Мы все неидеальны. Других людей на эту планету просто не завезли!

Бабушка твоя зачем то решила, что раз Шпала дочку из детдома забирает, то и ей сына нужно забрать. Забрали детей, через несколько месяцев Юрку назад вернули, так как пила бабушка твоя к тому моменту уже практически беспробудно. У нее, в отличие от Шпалы, опыта особого в потреблении алкоголя в большом количестве не было, вот и спивалась она намного быстрее.

Это как раз тот момент был, когда я Юру впервые и увидела. И все, что я до этого излагала, я как раз от той воспитательницы тогда и услышала. Дальше уже от себя рассказывать буду.» – подытожила эту часть рассказа Тамара Сергеевна.

Все сидели примолкшие, похоже было, что так подробно именно эту часть из Юркиной жизни до этого вообще никто, кроме Тамары Сергеевны, и не знал.

Глава 16.

После небольшой паузы Тамара Сергеевна продолжила.

«Больше Юра из детского дома в родительский уже не возвращался. Мать его Анна года через полтора примерно окончательно спилась и умерла, вот Юрка так в детдоме, уже как сирота, и остался. И квартиру отцовскую кооперативную, как тогда казалось, потерял навсегда.

Тогда квартира не наследовалась, переходила тем, кто в ней прописан, а если никого прописанного не оставалось, переходила самому ЖСК. Юру, когда в детский дом передали, из отцовской квартиры выписали, так тогда положено было, прописали в детдоме. Потом мать умерла, и квартира перешла ЖСК, только перешла как бы не полностью – сама квартира не наследовалась, а вот пай, выплаченный за нее, наследовался. Вот и получилась ситуация, что квартира находится в распоряжении ЖСК, но, когда Юра совершеннолетним станет, ЖСК придется ему за нее пай, отцом внесенный, выплатить, а где деньга на выплату взять, непонятно. Квартиру для этого нужно кому-то передать, кто за нее в ЖСК весь пай внести сможет за оставшиеся до Юриного совершеннолетия шесть лет, а это огромные, по тем временам, деньги, люди на первый то взнос с трудом наскребали, а тут все и практически сразу. И огромность этих денег с годами совсем незначительно уменьшалась, так как обесценения денег, инфляции по-нынешнему, тогда почти не было.

Был и еще один момент – когда ребенка в детдом выписывали, за ним право прописку восстановить после возвращения, если квартира еще другим людям не передана, сохранялось. Работало это так – если у ребенка до помещения в детдом прописка была, и к его совершеннолетию в квартире, из которой его в детдом выписывали, продолжали быть прописаны те же люди, его лишенные родительских прав родители, например, то право на жилье за ним восстанавливалось путем восстановления его прописки в той же квартире. Если же из квартиры все прежние жильцы в связи со смертью или по другим причинам за время нахождения ребенка в детском доме тоже были выписаны, то саму квартиру передавали другим людям, а выросшего ребенка уже государство обеспечивало жильем, считалось, что в первоочередном порядке. Хотя ждать такой первой очереди, порой, приходилось очень и очень долго.

В общем, с жильем у бывших детдомовцев тогда во всех вариантах проблема была – вернуться в квартиру, где родители твои, которых родительских прав лишили, живут – то еще удовольствие, сами понимаете, а другое жилье получить от государства мало реально – или ждать будешь слишком долго или такое дадут, что и жильем то назвать нельзя, для жизни оно непригодно, только для существования, да и по площади и местоположению жилье такое с тем, что у ребенка до детдома было никто сопоставлять даже и не пытался – вполне могло быть так, что в детдом уезжал из двушки в кирпичном доме в центре, а в восемнадцать лет получал комнату в бараке с окнами на МКАД.

Но Юре повезло, причем повезло несказанно – Правление ЖСК решило квартиру его отца никому не передавать, а разместить в ней это самое Правление, посадить бухгалтера с Председателем, прием жильцов вести по положенным дням, собрания проводить. Так шесть лет и делали, а когда Юре восемнадцать исполнилось, они ему предложили пай отцовский унаследованный не забирать, а квартиру отцовскую же снова этим паем и оплатить, он, конечно же, согласился и вновь в квартире этой прописался.

Ну а позже, когда уже приватизацию жилья разрешили, Юра ее в собственность и оформил, что позволило после его гибели за тобой, Никита, ее сохранить, оформив наследство.» – резюмировала эту часть своего рассказа Тамара Сергеевна.

«С мая, когда Юру к нам привезли, и до сентября, когда следующий учебный год начался, натерпелась я от Юриных выходок не на шутку.» – продолжила Тамара Сергеевна, «Дрался он практически беспрерывно, и опять со всеми – с ровесниками, со старшими ребятами, даже на воспитателей кидался. Никак я подход к нему найти не могла, чтобы хоть как-то урезонить.

Днем еще ничего, а вот ночью, когда в детдоме одни дежурные воспитатели оставались, начинался просто ад – Юрка из таких же как он пацанов, своих ровесников, живущих в нашем детдоме, практически банду сколотил, вернее, не банду, а стаю, а он в ней был вожак, вожак авторитетный, сильный, всеми признанный. Стаю эту из трех пацанов и Юрки во главе даже старшие пацаны опасались, уж больно они были в этой стае все «безбашенные», как сейчас говорят, дрались с остервенением, нападая сразу всем скопом, им главное повалить противника, а там уж допинают. Ну, а причины для драк находились всегда, порой самые ничтожные, но это было неважно, кто ищет, тот всегда найдет!

Наступило первое сентября, все дети в школу пошли, и детдомовские, как вы понимаете, тоже. Причем в школу детдомовские ребята ходили в самую обычную, районную, учились вместе с домашними детьми в одних классах. Тогда как все было устроено: если детдом большой, по количеству воспитанников, я имею в виду, то школа могла быть при нем своя, и в ней только детдомовские дети учились, но в Москве таких не было, в Москве детдома были относительно небольшие районные, и в школу дети из детдома, соответственно, также ходили в районную. А вот соседняя с нами школа-интернат, та самая, в которую Юру первые два раза мать сдавала, как раз, в этом смысле, была совершенно обособлена – это была именно школа, все дети и жили там и учились там же. Ничего удивительного в этом не было, тогда не только местоположение было важно, но и административное подчинение, а подчинение у детдома и школы было разным – школами, включая школы-интернаты, органы образования заведовали, а детдомами – органы социальной защиты.

В новую школу, ту же, что и все детдомовские дети, и Слава мой пошел, меня же из другого района назначили, квартиру служебную рядом с детдомом выделили, мы переехали, возможности сына через весь город в старую школу возить у меня не было, вот и перевела я его. Так и оказался Слава мой, отца твоего ровесник, с ним в одном классе, с ним и со всей его стаей. И вот это мне, поначалу, настоящей бедой показалось – Слава ростом в 12 лет был совсем невелик, значительно ниже большинства пацанов, да и девчонок тоже, полноват, на голове ярко рыжие кудряшки, глаза, густо-густо такими же рыжими длинными ресницами обрамленные, и … веснушки, вот прямо по всему лицу, этакий мальчик-одуванчик, по-другому и не назовешь.».

В этот момент Тамара Сергеевна рассмеялась, заметив растеряно-недоуменные взгляды, которые Никита, Старшина и Лизавета устремили на Славу. Нынешний Слава на того парнишку, которого она только что описала, не походил совершенно – высокий, худощавый, абсолютно лысый мужчина, практически совершенно лишенный растительности на лице, даже ресницы и брови были настолько редкими и светлыми, что на лице их было почти незаметно, который сейчас сидел вместе с ними за столом, просто не мог быть тем Славой, про которого она рассказывала. Но мог и был, что и Максим и сам Слава тут же и подтвердили утвердительными кивками.

Тамара Сергеевна продолжила рассказ.

«Полноват Слава был по моей вине, перекармливала я его тогда, да и спортом заниматься совершенно не заставляла. Рос он у меня без отца, с его отцом мы еще до рождения Славы разбежались, он военный был, за ним ехать нужно было в дальний гарнизон, да я не захотела, я уже тогда твердо решила, что жизнь свою посвящу безнадзорным детям, а не семье.

Общались мы со Славиным отцом до этого всего несколько месяцев, он замуж звал, торопил с решением, так как ему уже предписание на отъезд к месту службы выдали, я отказалась, он уехал, а только потом я узнала, что беременна. Письмо ему написала, он не ответил, может не дошло, а может не захотел, я не знаю. Дальше искать его не стала, а ребенка оставила, решила, что так даже лучше, как можно безнадзорных детей воспитывать собственного опыта не имея, а так будет у меня собственный опыт.

Только опыт этот до того момента как-то однобоко у меня формировался – спорту в жизни моего сына места не было, он сам никогда не говорил, что хочет заниматься, да и я не настаивала, а вот книжкам было, да еще какое, книжки в Славиной тогдашней жизни место занимали самое основное, самое почетное.

В общем, понимала я, что сыну моему с Юркой и его стаей в одном классе очень несладко придется, им и меньшего для ненависти и презрения хватало, а тут такой набор «недостатков». Боялась за него, даже решила, что сразу в другую школу переведу, если только тронут. Но первые несколько учебных дней, на мое удивление, довольно спокойно прошли, во всяком случае, ни сам Слава мне ни на что не жаловался ни из школы не звонили.

Глава 17.

А четвертого сентября, уже совсем под вечер, когда даже ужин в детдоме уже закончился, привезли мне еще одного мальчишку, и тоже двенадцати лет. О том, что у меня еще один воспитанник будет я еще в конце августа узнала, когда мне личное дело его передали, узнала, оформила все документы, в том числе, и в школу его записала, в тот же класс, что и Славу с Юрой.

И ждала пока самого мальчишку привезут, там заминка какая-то вышла, он, вроде, с начала лета в пионерском лагере был, да не в простом, а на Черном море, под Анапой, куда его еще отец, пока жив был, от своей работы отправил. Вскоре отец погиб, пока мать искали, родительских прав лишали и парня в детдом оформляли, находился он под временной опекой у какого-то знакомого своего отца, который его из этого самого лагеря забирать не стал, просто оставил там до конца лета. Пацан из лагеря должен был прямо к началу учебного года вернуться и сразу ко мне в детдом прибыть, да в дороге заболел, живот у него в поезде прихватило. Сопровождающие перестраховались, сняли его с поезда где-то в середине пути, да на скорой в какую-то больницу местную отправили. Сами дальше поехали, у них же полный поезд других детей под надзором был, все с последней летней смены в Москву возвращались. Мальчишка несколько дней в больнице пробыл, оклемался, вот опекун его и забрал и в детдом привез. Звали того мальчишку Максимом (на этих словах бабы Томы Никита посмотрел на Макса, тот кивнул, подтверждая, что речь теперь идет именно о нем).

Я мальчишку кое как покормила, ужин то уже закончился, столовая детдомовская закрыта, а он только что из больницы, где животом маялся, ему не пойми чего съесть и не дашь, и отвела в группу, где ему место было заранее отведено. Там все уже спали, эта ночь вообще, на удивление, спокойно прошла, даже Юра со своими не куролесил.

Утром все как в детдоме водится – подъем, умывание, завтрак.

Потом все в школу пошли, и Максим со всеми.

А около 11 утра мне из этой самой школы позвонили, беда, говорят, Тамара Сергеевна, сына Вашего Ваши же детдомовские бьют, учитель физкультуры побежал разнимать, да не уверены, что справится, они же сущая стая. Прибегайте скорее, заберите Славу, пока беды не произошло.

Я и побежала, со всех ног побежала, да все-равно только минут через пятнадцать до школы добралась, она же хоть и ближайшая, да на другом конце района. Вбегаю, пот градом, ноги не держат, мне навстречу завуч: «Не переживайте, говорит, уже все успокоилось. Дети на уроке, Слава не пострадал. Пойдемте, я Вам все расскажу.».

Сели в ее кабинете и стала она рассказывать: «Славу Вашего все предыдущие четыре дня подзуживали, эти самые – Юрка Булавин и его кампания, да Слава терпел, не отвечал, а сегодня не сдержался, сам в драку кинулся. Учительница как увидела, что они на него всем скопом, сразу за физруком и Вам звонить побежала, сама разнимать не решилась, репутация Булавинской стаи всем известная, все рядом живем, воспитатели Ваши много чего про этих ребят за лето соседям порассказывали. Скажу честно, мы их в школе с опасением ждали, заранее понимали, что проблем не оберемся, вот и дождались.

Позвала она сначала физрука, тот прыгалки схватил и с ними побежал, наверное, с их помощью разнимать пацанов собирался, а учительница – ко мне, отсюда из этого кабинета мы Вам и звонили.

Как с Вами поговорили, побежали туда же на второй этаж, в класс, где драка, посмотреть, что да как, подбегаем, а учитель физкультуры в дверях стоит, стоит, в раскрытую дверь смотрит и ни во что не вмешивается. Я уж было решила, что там совсем беда, а оказалось, что нет. Там драка продолжается, только похожа она уже не на драку, а скорее на бой. И Слава Ваш в ней вообще не участвует, он в стороне стоит и только моргает растеряно, впрочем, как и все остальные, кто в драке непосредственно не участвует.

А в центре боя новый Ваш, Максим, один против всей Булавинской рати, но его это нисколько не смущает. Они нападают, а он в центре стоит, и от большинства их ударов просто уклоняется, причем технично так уклоняется, что они почти все время промахиваются, бьют по воздуху. Когда уклониться не может, блокирует, руку вперед выбросит и удар противника как бы в сторону отбрасывает. Отвечает только когда они сразу с нескольких сторон нападают, причем как отвечает: одного отбросит ударом, а от остальных опять или уклоняется или блокирует. Когда они, в суматохе, забывают, что нападать всем вместе нужно, и только кто-то один из них «на острие атаки» оказывается, Максим такого атакующего с ног сбивает моментально, но тут же и отходит, на лежачего не бросается, ждет, пока тот поднимется. Вот и получается, что это уже не драка, а именно бой, бой, в котором лежачего не бьют. Булавинские от такого боя аж подрастерялись, пыл свой поутратили, когда звонок на урок прозвенел, такое впечатление, что даже рады были поводу остановиться, моментально драку прекратили и по местам расселись.

В общем, тихо все у нас, не думаю, что Вам сейчас нужно вмешиваться, только сыну навредите, еще больше дразнить станут, раз мамочка, чуть что, прибегает.».

Выслушала я ее, согласилась, да и пошла назад на работу. Только мысли у меня в голове были невеселые – мало того, что у сына проблемы, так теперь еще и ночью непонятно что будет, Максим то хоть, судя по сказанному, постоять за себя и умеет, но он же один, не может всю ночь не спать, а когда уснет вообще неизвестно что с ним Булавинские вытворят, они же никому ничего не прощают, точно решат с ним поквитаться, и поквитаться жестоко.».

Тамара Сергеевна замолчала, а Никита к Максу обратился:

«Максим, а ты что уже тогда единоборствами что ли занимался? Уж больно описание твоих действий в той драке похоже на то, чему тренеры меня всю жизнь учат!».

Глава 18.

«Не всеми единоборствами, а только самбо,» – ответил Максим, «практически в том же самом зале, что мы все и сейчас занимаемся. Я туда вместе с отцом ходил, только меня в детской секции спортивному самбо обучали, а отец и его сослуживцы там же в боевом самбо регулярно тренировались. Мой отец же тоже в МУРе (Московском уголовном розыске) на Петровке служил, ну да об этом, ты, думаю, не раз слышал.».

«Слышал,» – ответил Никита, «но подробностей не знаю, почему ты в детдом то попал? Отец погиб, это ты говорил, а мама?».

Максим поморщился, вспоминать о своей матери он не любил, и попытался уклониться от ответа: «Да как все попал, истории у всех детдомовских детей примерно одинаковые, да и не обо мне сейчас речь, ты же о своей семье спрашивал.».

Но Никита «соскочить» Максиму не позволил: «Так ты тоже моя семья, как и баба Тома, и Слава, и Старшина с Лизаветой. Все вы моя семья. Я про всех вас спрашивать буду, хочу знать все, что до сегодняшнего дня вы мне не рассказывали, маленьким считая, чтобы понять, до конца понять: кто я? А для этого мне нужно про всех вас все значимое узнать, потому что каждый из вас на меня влияние оказал, каждый тому, каким я стал сейчас, кем я стал поспособствовал!».

Максим едва заметно вздохнул, но что возразить Никите не нашел, пришлось рассказывать: «Все что я знаю не об отце, мне, в основном, соседка, которая со мной сидела, когда я еще совсем мальцом был, а отец на работе, рассказывала. Она языком молотила почти беспрерывно, ничуть не задумываясь о том, нужна ли мне тогда, в совсем еще детском возрасте, такая информация. Я потом кое-что у отца переспрашивал, он злился на нее за неуемное сплетничанье, конечно же, да поделать ничего не мог, не с кем больше было ему меня оставить, если по вечерам и в выходные работать приходилось, или я болел и в детский сад не ходил, или сам детский сад на карантин закрывали.

Отец мой родился еще до войны в 1940 году, деда на фронт призвали, там он и погиб. Бабушка с отцом оставались в Москве. Когда зимой 1941 года немцы подошли к Москве, объявили всеобщую эвакуацию, но бабушка ехать в эвакуацию не захотела, отец тогда болел сильно, побоялась, что он дороги не перенесет, вот и спряталась. Спряталась, да плохо, ее участковый нашел, который как раз проверял все ли, подлежащие эвакуации, выехали. Нашел и должен был арестовать, тогда отказ ехать в эвакуацию приравнивался к предательству и желанию сдаться врагу. Должен был, но не стал, как мне потом отец, со слов бабушки, рассказывал, он когда младенца синего от болезни да недоедания (у бабушки молоко от стресса пропало) на руках у нее увидел, понял, что никакое это не предательство, а одна только безграничная материнская любовь. Остались, немцев в Москву не пустили, кое как выжили. Бабушка потом этого участкового всю жизнь добрым словом вспоминала, благодарила, говорила, мол, вот это и есть настоящий мужик, даже в самых тяжелых условиях сумел правильное решение принять и людей пожалеть, такими и должны быть работники милиции. Может поэтому отец мой, когда вырос, милиционером и стал.

После войны отец в школу пошел, а когда в старших классах учился, бабушка заболела, диагноз – лейкемия (рак крови), тогда это неизлечимо было. Несколько лет держалась, хоть и страдала порой очень сильно от боли и слабости, об одном только Бога молила – дать ей дожить до совершеннолетия сына, чтобы успеть поднять его на ноги. Дожила, умерла месяца через три после того, как отца в армию призвали.

Отец бабушку похоронил, ему отпуск в части дали, да на службу и вернулся. Отслужил, приехал в Москву и сразу на работу в милицию устроился как раз участковым, а параллельно учиться поступил в Школу милиции.

Еще в первые месяцы после демобилизации, когда на душе у него без матери очень тяжело было (он, пока служил, тосковал по ней как то меньше, все-таки в части ничто о ней не напоминало, а как в Москву в пустую квартиру вернулся, хоть на стену лезь, до какой вещи не дотронешься, буквально каждая тепло материнских рук хранит), познакомился он с соседями, они недавно в этот район переехали, вот и зашел познакомиться, участковому так по службе положено, контингент свой знать, ну, да это всем известно.

Соседи те – бабулька-божий одуванчик, уже сильно пожилая, да и внучка ее Машенька, которой едва восемнадцать лет исполнилось. Обе какие-то потерянные, иначе и не скажешь. Зашел отец, представился, спросил не нужно ли чем помочь. Бабулька его за стол усадила, чаем стала поить, да про жизнь свою рассказывать. Оказалось, что она вдова недавно умершего очень высокопоставленного чиновника, и жили они до последнего времени, ни много ни мало, в самом центре Москвы в одной из сталинских высоток. Муж умер, квартиру служебную в высотке отобрали, а им с внучкой дали вот эту вот, самую обычную, на окраине, хорошо хоть отдельную, а не коммуналку. Родителей у внучки нет, только вот она, бабушка, сбережений особых дед не накопил (тут, как позже выяснилось, бабулька лукавила), вот и перебиваются они с внучкой с хлеба на воду на одну бабушкину пенсию. Да еще и внучка в театральный не поступила, а это ее самая-самая большая с детства мечта, если бы дед жив был, смог бы помочь, а так, по конкурсу, ее не взяли, туда же без блата вообще не поступишь.

«А что же друзья мужа Вашего, не помогают?» – спросил тогда отец.

«Да друзей, почитай, никого уж и не осталось, они же все воевали, у всех контузии, ранения, вот долго и не зажились, ушли даже раньше нашего деда.» – ответила бабулька.

На том тот первый разговор и завершился, но отец мой все забыть их никак не мог, ни бабушку, которая ему маму его любящую и заботливую напоминала, ни внучку ее с невероятными испуганными оленьими глазами. Стал заходить, поначалу время от времени, а потом, почитай, каждый день, он им по хозяйству поможет, дел то мужских в доме в связи с переездом огромное множество – там полку повесить, тут шкаф перетащить, а они его чаем поят и про жизнь свою рассказывают, советуются. Машенька все никак на работу идти не хотела, говорила, что ей к поступлению через год нужно готовиться, а не работать, но не работать тогда было непринято, вот и посоветовал ей отец совместить работу с подготовкой – в один из московских театров на какую-нибудь подсобную должность устроиться и там «атмосферой актерской проникнуться», поучиться, так сказать, на практических занятиях, за игрой актеров ежедневно наблюдая. Машенька согласилась и так и сделала.

Очень быстро отец понял, что без Машеньки ему буквально жизни нет – она смеется, для него на небе тучи расступаются, она плачет – он с ума сходит, кулаки сжимает до боли, готовый всякого, кто ее обидел, тут же и растерзать. Стал за ней ухаживать, она не отказывала, но и интереса особого не проявляла, ей будущее актерство ее главнее всего в жизни казалось. Она то не проявляла, а вот бабушка ее очень даже вопросом их отношений была озабочена, денно и нощно твердила внучке – не упусти парня, второго такого не найдешь, он с тебя всю жизнь пылинки сдувать будет, проживешь всю жизнь как у Христа за пазухой, как я с твоим дедом. Аргумент про деда для Машеньки очень весомым был, она отлично помнила, как им при жизни деда сладко жилось, и как потом все в один миг разрушилось. Очень хотела к той сытой и беззаботной жизни вернуться, вот и согласилась выйти за отца замуж.

Сыграли свадьбу, а через несколько месяцев бабушка Машенькина умерла, остались они с отцом вдвоем. Тем временем опять лето наступило, отправилась Машенька в театральный поступать и вновь провалилась. Плакала потом несколько недель горючими слезами, отец от сопереживания и невозможности ничем помочь аж почернел весь. Потом утешилась и выдвинула отцу ультиматум – мне бабушка, когда уговаривала за тебя замуж пойти, обещала, что ты мне положение и достаток обеспечишь не хуже, чем при жизни деда были, так вот давай, обеспечивай, выполняй обещание! И есть у тебя на это год, если через год ты меня обратно в центр жить не перевезешь и в театральный поступить помочь не сможешь, значит, ты обманщик и самый распоследний неудачник, не стану я с таким жить. Отец такой постановке вопроса сначала очень расстроился, но Машеньку свою он очень любил, стал думать, как действовать.

За год он многое сделать успел – квартиры свою и Машенькину разменял, въехали они в одну, трехкомнатную и к центру заметно ближе, не в высотке, конечно, и не внутри Садового кольца, но уже и не совсем на рабочей окраине, на работу в МУР устроился и даже первое повышение получил, но Машеньке этого было совершенно недостаточно! Тем более что с поступлением в театральный он ей все-равно никак помочь не мог, и через год она опять провалилась. Провалилась, и стала его упрекать, изводить, но уже не ультиматумами, поняла, видимо, что ультиматумом своим уже максимума добилась, дальше только или угрозу свою выполнять и уходить от него или жить дальше уже без ультиматумов, а слезами, страданиями и жалобами.

Каждый день, приходя с работы, отец слышал только одно – я страдаю, неимоверно страдаю – от дома до работы ехать больше часа, сначала автобус ждешь-не дождешься, потом в него не впихнешься, потом еще в метро стоять, места то только пожилым уступают. Продукты домой не купить, везде очереди, да еще и сумки с ними пудовые приходится из цента через весь город тащить, здесь то в нашей тьму-таракани вообще ничего нет. Пальто и сапоги у меня мало того, что немодные, так еще и холодно в них, денег то нормальные вещи у спекулянтов купить нет. И все в таком духе. Отец от этих ее жалоб, страданий лицом чернел, худел, болел буквально, но изменить ничего не мог, он и всю зарплату до последней копейки всегда домой приносил и ей отдавал, и все вечера свободные и выходные в очередях проводил, чтобы продуктами на неделю затариться, да только ей все было мало, не делало ее это менее страдающей, не примеряло хотя бы немного с окружающей суровой действительностью.