Мы все неидеальны. Других людей на эту планету просто не завезли!

Суть новой религии Рязанцева была понятна, наверное, только ему одному, когда он на допросах основные ее постулаты следователю рассказывал, тот нить повествования терял моментально. В итоге, следователь, имевший отличное гуманитарное образование, понял только, что никакая это не новая религия, а безумный сплав из постулатов массы других религий, философских и около философских течений, постулатов, скрупулезно подобранных Рязанцевым под обоснование какого-то одного, только ему и понятного вывода.

Но главное для следствия было не в этом, необходимо было понять, доказать и закрепить мотив совершенных Рязанцевым убийств.

Такой мотив сам Рязанцев обозначил фразой, поначалу совершенно непонятной: «Очищение через молчание». Потом объяснил: «Все беды человечества, и каждого конкретного человека – от владения речью, недаром Бог никаких других живых существ речью не наделил! Звуками – да, но не речью. Речь – это проклятие, кара Божия, только вот люди совершенно этого не понимают, считают, безумные, что речь – это, наоборот, благо, и пользуются ею все более и более обширно. Сначала была только устная, а позже и письменная появилась, сначала только один пра-язык, теперь необъятное множество! За этой бессмысленной трескотней звуков не слышно, звуков, в которых вся Божья воля и выражается, которыми Бог со всеми живыми существами и общается!».

«Ты, вроде, неглупый мужик,» – обратился он к следователю (тот перебивать не стал, хотя подобной фамильярности со стороны подследственных на допросе раньше никогда и никому не позволял), «ты вдумайся, чем звук от речи отличается? Звук – он массу информации в себе несет, которую мы совершенно понимать разучились! Вот кричит раненый зверь! Что в этом звуке? Боль? Страх? Просьба о помощи? А может, вовсе и наоборот, не просьба о помощи, а мольба о смерти, как способе избавления от страданий? А может вообще все это сразу! Или ветер шумит – что в этом звуке? Какая информация и от кого? От самого ветра, от деревьев, от Бога? Слышать – слышим, да и то не всегда, а знать – не знаем!

Потому что слышим, но не слушаем, даже не пытаемся слушать! Слушать и слышать – это работа тяжелая, не хотим мы работать! Вот и придумали речь, с помощью которой, якобы, все объясняем! Говорим: мне страшно, мне больно, я голоден, ладно, когда про себя, тут еще хоть как-то можно предположить, что понимаем про что говорим, хотя все-равно уж очень примитивизируем. Что такое страшно? Спроси тебя – будешь долго пыжиться и с помощью речи объяснять, а все-равно до конца объяснить не сможешь, всего спектра испытываемых тобой ощущений в момент страха не опишешь! Да и ощущения эти, если брать их во всех оттенках и нюансах, у каждого свои, а ты взял и сказал просто «страшно», и думаешь, что все объяснил, а другой под «страшно» совсем другие ощущения понимает! Слышит от тебя «страшно», думает, что понял тебя, а не фига он не понял! Примитивно мыслим – примитивно объясняем! Но самое скверное, что реально думаем, что вот такого примитивизма достаточно для понимания!

Я, когда религии изучал, поразился просто – все: и христиане, и иудеи, и мусульмане, вот, буквально, все, говорят, что и в Библии, и в Торе, и в Коране одно и тоже написано, просто понимаем написанное мы по-разному, якобы, просто недостаточно пока наше понимание содержания этих книг, поэтому мы того, что во всех них одно и то же написано и не осознаем! Идиоты, ей Богу, просто клинические идиоты! Да эти книги не от Бога, они от главных его врагов, как этих врагов не назови, хоть бы и Сатаной с его прислужниками, хоть как по-другому, их там, в Преисподней придумали, и нам, дуракам, под видом донесения Божьей воли сюда закинули, чтобы мы тысячелетиями время тратили на их изучение, старались волю Божью через речь понять, а сама речь и есть главное препятствие к пониманию Божьей воли!

Знаешь, что такое эти книги – то, что разведчики называю «увод на негодный объект», тебе этот термин знаком?» – следователь кивнул (термин действительно был ему знаком, да и что Рязанцев с помощью этого термина хотел до него донести также понял – священные книги, смысл которых человечеству приходилось постигать тысячелетиями, и были, по мнению Рязанцева, тем самым «негодным объектом», на котором враги Бога специально внимание человечества сосредоточили, чтобы этому самому человечеству помешать истинную Божью волю понять и постичь).

«Я, когда до этого додумался,» – продолжил Рязанцев, «аж взвился весь внутренне, будто в бабу кончил! Да не в простую бабу, а в целку, которая до этого долго мне не давала, извела всего, а когда дала, еще и целкой оказалась! Взвился и стал думать что из этого моего понимания следует, как мне его теперь применить. И понял: молчание – вот ключ к постижению истиной Божьей воли!!! Очиститься через молчание от всей скверны, что через речь в жизнь мою вошла! А после очищения начать постепенно учиться слушать и слышать, надеясь, что Бог усилия мои оценит и понимание воли своей пошлет!

И так оно и произошло, стал я молчать по вечерам после работы и выходные, на работе мне этого, к сожалению, делать не давали, а есть то что-то нужно было, без работы как на еду заработать. Молчал упорно, ни слова ни звука себе не позволял, кто бы меня ни звал и о чем бы не спрашивал. Долго мне пришлось молчать, больше года прошло, пока от скверны очистился, очень уж необходимость на работе говорить очищению этому препятствовала, но добился, таки, своего, не только очистился, но и от Бога награду за свое упорство и послушание получил, постиг в чем его, Божья, в отношении меня воля!».

Глава 4.

Рязанцев перевел дух и попросил у следователя листок бумаги и ручку, тот молча протянул ему требуемое.

«Вот смотри», – продолжил Рязанцев после паузы, и написал в самом верху данного ему следователем листа А4 слово «Бог», от этого слова нарисовал совсем крохотную стрелку вниз и написал под ней, прямо там, куда она указывала «Я», потом нарисовал уже от этого «Я» еще несколько стрелок вниз, только уже очень длинных, ведущих в самый низ листа, и под ними написал: «Другие», и повернул листок к следователю.

«Видишь, насколько я к Богу приблизился!» – произнес Рязанцев самодовольно.

Следователь глянул на листок и кивнул, перебивать Рязанцева и возражать ему следователю не было никакого смысла, Рязанцев явно дошел в своем рассказе до того места, где собирался объяснить самое главное – мотив всех совершенных им убийств!

«А видишь, что я не только к Богу приблизился, но и между ним и остальными?» – продолжил Рязанцев.

Следователь в ответ опять кивнул.

«Так вот, воля Божья в отношении меня в том и состоит, чтобы я людям путь к очищению от скверны показал, тот путь, который сам прошел – через молчание! Вот только взрослым этот путь показывать бесполезно, они от Бога настолько далеки, скверной настолько замазаны, что не достучаться до них, не докричаться! Ну, да и фиг с ними, с ними Бог сам разберется, просто уничтожит всех разом, когда я миссию свою выполню, а миссия моя непростая – детей молчать научить, не дать им скверной проникнуться! Вот когда я смогу уже много детей от скверны защитить, когда станут они взрослыми, и сами к Богу приблизятся и смогут, за мной повторяя, волю Божью еще шире распространять и до все новых и новых детей доносить, вот тогда и уничтожит Бог разом всех оскверненных, и наступит на земле царство Божие, во всей его красе и великолепии!».

Рязанцев выразительно посмотрел на кувшин с водой, который стоял на тумбочке возле следователя, тот, все также молча, взял стакан, налил в него воды и протянул Рязанцеву. Рязанцев с жадностью выпил и вновь заговорил: «Вот только не знал я, что скверна в детей уж очень рано и очень быстро проникает, да так глубоко, что ее уже никак не выковырить!

Начал с сына своего Ивана, тому, вроде, всего четыре, да и говорить он начал поздно, когда ему почти три было, думал, легко мне будет его от скверны очистить! Сначала просто объяснял, замолчи, мол, не нужно тебе говорить, а он помолчит пару минут и опять за свое: «Мам, дай, хочу …». Я матери его все объяснил и строго настрого запретил на эти его «мамканья» откликаться, она даже, вроде, меня и послушалась, и сама стала молчать, и сыну помолчать приказывала, во всяком случае, при мне. Не помогло.

Я его побил пару раз, не сильно, так больше для острастки, да чтоб следов не осталось, скорее даже не побил, а поучил. Опять не помогло.

На следующий день с работы пришел, я молчу, жена молчит, он молчит, я даже обрадовался, все, думаю, пошло дело, а он возьми, да опять «мамкни». Я еще раз его поучил, да и жену свою заодно, думаю, пусть не только сам боль почувствует, но и на мать свою посмотрит, как она от боли извивается, может проникнется наконец.

Опять не помогло – вместо того, чтобы замолчать, он, наоборот, орать начал, мне аж от поучения матери его пришлось оторваться, чтобы рот ему заткнуть, а то мало того, что сам ничему не учится, еще и соседи на крик прибегут, придется мне с ним объясняться, то есть молчание уже свое прервать! А я и так, пока сначала ему, а потом жене своей объяснял зачем нужно молчать, свой обет молчания несколько раз нарушил, на что Бог мне тут же и указал – я тогда очень часто стал на улице спотыкаться, оступаться и падать, так Бог меня за нарушение обета через боль наказывал.

Так и жили несколько месяцев – я с работы прихожу, все хорошо, все молчим, жена ужин подает, сын в углу молча играет, благодать, а через полчаса-час Иван возьми, да и «мамкни», я его поучу, жену поучу, они хоть и извиваются и плачут от моего обучения, но молчат. Опять тишина наступает, и так до самого сна. Хорошо!

Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего – в полном молчании все-равно ни одного вечера не проходит, никак до конца скверна из сына моего не выводится!

И закралось у меня подозрение, что не просто так все это, решил я проследить как жена с сыном обет днем соблюдают, когда я на работе – если соблюдают, то непонятно почему до самого сна никак дотерпеть у сына не получается, давно бы уже должен был тогда привыкнуть без речи обходиться, а если не соблюдают, тогда в этом и ответ!

На следующий день я с работы пораньше ушел, около трех часов дня уже в сторону дома направился, подхожу, встал под окнами, стою, слушаю, благо июль, окна открыты, да и этаж у нас третий, если заговорят, по любому, услышу. И услышал, да такое, что просто озверел!

Жена моя Софья с сыном не только разговаривала, но и внушить ему пыталась, что отец у него идиот ненормальный, который совсем с катушек слетел со своим молчанием, и что потерпеть им совсем немного осталось, она себе другого мужчину приглядела, сейчас вовсю обхаживает, если сладится у них, то и от меня этот другой мужик их заберет и защитит!

Поднялся в квартиру, жена дверь открыла и обомлела, пришел то я невовремя, да и, видимо, почувствовала всю степень моего недовольства, если это можно так назвать, взгляд с меня на открытое окно перевела и сразу поняла, что я все слышал! Да и сын, при виде меня, испугался, хоть и малец, а понял, что спуску ни ему ни матери теперь не будет! Испугался и замолчал, и жена молчала, только тряслась вся и часто-часто сглатывала.

Я к сыну подошел, посмотрел на него молча, всю степень своего презрения к нему, воли Божьей не понявшему и не принявшему, одним взглядом выражая, перчатки рабочие надел (такие – с пупырышками, они как то сами мне на глаза в прихожей попались, будто знак Бог посылал, чтобы я голых рук об этого греховника не марал), да и задушил, быстро, одними руками, он даже пикнуть то ли не успел, то ли не посмел.

Жена все видела, но не закричала, только на пол осела, да сознание потеряла. Я ее в бессознательном состоянии душить не стал, по щекам потрепал, дождался, когда очухается, чтобы осознала, что не просто смерть к ней пришла, а кара Божия. А как она глаза открыла, так я уже готов был, руки на горле!».

Рязанцев замолчал, следователь поднял на него глаза – ни малейшего сожаления у Рязанцева не просматривалось, как и торжества, выражение было такое, как будто мужик просто сделал свое дело, самое обычное дело, повседневное, и сейчас об этом рассказывает.

По другим эпизодам Рязанцев также запираться не стал, все рассказал столь же обстоятельно и подробно.

Все было также, как и в случае с его семьей – он знакомился с одинокими женщинами, имевшими малолетних детей, ему это было нетрудно, мужик видный, да и язык хорошо подвешен, поначалу даже казалось, что интересно рассказывает, про историю, философию, религию много знает.

Постепенно начинал объяснять им про «очищение через молчание». Некоторые, которые поумнее, сразу сбегали, другие поначалу проникались его идеями, начинали вместе с ним молчать и детей этому учить, но дети учение не воспринимали, говорить продолжали, отчего Рязанцев быстро зверел.

Женщины хватали детей и тоже сбегали, Рязанцев ни первым ни вторым в таком побеге не препятствовал. Его час отмщения наступал в течение нескольких дней. Он находил новое место жительства своей пассии, в течение дня тщательно осматривался, примеривался, а ночью проникал в жилище и душил, душил прямо руками в тех же рабочих пупырчатых перчатках, всегда сначала ребенка, а потом мать, делал все так молниеносно, что очень редко или ребенок или мать проснуться и хотя бы вскрикнуть успевали.

Следов не оставлял, женщин выбирал не просто одиноких, а совсем недавно приехавших в Москву и ни родственников ни друзей пока здесь не имевших, да и с прежнего своего места жительства уехавших с малолетним ребенком не просто так, а, что называется, «на разрыв», стремясь оставить в прошлом не только само место, но и все старые связи и тяжелые воспоминания, с ним связанные, чтобы некому им было рассказать о своем знакомстве с новым, таким видным мужчиной.

Едва познакомившись с каждой женщиной, сразу перевозил ее вместе с ребенком на съемную квартиру, каждый раз разную и в разных, почти всегда самых окраинных, районах Москвы, причем все переговоры о съеме квартиры женщина вела всегда сама, копию паспорта, если кто из хозяев просил, оставляла тоже свою, он только деньги ей на оплату давал, всегда наличными, чтобы и здесь не засветиться. Хозяевам квартир просил говорить, что жить она будет только с ребенком, объяснял это тем, что неженатой недавно познакомившейся паре зарвавшиеся москвичи квартиру не сдадут, мол, будете тут любовным утехам придаваться, соседей беспокоить, слышимость то в панельных домах отменная, соседи в полицию настучат, а нам потом отвечать, еще и налоговая привяжется (сдавались то все квартиры тогда незаконно, с расчетами только наличными, никто из квартиросдатчиков налоги платить не хотел и не собирался).

Этим же объяснял и то, что сам он в съемную квартиру приходил только поздно вечером, а уходил рано утром, когда все соседи или уже или еще спали. Женщины не спорили, уж больно кавалер завидный, да и квартиру сразу оплатил, работать не разрешает, говорит, что дело женщины – детей растить, зачем ей работа, если мужик есть, первое время им всем казалось, что вытащили они таки, наконец, после всех своих страданий, счастливый лотерейный билет.

Так и удавалось Рязанцеву почти два года уходить от ответственности, пока дела наконец серией не признали, в одно производство не объединили и Главк для расследования не передали.

Единственное, о чем жалел Рязанцев после ареста, так это о том, что не сможет теперь миссию свою на земле выполнить, а ведь ему совсем чуть-чуть до первого «просветленного» ребенка оставалось!

Он, по его словам, совсем недавно понял, что все его неудачи по причине неправильно выбранного возраста детей, ему не просто малолетние были нужны, ему нужны были малыши в том возрасте и состоянии, когда они вот-вот заговорят, но еще ни одного слова не произнесли. То есть, уже понимают речь, могут почувствовать какую скверну она несет, но сами еще не осквернены.

Вот только найти именно таких ему до самого ареста не удалось, все время промахивался, дети или уже хоть по чуть-чуть, да лепетали, или никак говорить не начинали, а мать, наоборот, уже понимала, что от Рязанцева нужно бежать. Говорить то все дети в разное время начинают, вот и не смог Рязанцев нужного ему ребенка найти, не смог Божью волю в своем избрании оправдать!

И следователю все это так подробно он рассказывал, собственный обет молчания нарушая, не просто так, сохранялась у него еще, по его словам, надежда, что Бог не окончательно от него отвернулся, не счел еще миссию его на земле полностью проваленной, а просто послал ему испытание в виде ареста. Рассчитывал он, что следователь, осознав сейчас из его объяснений всю степень своей оскверненности речью, поймет, что перед ним мессия и не просто его отпустит, а станет первым и вернейшим его сторонником, молчаливым апологетом его веры.

Почему уж он именно следователя на эту роль выбрал никому неведомо, рассказав следователю все и не получив от него должного признания в виде немедленного отпущения на свободу, Рязанцев закрылся ото всех и молчания своего уже ни разу не прерывал, ни в СИЗО, ни перед экспертами, ни на суде, где был признан невменяемым и отправлен на принудительное лечение в специализированное психиатрическое учреждение.

Глава 5.

Для Тони же история Рязанцева и его ареста стала поворотным моментом во всей ее судьбе.

Максим Викторович участие ее в этом деле оценил не просто высоко, он потом почти два месяца добивался, чтобы специально под Тоню должность аналитика в штатное расписание ввели, а когда ее назначили, в убойном больше ни одна оперативка без нее не проходила. Тем более что аналитиком Тоня оказалась просто прирожденным, умела информацию и искать, перелопачивая тонны источников, и не только из архива, и анализировать, выбирая и запоминая из казалось бы нескончаемого потока только самое важное и нужное, и представлять в такой форме и в таком виде, что даже в первый раз попавший на оперативку новый сотрудник, сработанности, так необходимой в нелегкой работе оперов убойного, соответственно, совершенно не имевший, сразу эту информацию понимал и запоминал.

Да и опера из его отдела Тоню как-то сразу зауважали, звать стали исключительно Антониной Дмитриевной, да и привычку вставать при ее приходе, ранее свойственную только самому Максиму Викторовичу, тоже почти моментально приобрели. С этой привычкой вообще было забавно!

Максим, если в любое помещение, где он уже находился, входила женщина, всегда сразу вставал, вставал «просто на автомате», вообще об этом не задумываясь и на окружающую обстановку не обращая совершенно никакого внимания. Вставал во время совещания, вставал в кабинете начальника, когда секретарша этого самого начальника приносила кофе, вставал, если в его кабинет входила подчиненная, уборщица, да вообще любая женщина! Вставал и не садился пока вошедшая женщина первой не сядет. Исключение составляли только обвиняемые, ну да они, в большинстве своем, в кабинет Максима и не сами входили, их конвойные заводили, отдел то все-таки убойный.

Когда он на службу только устроился, эта его привычка многих или смешила, или раздражала, или просто оставляла в недоумении, но его это совершенно не волновало, он был так воспитан и отказываться от этой своей привычки или как-то ее видоизменять совершенно не собирался. Кстати, точно также себя вели его друзья: Юрка, устроившийся на работу в убойный вместе с ним, и Слава, тогда только начинавший свою карьеру в следствии. А вот Старшина к таким этикетам был несклонен, друзей своих уважал, над такой их привычкой никак не подтрунивал, но и повторять за ними не собирался. Со временем, по мере того как уважение к Максиму и его друзьям среди сослуживцев росло, многие стали им подражать, эту привычку копируя.

Так и произошло в те памятные для Тони дни, так и стала она аналитиком, пользующимся огромным уважением сослуживцев, при входе которого все вставали, и с тех пор в работе Тониной уже ничего не менялось, в отличие от Тониной жизни, где перемены как раз еще только начинались!

Уже много позже, когда на службу в Главк поступил Никита, казалось тоже усвоивший привычку вставать, когда в помещение входит женщина, буквально «с молоком матери», все опера в убойном вообще стали считать такое поведение абсолютной нормой, они уже не подражали, не копировали, они просто всегда именно так себя и вели. Только Старшина так и остался «за бортом» этих церемоний, что и заставило Тоню однажды, когда они с Никитой уже были достаточно близкими друзьями, расспросить его «о природе» и самого столь органичного вхождения этой привычки в жизнь Максима, Славы и Никиты (Юру живым она не застала, он погиб примерно за год до ее первого появления на работе в архиве, она тогда еще в РГГУ училась) и о том, почему Старшине такое поведение абсолютно несвойственно.

Ответ Никиты: «Так нас же всех, по сути, Тамара Сергеевна, мама Славы, растила, она до пенсии директором детского дома была, где Максим и мой отец воспитывались, а когда отец погиб, я еще маленький был, и меня под опеку взяла.

Это ее воспитание, не воспитание даже, скорее внушение – с детства всегда говорила, что мужчина делать должен так и только так, а еще дверь перед женщиной открывать, вперед ее пропускать, пальто подавать, ну, и так далее, ты сама понимаешь (Тоня понимала, Максим, Слава и Никита, действительно, не только вставать при входе женщины были обучены, но и всем иным премудростям этикета, что очень выгодно отличало их от большинства других мужчин, с которыми Тоня сталкивалась и по работе и вне ее), иначе он и не мужчина вовсе, и делать, не рассуждая достойна ли этого женщина, не оценивая, просто потому, что он мужчина, а она женщина, самого этого факта, по ее мнению, для такого поведения более чем достаточно. А если мужчина так не делает, значит он, прежде всего, не женщину, а сам себя не уважает, мужчиной не считает, раз ведет себя не как мужчина, а как существо с «дополнительным» органом, который между ног болтается и танцевать мешает (здесь Тоня невольно улыбнулась, считав намек незнакомой ей Тамары Сергеевны на распространенную во времена СССР поговорку: «Плохому танцору всегда х.. мешает»).

И не только говорила, следила, чтобы все ее воспитанники всегда именно так и поступали, не забывали, чтобы в привычку вошло, а если видела, что кто-то не делает, никогда равнодушной не оставалась, всегда делала замечание, мимо не проходила.

Максим со Славой рассказывали, что они, когда только служить в милиции стали, тяжело отвыкали от этой привычки хотя бы в отношении подследственных, все время себя контролировать приходилось, чтобы совсем уж идиотом не выглядеть – она человека, а то и нескольких убила, ее конвой приводит, а ты встаешь и приветствуешь, как будто за совершенные зверства ее уважаешь и даже поощряешь!

Мне уже полегче, когда я рос эту грань мне мужики рано объяснили.

А у Старшины просто с детства другое воспитание,» – добавил Никита, «он в деревне рос, они с Максимом в Афганистане на войне познакомились, вот и не признает Старшина этикетов, да и не нужны они ему, он и без всяких этикетов Мужик с большой буквы, сама знаешь!», Тоню очень заинтересовал, захотелось ей с Тамарой Сергеевной поближе познакомиться и расспросить ее как ей удалось вырастить вот таких мужиков, вот ведь все прямо как на подбор, но возможность такого знакомства ей нескоро представилась.

Став аналитиком и приобретя уважение коллег, Тоня, тем не менее, в личной жизни была все также не просто несчастлива, этой самой личной жизни у нее вообще не было – опера при виде ее вставали, доклады ее слушали буквально затаив дыхание, чтобы ничего важного из сказанного ею не пропустить, но на кофе или просто прогуляться никогда не приглашали, а цветы дарили только на 8 Марта, даже когда у нее день рождения никто из них не знал, да как то и не интересовался.

С другими девушками, работавшими в Главке, ситуация была совсем иной – если какая-то девушка приходила на работу исключительно с целью найти мужа, замуж она, как правило, выходила уже примерно через полгода, максимум месяцев через семь-восемь, благо, мужчин и среди оперов и в следствие всегда было много, выбрать и охмурить нужного не составляло почти никакого труда. Исключениями были, пожалуй, только Максим и Слава, с которым Тоня познакомилась много позже, когда она только начинала свою карьеру, он где-то в другом регионе служил, вот они служебных романов не признавали никогда и ни в каком виде, как ни пытались разные девушки на них «пикировать», да еще Старшина, который уже около пятнадцати лет жил с Лизаветой, называя ее своей женой.

И даже если какая-то девушка на работу приходила вовсе и не с целью выйти замуж, все-равно в мужском внимании любая постоянно «купалась», любая, но не Тоня!

Тоню такое положение дел совершенно не устраивало, возраст ее уже приближался к тридцати, а на личном фронте полный штиль, иначе и не назовешь. Тоня была решительно настроена сложившуюся ситуацию изменить, а для того, чтобы изменить нужно сначала хорошенько проанализировать, чтобы понять, что не так, и как сделать, чтобы было так!