Воин-Врач II

– Все живы хоть из проверяльщиков ночных? – хмыкнул Всеслав. Тит и его парни были, конечно, не такими суровыми, как Лютовы. Но простых ратников в Гнатовой сотне не водилось. Ти́товы могли притаиться, кажется, посреди пустой горницы белым днём так, что мимо пройдёшь – не заметишь. А уж ножи метали как.

– Ну а как же? – фальшиво возмутился Рысь. – Мы ж не душегубы какие!

От этого его насквозь сомнительного утверждения одинаково понимающие улыбки расцвели у всех троих.

– А пойдём, Гнатка, мечами постучим чуток. Зябко поутру, – повёл плечами Всеслав и поднялся со ступенек. Друг шагнул следом. Байгар проводил их характерным для мудрого восточного человека взглядом, смесью понимающей улыбки и вечной профессиональной настороженности, глубоко скрытой под чуть прикрытыми ве́ками.

Привычная медленная пляска с мечами была, понятное дело, ширмой, прикрытием для отвода глаз. Ну, пошли князь с воеводой поразмяться, чего такого? А на самом деле Всеслав собирал сведения, получал, как в моё время говорили, актуальные сводки с лент информагентств, пользуясь умением друга говорить, почти не размыкая губ, и своим – слышать еле уловимо сказанное им сквозь перезвон железа. Эдакое комплексное упражнение для ума и тела, концентрация, недоступная многим.

– У пору́ба шныряли, вопросы задавали на торгу. Не верят, что в яме у тебя целый митрополит сидит, – неслышно доложил Рысь, смещаясь так, чтобы к крыльцу князь оказался спиной.

– Правильно делают. Он же не в пору́бе. Да и не целый уж, поди? – поддел Всеслав друга.

– Ну, есть немного. Помогли гниде вспомнить кое-чего. А то вздумал он в великомученика играть. Не всем везёт помереть быстро, можно и медленно, – ответил Гнат, и в глазах его будто мелькнула сама смерть, равнодушная и от этого ещё более страшная.

– Ещё что? – спросил Чародей, выписывая вензеля клинком, что с шумом рвал звонкий студёный воздух вокруг.

– Ясинь за ночь сыну с внуком всю плешь проел насчёт тебя. Мол, колдун ты редкий. У них слово такое нарочное есть, вроде как «ду́хами одержимый». Про тебя как-то иначе оно звучало. Будто не ду́хи тобой управляют, а ты ими. В степи одержимых уважают и боятся. А таких, у кого те ду́хи на побегушках, как у тебя, так и подавно.

– Лишним точно не будет, – кивнул Всеслав. – Дальше давай.

– Байгар намекнул, что у них сейчас тоже один проповедник гостит. Часто, вроде как, приезжает, с давних пор. И всегда находит что Ясиня, что Шарукана, где бы не кочевали табуны. Трое, что близко с тем латинянином общались, на Подоле в корчме на постой остановились. Смотрят за ними.

Мечи сходились плашмя, как раз в те моменты, когда Рысь заканчивал предложение. Внимательно глядя в начинавшие темнеть глаза князя.

– Давно гостит? – в голосе Чародея слышались нетерпение и какая-то догадка, в которой он будто бы очень хотел ошибиться.

– Давно. За две луны до битвы на Альте приплыл. С подарками богатыми. На те подарки с трёх дальних кочевий воины подтянуться успели, о которых Ярославичи не знали. Тише, Слав, убьёшь ведь, – отступил, сорвав дистанцию, Рысь. А князь сбавил темп, что значительно вырос от этих новых данных.

Некоторое время двигались в тишине.

– Сходим сегодня с ханом к Егору, побеседуем. Но сперва – к Софии, после обедни. Собери народ. Если уж Ставру с Юрием объяснять пришлось, то и люду киевскому знать правду не помешает. Тем более такую. – Всеслав вновь говорил тихо и ровно, как тот самый Левитановский метроном из моей памяти. – Узнай у Байгара, есть ли у него в Царьграде верные люди. Надо паскуду одну отравить. Нет, не одну, пожалуй. Додумаю – скажу.

– Добро, – кивнул Гнат, салютуя мечом, завершая тренировочный поединок-планёрку. И крикнул соколом, от чего вздрогнули и принялись изучать серые тучи половцы.

Князь шёл к Домне, что привычно вынесла воды и утереться. А мимо него к Рыси бежал один из Гнатовых, которого на дворе только что совершенно точно не было.

Завтракали тоже «расширенно», но сегодня никто на половецких гостей не косился и бровь не супил.

– А верно ли говорят, Шарукан, что гостит в землях твоих монах с земель италийских? – вполне светским тоном осведомился князь.

– Верно. Игнациус его имя, – отложив ложку и переглянувшись с чуть прикрывшим веки Байгаром, ответил хан.

– И частый гость тот Игнатий? – вроде как без особого интереса продолжал Всеслав.

– Ещё к отцу приезжал, деда моего помнит. В свою веру обращать не спешит, так, сказки про Нового Бога рассказывает, – с тем лицом, что было сейчас на невозмутимом обычно Степном волке, только по чужим минным полям бегать.

– Это они завсегда, точно, – согласно кивнул князь. – Мол, прости дикарей, ибо не ведают они, что творят. Вот только соседей промеж собой ссорить их Бог не велел, вроде бы. И привозить одному золота целыми телегами, а второму в эту же пору подсунуть выгодную сделку, чтоб все живые деньги выдернуть из казны, как-то не по-Божески выглядит, думаю. Дрянная история выходит…

Шарукан рассказал, что Игнациус такое проделывал не впервые. Бывало, и про торговые караваны русских лодок со слабой охраной предупреждал. И о том, что князья с дружинами своими на восход или на полночь отправились. И не было заметно, чтобы рассказ этот доставлял ему удовольствие. От дедо́в же, что от Ставра, что от Юрия, и вовсе можно было, наверное, лучину поджигать.

– Пойдём, добрый сосед, по городу пройдёмся. Нам по-прежнему много о чём есть поговорить. Рома, Глеб, пойдём тоже. А ты, Ставр, помнишь ли, где в первый раз встретились? Подходи с людьми верными, ближними. Сказку послушаете…

Напряжённый старик лишь кивнул коротко, давая понять, что понял и будет.

По городу шли неторопливо. Народу было мало, утро, кто делами занят, кто в храм к обедне пошёл. Я только сейчас понял с удивлением, что всю свою долгую жизнь ошибался, считая, что раз обедня, то и служить её должны после полудня. На деле же литургия начиналась утром и длилась часа полтора-два по ощущениям. Часов, чтоб их проверить, в одиннадцатом веке на Руси не было. Счастливые люди как-то справлялись и без них, по Солнышку жили.

Хан молчал, как и сыновья, шагавшие следом. От Вара с Немым тоже ожидать лишней общительности не стоило, как и всегда.

– Всеслав, – начал было кочевой вождь, но князь поднял руку, прервав его.

– Погоди, Шарукан. Ясно, что ромеи играли грязно. Что с вами им выгоднее было торговать и подманивать-приручать, как ловчих соколов. Ошибёшься – и ищи вас потом по всей Степи, как ветра в поле. Мы же привыкли на своей земле жить, хлеб растить, детей. Богатые края, много кому глаз слепит чужое добро. А у греков да латинян заведено так, чтоб одних с другими стравить, а потом самим поживиться да руки погреть. Ох, удивятся они, когда наш с тобой уговор в полную силу вступит. Наплачутся, во́роны. Кто жив останется. Но об том после. Ты мне вот что скажи. Говорят, далеко на востоке, за Степью и высокими горами, народ живёт издавна, волосом чёрен, кожей жёлт, с лица на вас похож. В науках и торговле сведущ, и тайн у них много. Что вот те нити шёлковые, какими, сам видел, живых людей шить довелось. Их же, говорят, с каких-то гусениц снимают. Но берегут секрет тот страшно, никому чужому и глянуть не дают.

– Я слышал от людей про империю Сун и её тайны, – кивнул хан с явным интересом.

– Есть у них и другой секрет. Поднесут искру малую к трубке из дерева, что у них бамбук зовётся, и вылетает из той трубки пламя да гром, далеко. А ещё, бывает, в небо ночью нацелят, запа́лят – и дивные огни да цветы жёлто-алые в том небе расцветают под жуткий грохот.

– И об этой диковине слыхал, – он даже с шага сбился. – А к чему рассказ твой?

– К тому, что, доведись твоим людям случайно найти и привезти мне того, кто секрет этих небесных цветов знает, я бы за этого человека очень многое отдал. В каждой юрте на золоте бы ели твои люди, – задумчиво произнёс Всеслав, глядя на поднимавшуюся впереди к небу громадину Софийского собора.

– Я услышал тебя, добрый сосед, – прикрыл глаза, легко кивнув, хан. И заметно задумался. Как и шедший чуть позади него ровно с таким же видом Байгар.

Пропорции, в которых требовалось смешивать селитру, серу и угольную пыль я помнил с детских лет. Знал это теперь и князь. А вот соседям, даже добрым, знать об этом пока не следовало.

Нарядный народ выходил из храма, но по домам разбегаться не спешил. В разных местах островками собирались люди возле тех самых болтливых баб и мужиков, что нагнал в прошлый раз Гнат. И как только он всё успевал? И со «СМИ» поработать, и с разведкой степной, и ночные «расшифровки переговоров» наших гостей изучить. И, как говорится, «в целом», судя по тому, как заливисто хохотала давешняя блондинка, которой он походя по-хозяйски звонко хлопнул по заднице. Богатырь, что и говорить.

Всеслав поднялся на ступени, кивнув врио митрополита, отцу Ивану, как тот представился сам. Он был родом откуда-то с южных берегов Ладоги. Всю молодость отгулял не то с дружиной, не то с ватагой единомышленников, не упоминая имени князя, чей стяг носила та дружина, если это всё-таки была она. Хотя, по взгляду, осанке и разговору вполне можно было бы предположить, что князем или атаманом был он сам. Или компания была из товарищей старых, былинно-сказочных, где каждый ратник стоил по меньшей мере десятка нынешних. Батюшка был харизматичен: не имел двух пальцев на левой руке, зато имел три очень неприятных шрама на лице, походку профессионального моряка и нос не самого удачливого боксёра, от чего говорил довольно странно – гулко-гнусаво. Но удивительно лаконично и точно. Он служил в старейшей здешней церкви, где покоились мощи Владимира Святославича, который в моё время, кажется, был причислен к лику святых. В это – нет. Слишком сильна́ была память о событиях, с которых ещё и ста лет не минуло. Отца Ивана после одной из очередных заварух поставили на ноги монахи одного из старых и, так скажем, не ангажированных греческих монастырей. Он долго, пока лечился и проходил реабилитацию, спорил с ними о Писании и ценностях, о применимости христианских святых идей в насквозь грешном мире. Тамошние старцы восхищались живым умом дотошного руса и страшились его странной логики, которая, случалось, разбивала с беспощадной методичностью, как в бое на мечах, «незыблемые постулаты веры». Кончилось дело тем, что, поклонившись учителям и спасителям-лекарям, северный дикарь покинул горный монастырь с шестью другими монахами и отправился на Родину. Среди тех шестерых были швед, латгал, торк, новгородец, киянин и псковитянин.

Впервые увидев странного священника, я сразу вспомнил случай из «той» своей жизни. Тогда я приехал в соседнюю деревню, в магазин, за хлебом и молоком. Затарившись у болтливой продавщицы, вышел на крылечко, с трудом удерживая у груди батоны и картонные пакеты с красной буквой «М». И увидел попа́ в запылённой понизу чёрной рясе. Тот стоял столбом, задрав неожиданно коротко стриженую седую голову к утреннему летнему небу какого-то невообразимо бирюзового оттенка, чистому, без единого облачка.

– Красивый цвет у неба сегодня, – удивив самого́ себя, проговорил я вслух.

– Да. На купола Мазари-Шариф* похоже, – не оборачиваясь и не отводя глаз от высокой яркой синевы, хрипло согласился священник.

Батоны и пакеты с молоком я тогда, конечно, рассы́пал.

Кто бы знал, что Афган снова встретит меня на пороге сельмага в трёх с половиной тысячах километров на северо-запад, через три с лишним десятка лет?

* Мазари-Шариф – «Голубая мечеть», джума-мечеть и мавзолей, построена в XV веке. Купола и стены покрыты бирюзовыми изразцами.

Его тоже звали Иваном. В восемьдесят восьмом мы вполне могли пересечься с ним в коридорах Кабульского военного госпиталя. Но я его предсказуемо не помнил, а он знал только то, что ногу ему отнял какой-то афганец.

– Я её, помню, и в вертушке никому не отдавал, так и прикатили: лежу, к груди прижимаю. Кроссовок даже снял, чтоб, значит, антисанитарию в госпитале не создавать, – с грустной ухмылкой рассказывал он.

Мы сидели на крылечке аккуратной и, видно было, недавно подремонтированной избушки прямо возле деревенской церкви. Проходившие мимо палисадника бабульки вежливо здоровались, а он приветливо кивал им в ответ. Пряча рюмку в больших ладонях. В дом не пошли – уж больно было похоже бирюзовое небо на то, прозрачно-звенящее, недоступно-высокое, афганское. Что смотрело тогда равнодушно на бардак, вечно творимый людьми под ним.

– Вот, говорю, доктор: песочек смети́ только, да и пришей, дел-то на копейку! А он на ногу и не глянул, вниз только смотрел, туда, где не было её. А потом грустно так мне: «Нист, шурави, хараб. Мотасефам....».** А дальше маску кто-то сунул сзади. Очнулся – ноги нет, культяпка белая с красными и жёлтыми пятнами вместо неё. А у койки кроссовки стоят, оба… Это меня тогда больше всего разозлило. Дня четыре кололи чем-то, чтоб не матерился да не орал. А потом тот доктор мимо шёл и говорит: «Радуйся, шурави, что нога оторвало, а не башка!». И как-то сразу согласился я с ним тогда.

** «Нист, шурави, хараб. Мотасефам» – Нет, советский, плохо. Мне очень жаль (дари́).

А я тогда аж дёрнулся. Потому что этой фразе Муссу, Файзи, Рахмана и Сухейлу, тамошних подсоветных-хирургов, научил я. И так, путая падежи, её произносил только Мусса.

Ваня повидал всякого, прежде чем осесть в полуразвалившейся избе рядом с развалинами старой церкви. Но мужиком был крепким и настырным. Когда мы с женой ехали на рынок в тот последний день моей первой жизни, над его храмом блестели уже четыре ку́пола из пяти. Этот отец Иван чем-то был похож на него.

– Благослови, отче, – Всеслав склонил голову перед статной фигурой священника. Тот осенил князя крестным знамением и отошёл в сторону, глядя с тревогой. Но и с интересом.

– Слушай меня, люд киевский! – разнеслось над мгновенно притихшей толпой. – Митрополит Георгий захворал тяжко. Слышал я, что хочет патриарх ромейский нового прислать к нам, подменного. Хочу, братья и сёстры, совета вашего попросить. Не лишку ли греков учат нас, как Богу молиться? Неужто просить Его о помощи можно только через ромейских толмачей? Нешто Он по-нашему не разумеет?

Толпа молчала ошарашенно. Разинутые рты, распахнутые глаза, изумление и испуг в них.

– Вот отец Иван, наш, русский. Во святых монастырях подвизался, Писание знает наизусть. Всем вам он ведом и никому сроду в помощи да утешении не отказал. Чем не патриарх православный? Ответь, люд киевский, любо ли, чтоб был у нас наш, свой, русский пастырь, а не греки понаезжие?

Сердце стукнуло дважды. Перед третьим ударом площадь перед Софией взорвалась криком:

– Любо!!!

Удивляя князя, в толпе обнимались и плакали. Были, конечно, лица и обескураженные, и даже злые. Их, надо полагать, очень внимательно запоминали сощуренные против Солнца рысьи глаза за правым плечом.

– Благодарствую, люд честной, за решение твоё. Мне, не кривя душой скажу, оно тоже по сердцу. Но верю я, что не ошиблись мы! Что доверие наше оправдает Иван, первый патриарх церкви русской, православной!

Рёв, вой и гомон тянулись бесконечно, кажется. Хотя вряд ли больше минут пяти-семи. Но на этом неожиданный референдум-сюрприз Всеслав завершать не планировал.

– Сегодня здесь, рядом с нами, в этот важный день, когда русская церковь выросла и свою голову к небесам подняла, а не греческую, стоят люди из Великой степи, что прибыли только вчера, – летело над толпой дальше.

Злых лиц стало значительно больше. Но основная масса выглядела скорее растерянно. Слишком уж много неожиданностей для одного дня. А если прошедшую неделю вспомнить – так и вовсе сроду такого не бывало.

– Рядом со мной на ступенях святого русского храма, Софии Киевской, стоит Шарукан, великий хан половецкий. В моём тереме дорогими гостями сейчас живут его отец, почтенный Ясинь-хан, и сын Сырчан. Беда привела их к нам. Но с Божьей помощью удалось мне хворь отвратить от них.

Число растерянных лиц в толпе у подножия храма увеличилось кратно. Казалось, ни один человек в толпе, где шептался и хлопал глазами, наверное, весь город, не понимал, ни что происходит, ни что задумал Чародей. Я же только диву давался умению князя работать "с массами". Мне такое и не снилось. Я бы запорол речь уже давно, сказав с привычной прямотой о том, что дорогие гости живут пока.

– Мы много говорили с ханом. И вызнал я то, о чём велит мне рассказать вам клятва, данная принародно. Обещал я служить городу, стеречь покой его, порядок и Правду. Слушай же меня, люд киевский!

Всеслав говорил о латинских монахах, что замарались в подлых интригах, ровно и спокойно. Глядя, как расцветала ярость на совсем недавно растерянных лицах горожан. Рассказал о том, как «наводили» чужие священники степняков на речные и шедшие сушей мирные торговые караваны, заставив налиться краснотой лица богатых торговцев. И закончил тем, что объяснил, как можно было бы избежать Ярославичам кровавой резни с половцами на Альте. Просто, доступно, на пальцах. Ясно, что история сослагательного наклонения не знала. Но Чародей в первую очередь вершил здесь политику. Историю, конечно, тоже, но не она сейчас была во главе угла.

– Палить латинян!!! – раздался справа из глубин бушевавшего людского моря истошный вопль. Ожидаемый.

– Тихо! – тот самый рык, что словно ледяной водой окатывал, у Чародея по-прежнему получался на загляденье. – Взять и ко мне!

Хотя шумевшего и так уже тянули сквозь толпу Лявон, что недавно получал здесь наградное оружие, и громадный Вавила из Ждановых. Он, в принципе, мог бы обоих над головой на вытянутых руках нести не напрягаясь. Народ недобро гомонил. Ситуация становилась излишне напряжённой.

– Ну что ж вы, люди? – в голосе князя звучала искренняя печаль. – Вы же не воронья стая, чтоб грай поднимать всем разом. Не свора псов, что лай начинают, стоит лишь одной шавке через три забора тявкнуть. Вы – вольный и свободный народ стольного града Киева!

Площадь заткнулась и замерла моментально, вся. А таких распахнутых глаз у Шарукана Всеслав не видел со вчерашнего дня, когда вытянул из распоротого живота его отца ядовитую «гусеницу». Я же продолжал восхищаться мастерством манипуляции и ораторским искусством. Надо будет вечером поподробнее расспросить Всеслава про те книги по этике и риторике, полезное, оказывается, дело.

На земле сидел, затравленно озираясь, затрапезного вида мужичок с сальными волосами и налипшей прядкой квашеной капусты в бороде.

– Рысь! – повысил голос князь и дождался, пока Гнат шагнёт вперёд. – Пусть твои люди всё вызнают про него. Если просто пьяный дурак – отсыпь плетей для вразумления и отправь нужники чистить.

Народ заулыбался. А Чародей продолжил, не меняя тона:

– А если узнаешь, что он подсыл ромеев, ляхов или германцев, – повисла недолгая пауза, но за её время все улыбки как ветром сдуло, – то пусть всё, что знает, тебе расскажет. Птичкой пусть заливается. На дыбе!

Последнее слово звякнуло кандально, жёстко и угрожающе. Люди стали хмуриться и всплескивать руками. Да, братцы, поорать вместе с толпой – весело и нестрашно. Головой думать куда труднее. Но бывает полезно.

– Видишь, народ честной, какое время непростое на дворе. За любым поступком могут разные ниточки тянуться. Некоторые не грех и срубить. Да вместе с дурными головами, – вроде бы задумчиво проговорил Всеслав, когда онемевшего паникёра утащили. А серьёзных глаз в толпе значительно прибавилось.

– Потому прошу каждого из вас! Я дал слово гостям степным, что худого с ними не случится в нашем городе. Каждый из вас знает теперь, что стравили нас обманом, втёмную. И есть в том прежних князей вина, что вместо головы мошной думали, что родичей ваших не сберегли. Я хочу мира между соседями, между Русью и Степью. Великий хан того же желает! – Шарукан встал рядом и с достоинством кивнул, подтверждая сказанное великим князем.

– Потому повторю. Честь и Правда наши не велят прощать врагов. Но говорят быть великодушными и не таить за пазухой зла. Мы знаем, кто обманом да кривдой ссорил нас. И я обещаю вам пред Солнцем, Небом и Богом, ответят нам змеи проклятые сторицей!

Мужики вскидывали кулаки. Бабы утирали слёзы уголками платков. Но лица у большинства были собранные и даже торжественные. Все помнили, что не так давно этот же князь так же твёрдо и уверенно говорил с Богом. И тот отвечал ему. А сомневаться в правдивости слов того, кто прилюдно летал по небу на крылатом волке, было как-то неловко, что ли.

Толпа дважды ещё орала привычное «Любо!», заверяя князя и его гостей, что всё будет исполнено в лучшем виде. И что когда Чародей соберётся с латинян должок требовать идти – его каждый поддержит без сомнений. Очень продуктивно, словом, митинг прошёл.

На обратном пути князь и хан видели, как молодая баба во вдовьем платке подошла к настороженному Байгару. И протянула ему кусок свежего хлеба и туес с взваром, от которого шёл паро́к. За подол её держался мальчонка лет трёх-четырёх, хмуро глядя на половца. Хмуро, но без страха. Одеты, что он, что мать, были опрятно, но явно небогато.

Байгар принял поданное и склонил – небывалое дело – голову перед женщиной. И поднёс хлеб и питьё вождям.

– Храни тебя Господь, батюшка-князь, – красивым грудным голосом, в котором слышались близкие слёзы, сказала молодая вдова. – Даст Бог, хоть этот живым останется, мне на радость.

И она, присев, крепко обняла белоголового сынишку. И слёзы потекли по её щекам.

Князь и хан отщипнули от большой горбушки по куску, прожевали и запили горячим взваром. Глядя друг на друга одинаково. И одинаково не чувствуя вкуса ни еды, ни напитка. Казалось, и то, и другое было горьковато-солёным. Как кровь погибших воинов. Или слёзы их вдов и детей.

Глава 6. Шаги по тонкому льду

Осень вошла в полную силу. Уже сыпал пару раз мелкий снежок, стаивавший к середине дня. Разглядывать цепочки следов на нём с высоты крыши терема было занятно. Очень хотелось, чтобы и в жизни было всё так же понятно: тут конный проехал, тут пеший прошёл, здесь собака бежала, там ворона копалась-прыгала.

Но реальность человеческая, а уж тем более княжья, предсказуемо была не в пример сложнее отчётливых и понятных тёмных цепочек на белом фоне.

– Ты б хоть упредил о задумке своей, княже, – едва ли не с обидой прогудел новоявленный патриарх, сидя через стол от великого князя тем же вечером после инаугурации или интронизации, или как оно там правильно звалось. Всеслав мял переносицу, пытаясь отогнать головную боль. День в который раз выпал долгий и насыщенный.

– Времени, отче, не было. Случается так в жизни, знаешь, что летишь ты со своей лодьи на вражью, с мечом в руке. Внизу чёрная ледяная вода, за спиной летят друзья, в впереди копья острые. Тут не до разговоров, – ответил Чародей, щуря глаза от тусклого, вроде бы, света лучины, что каждым движением будто раскачивал гвоздь, вбитый где-то над бровями.

Судя по лицу свежеиспечённого первоиерарха не менее новой русской православной церкви, о прыжках с мечами над холодной чернотой он знавал не понаслышке. Теребя, сминая в изуродованном когда-то давно левом кулаке густую бороду с частой сединой, лишь спросил, помолчав:

– А с ромеями что думаешь?

– Ничего не думаю, – долго, тягостно вздохнув про себя, отозвался Всеслав. Понимая, что вопросы по-прежнему требовалось решать быстро и при любой возможности. Которой, как водится, никакого дела не было до того, болит у решальщика голова или нет. Приоткрыв, сморщившись, правый глаз, князь увидел, что Иван не сводил с него взгляда под нахмуренными бровями, одна из которых, левая, была чуть выше. Пришлось вздохнуть и вслух, не сдержавшись.

– С ними – ничего. Против них думаю. Крепко, отче, долго, тяжко. Небывалое дело задумал, трудное. И не отступлюсь.

– А коли их патриарх меня анафеме предаст, да и тебя со мной вместе? – продолжал выуживать информацию священник.

– Предашь его тому же самому, и всех присных его. Я в ваших обрядах не силён, но, сдаётся мне, отлучать кого-то от церкви за неуплату десятины или за то, что его сам народ, сама паства в пастыри себе выбрала, как-то не по-христиански. Любви не больно-то много в таком поступке, как мыслишь? Значит, и Бога в таком нет. – монотонно говорил князь, не убирая руки от переносицы и мечтая лишь о том, чтоб чёртова лучина с плясавшим огоньком пропала пропадом.

– Но он – Вселенский патриарх, – с сомнением напомнил Иван.

– А ты – патриарх Всея Руси. Вот пусть он там у себя во вселенной порядки и наводит, а к нам в монастырь со своим уставом не лезет, – хмуро буркнул Всеслав. – Ты трусишь, что ли?

Лицо отца Ивана вспыхнуло, и в глазах блеснуло что-то вовсе не похожее на кротость и смирение. Всего на полмига. Удачно, что именно на эти полмига Чародей приоткрыл левый глаз.