказал, что от Като-сан поступило такое предложение. Вот мы и решили обратиться к вам. Но вы приехали немного рановато…» – он рассмеялся.
– Вот как? Я совершенно ничего не знал…
– Естественно, вы и не могли знать. Хорошо бы, чтобы Кисино-сан был повнимательнее, но он такой человек, ко всему относится беспечно.
– Значит, тот учитель еще здесь?
– Да.
– И он еще ничего не знал?
– Неофициально, наверное, знает… но официально это еще не объявлено. Мы собираемся окончательно решить этот вопрос на деревенском собрании через пару дней, так что, думаю, вы сможете выйти на работу со следующей недели… – он сделал небольшую паузу. – У меня в школе все учителя хорошие, и все дела идут гладко, так что новичкам здесь работать легко. И вы постарайтесь изо всех сил. Что касается жалованья, то со временем, наверное, его можно будет понемногу увеличить…
Он затянулся сигаретой, стукнул по ней и спросил:
– У вас еще нет диплома учителя?
– Нет.
– Тогда лучше его получить, так будет удобнее во всех отношениях. Если у вас есть аттестат об окончании средней школы, то стоит лишь немного позаниматься по практическим предметам… Вы читали что-нибудь по методике преподавания?
– Читал немного, но, должен признаться, не нашел это интересным.
