Воин-Врач II

– А потом я пойду к тем, кто задумал это, сидя в своих безопасных тёплых и сухих каменных норах и гнёздах на далёких землях. И накажу их тоже. Примерно накажу, чтоб память об этом сохранилась навеки. У меня есть друзья на Севере и на Востоке. Есть союзники. Я был бы рад дружбе между нашими племенами, хан. Она нужна мне. И, думаю, может быть полезна и выгодна тебе.

Степной волк смотрел на лесного, не мигая. И, кажется, не дыша. Чувствуя, как с каждым ударом разошедшегося не на шутку сердца ложится вставшая было дыбом шерсть на холке. Видя, как гаснет, отступая вглубь, золотисто-алая ярость в глазах князя. Или это зашло за облако холодное осеннее Солнце?

– Ты снова говоришь правду, Всеслав. Я чую силу и гнев в твоих словах. Я говорил со многими правителями. Ты не похож ни на кого из них. И мне даже жаль твоих врагов, решивших злоумышлять против твоей семьи. Я знаю, как крепко держались за родных русы до прихода Нового Бога – почти как мы. И мне кажется, мы сможем договориться. Я принимаю твоё приглашение к добрососедству, – он говорил медленно, тщательно выговаривая каждое слово. Отметил, что они, в отличие от нас, Старой веры не предавали, и чуть сузил глаза в тени мимолётной усмешки, поняв, что князь и бровью не повёл в ответ на это. Дружбу и мир не назвал. Но добрососедства, после тех тысяч трупов на Альте, было вполне достаточно. Пока.

– Я рад, что Вечное Синее Небо решило так, Шарукан, – произнёс Всеслав, поднявшись и дождавшись, пока Степной волк тоже выпрямится во весь рост. И протянул ему правую ладонь.

Берег, ну, кроме Гната и его нетопырей, не слышал разговора двух вождей и не знал, о чём шла речь. Поэтому, когда две крепких широких ладони встретились с хлопко́м и крепко сжали одна другую, слитный вздох облегчения пронёсся над причалами.

– Со мной пойдёт моя жена и два моих человека, чтобы помочь врачевать, Шарукан. На нас не будет оружия. – Всеслав говорил, продолжая держать руку хана.

Степной волк повернул голову и отрывисто прохрипел-пролаял несколько фраз на своём в сторону лодьи, откуда тут же потянулись воины, складывая на сходни сабли, ножи и луки с саадаками, спускаясь на берег.

По взмаху руки Всеслава в сопровождении Рыси и Яна Немого подошла Дарёнка.

– Смотри, Шарукан, – приглашающе кивнул Всеслав на скрутку-скатку из выделанной коровьей шкуры, что развернул возле их ног на кошме Гнат. – Здесь то, что может мне понадобиться при лечении.

Хан с каменным лицом осмотрел хищного вида крюки, ножницы, пилы и стамески, задержавшись на несерьёзного по здешним меркам размера ножиках-скальпелях. Пробежался и по плотно укупоренным корчажкам-баночкам со снадобьями, вид имевшим сугубо колдовской и тревожно-загадочный. Ленты холста и тонко, тщательно вычесанная пакля, как и «бороды» белого мха, его вряд ли удивили. Он отрывисто кивнул головой, явно находясь мыслями на лодье, возле отца и сына.

– Зачем берёшь женщину, Всеслав? – только и уточнил он.

– Моя жена, княгиня Дарёна, умеет заговаривать боль. Я сам не могу так. Она нужна, – уверенно кивнул я. Князь уже «отступил на шаг», предоставив тело мне. И в этот миг с лодки донёсся хриплый стон, полный боли, исказивший твёрдое лицо хана так, будто болело у него самого, и очень сильно.

Он повернулся, махнув нам обеими руками, призывая следовать за ним, и едва ли не бегом взлетел по сходням наверх.

Гнат шагнул первым, следом я, чуя, как дрожит рука и дыхание княгини. Но по её строгому до какой-то иконной святости белому лицу распознать-увидеть страх и тревогу вряд ли смог бы кто-то ещё. Даже в холодных и цепких, как и всегда, глазах Немого, что шёл замыкающим, скользнуло что-то похожее на восхищение. А потом оценивать своих стало некогда – пришла пора работать.

Краем сознания пролетело удовлетворение, что Фома, молчаливый ювелир или, по-здешнему, златокузнец, успел сдать часть заказа позавчера. Там были и пинцеты, и ранорасширители, и скальпели, и даже условно-убогое подобие троакара.*

* Троакар – хирургический инструмент, предназначенный для проникновения в полости человеческого организма через покровные ткани с сохранением их герметичности в ходе манипуляций.

Они со Свеном, кузнецом с Севера, что уже с десяток лет жил и работал в Киеве, отойдя от молодецких удалых подвигов, на «получении тех.задания» слушали внимательно, и вопросы задавали исключительно по делу. Это Свен выковал те самые иглы, какими мне довелось шить пятерых выживших на насаде. Из которых теперь осталось трое, и, увы, вряд ли надолго. Оба коваля наслушались от жён и соседей историй про то, как Чародей воскрешал мёртвых. Оба в слезах смотрели на чёрно-синие тучи в причудливых росчерках молний над Днепровским берегом. И денег за работу брать отказались тоже оба, хором. А ещё их роднили в прямом смысле жёны – родные сёстры, шустрые черноглазые бабы, переспорить или переговорить которых на торгу давно не брался никто из местных. Этот удачный семейный подряд подвернулся с подачи Домны – я услышал, как она орала на незнакомого тогда мне Свена:

– Да нешто тяжело так сделать ушки у иголок ещё меньше? Князь-батюшка мне даром что в морду их не швырнул! – верещала она с крыльца на хмурого кузнеца. То ли торговаться надумала, то ли бесплатно оптимизировать «пилотный образец».

– Да куда ж меньше, Домна! – гудел Свен. Видимо, он, как и большинство знакомых мне здоровенных мужиков, что легко гнули ломы и подковы, пасовал перед напористыми бабами. А тут попалась именно такая.

– Да пойми ты, пень полуночный, князь-батюшка ими не дерюгу штопает, не сапоги тачает! Живых людей от неминучей гибели спасает! Слыхал, поди? – наседала зав.столовой.

– Так то весь город слыхал, об одном том и разговоров, что на торгу, что по корчмам, – согласно вздохнул здоровяк в прожжённом кожаном фартуке.

– Ну так чего ты кобенишься, бесова душа?! Перекуй иголки!

– Да не смогу я мельче сделать! Ты пальцы мои видала?! – он показал ладони, на каждой из которых можно, пожалуй, детей было качать, как в люльках. Лет до двух точно. – Орёт она на меня, как голодная чайка!

– Ну ты же лучший мастер в окру́ге, Свен! Кому, как не тебе, с такой сложной да тонкой работой совладать? – Домна сменила тон так резко, будто вместо неё другая женщина заговорила. Умеют же!

– Тонкой, говоришь? А ну-ка к Фоме пойду, не должен отказать по-родственному-то… Только ты Олёне моей не говори о том. Опять на весь рынок хай поднимет до небес, что я, мол, заказ мимо мошны пронёс, – под конец северянин говорил смущённо-виновато, вовсе неожиданно.

– Как рыба молчать буду, Свенушко, вы только дело сделайте! А про заказ не думай. Слыхала я, что вскорости понадобятся дружине княжьей…

Тут я уже не слышал, видать, на ухо кузнецу договаривала зав.столовой. А на следующий день она орала уже на двоих, на Фому и Свена. На этот раз уж точно торгуясь, как шарлатан на мосту. Князь не вытерпел и велел кликнуть всех троих в гридницу. Где и познакомился с двумя энтузиастами молотов и наковален. Фома был тощим и сутулым, от широкого северянина отличаясь, как соломина от пузыря из старой детской сказки. Но дело знал туго. Шкуру с эскизами инструментов сворачивал бережно, явно думая о том, как измыслить такую небывальщину, как узкие ножницы с концами наискосок. Или хитрые щипчики, что сами собой клюв распахивают. А услышав про пилу Джильи, или, как у нас её всегда звали, пилку Джигли, незаменимую при ампутациях, схватил в кулак бороду и запихал в рот, вытаращившись не меня сверх меры. Про «пилильную нить» выспрашивал долго, захватила его эта идея.

А мне вспомнился тогда старый случай, когда в Кабуле меня в выходной день выдернули из дома люди со скучными глазами и повезли куда-то в грохочущей «буханке» по адовой жаре. Выяснять, куда именно, не хотелось – и так злило абсолютно всё: и их одинаковые постные морды и галстуки, и жара, и тупая головная боль после вчерашнего. Судя по тому, что ехали в противоположную сторону от рынка Шаринау, решил, что везли в посольство. И не ошибся. Там меня час держали в приёмной, а когда в графине кончилась вся вода, а во мне – всё терпение, пригласили за двойную дверь, в комнату с двумя вентиляторами, гербом и портретами. И парой граждан, одним из которых оказался знакомый полковник-«каскадёр». По его лицу было ясно, что «шить» хозяин кабинета мне собирался что-то уж на редкость поганое, такое, по сравнению с чем солнечные Мордовия и Воркута покажутся раем на земле.

– Знаком ли Вам некто Волков Александр Иванович? – отвратительно липким голосом спросил тот главный в штатском.

– Конечно! Это мой товарищ, он сейчас работает зав. хирургии вместо меня, в моей родной районной больнице. А что, что-то с Сашкой? – встревожился я. Тут была беда со снабжением, и Саня часто слал из Сюза почтой всё, включая иглы и кетгут. А в прошлый раз я попросил его выслать тех самых пилок Джигли. Тупились они быстро здесь, на войне. Я за первую неделю ампутировал, кажется, больше рук и ног, чем за всю свою врачебную практику до этого.

Выяснилось, что Сашка заклеил в конверт пять струн для пилки, а в письме написал: «Спёр, сколько смог!». Шутником он всегда был тем ещё. Но хирург от Бога, конечно. Так вот, товарищи в потном «маренго», коллеги хозяина кабинета под гербом и портретом, сперва по инструкции встали на уши на сортировке почты, когда «просветили» конверт авиапочты и увидели внутри спутанные провода. Потом оскорбились, когда в доску ошалевшая от жары собака ничего опасного в закрытом бумажном пакете не учуяла. А когда не менее потный сапёр обматерил бдительных рыцарей с холодными руками и чистыми головами, швырнув на пол смотанные струнные проволоки – обиделись до глубины. И решили хотя бы расхищение социалистической собственности группой лиц раскрыть, да с ещё и с международной контрабандой.

Зная продуманного шутника-Саню, пилки наверняка были списанными. Принимая во внимание жару и общую нервную обстановку, усугубляемую «липким» в штатском, разговор очень быстро перешёл на повышенные тона и активную эмоциональную лексику. Поэтому вошедшего в кабинет четвёртого мы заметили не сразу, продолжая ещё некоторое время по инерции орать друг на друга.

– Молчать! – даже не крикнул и не скомандовал новый участник беседы. Но полковнику и «штатскому» хватило. Первый вскочил едва ли не по стойке «смирно», второй достал большой мятый клетчатый носовой платок и принялся утирать мгновенно и обильно выступивший пот.

– Петров. Доктору завтра на смену в госпиталь. Если он не отдохнёт, то будет не в форме. Если от этого пострадает советский раненый солдат – я тебя лично пристрелю прямо здесь, ясно? – по-прежнему не повышая голоса сообщил невысокий но крепкий, будто отлитый из бронзы круглолицый мужчина с тёмными глазами, высоким лбом и зачёсанными назад короткими седоватыми волосами.

– Товарищ ге… – начал было «липкий» совершенно другим голосом, но был перебит.

– Он спасает жизни наших товарищей. Он под душманскими пулями оперировал. Он пользы приносит больше, чем ты. Поэтому отдай доктору инструменты и конверт с письмом из дома. А мне – вон ту папку, всю. – Спорить с бронзовым тут никто и не планировал. Папка с завязками перекочевала со столешницы в его ладонь, пару раз нетерпеливо шевельнувшую пальцами.

– Делом займись, царандоевец**, – последнее слово он будто плюнул в «липкого», который и так выглядел – хоть выжимай, и обернулся ко мне.

** Царандоевец – сотрудник Народной Милиции Афганистана (которая носила название «Царандой» пушту څارندوی – защитник).

– Вы свободны, доктор. Машина доставит Вас домой. Приношу извинения за излишне бдительных коллег, сами понимаете, военное время. Женя, проводи.

– Есть – проводить, Александр Иванович! – полковник подхватил меня за локоть и выдернул из кабинета, не дав даже попрощаться с бронзовым.

Тогда, на той войне, много было плохого. Но запоминалось, к счастью, и хорошее. И люди приличные, помнившие о долге и чести офицера, тоже встречались. А пилки те, все пять, пришли в негодность за неделю. Много было работы тогда, очень много…

На досках лодьи были накиданы какие-то ковры, вроде того, с которого мы с ханом только что встали, только эти были нарядными, яркими, и их была целая стопка. С одной стороны лежал неподвижно старик с белой редкой бородой, в которой гуляла странная отрешённая улыбка. С другой грыз зубами рукоять плётки парень примерно Ромкиного возраста, хрипло подвывая от боли. Нога его была обмотана белой тканью, на которой проступали красные пятна. И запах от неё тянулся ох какой неприятный.

Глава 3. Чудес не бывает

– Дарён! – махнул я жене на парня, и она очутилась у того в головах быстрее, чем можно было даже представить: только подол взмахнул, кажется, там, где она только что была – и вот её узкие ладони уже на висках Сырчана, что метался в трёх шагах впереди. Смотрелось это тревожно. Хотя там, в той ситуации, наверное не было того, что выглядело бы как-то по-другому.

Брови Шарукана снова взлетели, едва он услышал глубокий протяжный напев. И увидел, как смягчается, расслабляясь на глазах, лицо сына. Рукоять камчи выпала у того изо рта, соскользнула со стопки ковров и стукнула о дно лодьи. Хан вздрогнул от этого звука, как от выстрела. Хотя да, в этом времени такого не бывало, огнестрельного оружия ведь не было пока. Тут вздрагивали, когда стрела впивалась в тело. Когда было уже поздно.

Я нахмурился давно, сразу, как только ноги ступили со сходен на дно. И брови продолжали сходиться всё ближе с каждой секундой, с каждой новой полученной толикой информации. И то слово, что пришло вслед за воспоминанием о здешних стрелах, звучало в мозгу всё громче. Поздно…

Зрачки Сырчана давали понять, что накачали его, вероятнее всего, морфином. Хотя откуда бы он тут? Значит, наверное, опиум. И вряд ли у здешних степных шаманов в ходу внутривенные инъекции, так что поили или окуривали. И запашок этот, что я за гнилостной вонью сразу в речном ветерке сразу было не заметил, догадку подтверждал. Это ж сколько надо было выпоить парню и, главное, старику, чтоб добиться стойкого болеутоляющего эффекта? Память подсказала, что при приёме внутрь усваивается около четверти объёма алкалоида. Хотя, это по морфину. Но в любом случае, то, что дедок четвёртые сутки находился в таком тяжело загруженном состоянии, к выздоровлению его приблизить никак не могло. Как только сердце выдержало столько?

Сын хана замер, уставив глаза с еле заметными зрачками в по-осеннему низкие сероватые кучевые облака, что будто тоже смотрели на этих двоих, приплывших на «скоропомощной» лодье, с тоскливым безнадёжным сочувствием. Слово «поздно» опять звякнуло в голове разбитым зеркалом или осколками любимой чашки, что словно сама собой выскочила из пальцев и грянулась о плитку пола.

«Ну уж нет!» – проснулся во мне привычный злой кураж. Иногда, когда пропадала не то, что уверенность в позитивном исходе, но даже и последняя надежда на него, выручала именно такая холодная ярость. Когда работаешь до последнего, до самого последнего шанса, самой крайней секунды. И потом ещё. Бывало, что и везло.

«Чудес не бывает, запомни!» – говорил мне старый академик, корифей и величина, лауреат всего, чего только можно было, во всём мире. Спасший столько народу, что можно было бы, наверное, целый город заселить, и не маленький. И схоронивший, как и любой врач, стольких, чтобы на душе наросла та непременная, обязательная профессиональная мозоль. Та, что не позволяет слишком сильно сочувствовать и сопереживать, зато помогает чётко и профессионально, без вредных несвоевременных эмоций, делать свою работу. Та, которой на самом деле нет.

«Бывает достаточно или не достаточно знаний и навыков! Ну, и везёт иногда» – добавил он тогда. Легенда, мировая величина в хирургии. Тот, кто до меня лет семь не брал учеников. Тот, кто никогда не входил в операционную только с правой или только с левой ноги. Зато всегда подступал к пациенту с достаточными знаниями и навыками. Поэтому чаще отходил от стола, на котором сердце пациента качало кровь, а лёгкие – воздух.

Мысли об этом мелькали где-то далеко на фоне, за спиной напряженно замершего князя, который, как тогда, на насаде, словно ещё дальше отшагнул, чтоб не отвлечь, не сказать чего под руку.

То, что я направился к старику, а не к парню, будто бревном или конским копытом ударило по Шарукану. Он тяжко опустился на ближайшую скамью и словно обратился в камень. Став одним из разбросанных по Великой степи каменных изваяний. С опущенными плечами и скорбным лицом. Будь я менее занят… хотя даже не так, будь я другим человеком с другими характером и жизненным опытом, мне бы стало его искренне жаль. Иногда жизнь ставит перед очень неожиданным и тяжёлым выбором. Так, наверное, чувствует себя маленький ребёнок, которому задают идиотский и страшный вопрос: «кого ты больше любишь, маму или папу?». Видимо, хан верил в мои силы и в чудеса слишком сильно, раз до последнего запрещал себе думать о том, что может потерять кого-то из этих двоих. Или их обоих.

Руки нашли пульс, левая – на широком, смуглом и жёстком, как доска, запястье, а правая – под бородой. Как и следовало ожидать, сердце молотило, как сумасшедшее, иногда спотыкаясь и пропуская удары. На касания мои Асинь-хан не отреагировал никак. Под задранным веком обнаружился точно такой же, как у внука, крошечный зрачок. Только склера, бело́к глаза, была неприятного жёлтого цвета, густо испещрённая тёмно-красными сосудами, частью полопавшимися. Ещё лучше…

Булавка-фибула, снятая со сброшенного в сторону плаща-корзня, уколола старика в предплечье. Быстрым и точным движением. Над ранкой показалась красная бусинка крови. Дед продолжал отрешённо улыбаться, не открывая глаз. И на боль не среагировал ровным счётом никак. Очень хорошо, просто замечательно… Как же мне понять, что и где у тебя болит, дедушка? Я ведь не тот врач, который ставит диагнозы после вскрытия, мне бы пораньше знать не помешало. Да и тебе, откровенно говоря, тоже…

Я опустил нижнюю челюсть Старого волка, осмотрев язык и зубы. Они были на удивление крепкими, хоть и сточенными в силу возраста. Налёта, сыпи или плёнок на слизистой не было. Вспомнился старый английский сериал про хромого вредного терапевта с тросточкой, которому приходилось сталкиваться с такими загадочными болезнями, описания которых не во всяком учебнике найдёшь. А ещё пришёл на ум древний анекдот, ещё с моих студенческих лет, где спорили о том, чья работа сложнее, человеческий доктор с ветеринаром. Зашёл как раз пациент, и врач-терапевт спросил его с мудрым видом: «ну-с, на что жалуетесь?». А ветеринар тут же воскликнул: «Не, ну так-то любой дурак сможет!..».

Распахнул на старике какой-то богато расшитый не то халат, не то кафтан. Треснула, распоротая острым ножом, ткань мокрой от пота рубахи под ним. От этого резкого звука дёрнулся Шарукан на лавке.

А ты крепко повоевал, дед. Наверное, можно надеяться, что протянешь ещё немного, раз пережил эти стрелы и это, видимо, копьё. Или нельзя надеяться. Эх, как бы сейчас кстати был самый плохенький, самый простенький аппарат УЗИ!

Руки скользили по тёмному телу, скатывая тёмными валиками и шариками под ладонями грязь с по́том. «Простучал» лёгкие, прослушал – вроде, чисто. Пальпировать живот не хотелось ни в какую. Нажмёшь не так – и привет. Поэтому просто провёл ладонями, прислушиваясь к ощущениям. Руки князя были гораздо жёстче моих, но уж что есть, с тем и работаем. Показалось, что внизу справа кожа была горячее. Это уже интереснее. Хоть что-то. Оставалось только понять, как подтвердить не версию даже, а хотя бы тень от неё.

Сместившись чуть пониже, не придумал ничего умнее, чем хлопнуть основанием ладони по правой пятке старика. Над коротким голенищем вышитого потёртого сапога с острым, загнутым наверх, носом поднялась пыль. Но главным было то, что на блаженном лице Старого волка проскользнули какие-то детские недовольство и досада, будто его от просмотра мультиков отвлекли, или игрушку любимую отобрали. А правая рука дёрнулась по направлению к нижней части живота и паху. Не достигнув цели, еле уловимо, тут же упав обратно на кошму, разумеется. Но мне и этого было уже достаточно.

– Гнат, Ян, работаем! – я постарался устроиться поудобнее на жёстких досках, хотя недавняя память и говорила, что тут как ни сядь, удобства не будет.

Под правой рукой скатертью-самобранкой развернулась скатка полевого хирургического набора, совсем недавно продемонстрированного Шарукану. Хан снова вздрогнул и подался всем телом вперёд, но со скамьи не встал. Лишь сместился чуть, чтобы видеть отца в окружении чужаков через плечо Немого.

Я, пожалуй, не хотел бы оказаться на его месте. Отец и сын при смерти, из своих на лодье четыре безоружных воина, которые, может, и преданные, и умелые, но про князя русов и его ближников оставшиеся в живых торки рассказывали такое, во что верилось с большим трудом. Только вот рассказчиков тех было много и говорили они одно и то же, слово в слово. Двое с лицами убийц замерли возле Чародея, что хмуро ощупывал Ясинь-хана, и, судя по всему, был очень разочарован увиденным. Тот, у которого морда будто из кусков криво сшита, Ян, кажется, стоял на коленях так, точно у него кол внутри торчал. Воевода Рысь, стеречься которого велели в один голос все ка́мы, застыл напротив с лицом, предвещавшим близкую смерть. Голова сына была в руках жены князя, непонятной бабы, что пела, казалось, беспрерывно, не наполняя грудь воздухом. И кто знает, вдруг она тоже обучена шеи сворачивать? Голубые глаза хана метались меж узкими ве́ками, будто ища хоть что-то, на чём остановиться и передохнуть. И не находя.

Я же думал лишь о том, что времени нет совсем, ни минут, ни секунд лишних. И о том, что в этот раз у меня есть не только "анестезиолог", но и ассистенты, да аж двое. Правда, опыта у них – слёзы. Ровно на две свиных туши, что мы успели разобрать. Этого хватило только для того, чтобы Гнат с Немым перестали дёргаться от каждого движения скальпеля и ножниц, и научились отличать зажим от пинцета. Которые Рысь прозвал «хва́том» и «клювом», пёс его знает почему. Но с этими названиями дело почему-то пошло значительно шустрее. Руки у них обоих были твёрдыми, как у любого из лучших воинов и стрелков. Каждый из них мог одним рукопожатием сломать человеку минимум четыре пястных кости, да так, наверное, что я и в клинике не собрал бы обратно. Держать края раны и подавать нужные инструменты им было по-прежнему страшновато и непривычно. Ну а мне по-прежнему приходилось использовать то, что имелось. С одной стороны – неизвестная пока болячка. С другой – двое матёрых убийц с музейным пыточным набором. Хотя нет, со мной трое. Но на нашей стороне был и козырь. В этом мире, в этом времени никто не знал анатомию, физиологию и хирургию лучше меня. Знания и навыки. Ещё бы везение не помешало, конечно…

Операционное поле протирал проклятой сивухой раз пять. Сперва тряпки становились аж чёрными, стоило лишь буквально пару раз провести по животу. Дай-то Бог, если они десятилетиями в такой грязище живут нормально, чтоб и к воспалениям какая-никакая устойчивость у них была. Очень кстати оказалось бы.

Доверить обработку Гнату не решился. Одно дело – свиная туша, и совсем другое – отец соседского вождя, живой пока, хоть и еле-еле. Нажми Рысь чуть сильнее – аппендикс лопнет, и дела не будет. Лечить гнойный перитонит мне тут нечем, не с чем и негде. Да и незачем. Поэтому обрабатывал сам, как сапёр, едва касаясь и почти не дыша. И разрез делал так же. Шарукан не усидел-таки на лавке, перебрался к Ясинь-хану, уселся возле головы, а руки положил ему на плечи. Я лишь кивнул благодарно. Только плясок невменяемого пациента нам тут и недоставало.

В полость заходил ещё медленнее и осторожнее. Если сравнивать, то не просто, как сапёр, а как сапёр с лютого похмелья, выверяя движения пальцев до сотых, до тысячных, кажется, долей миллиметра. А потом увидел, что догадка подтвердилась.

Я оперировал больше полувека. Я повидал много из того, о чём большинство людей даже не догадывается. Но подобного не встречал ни разу. Это даже на аппендикс похоже не было. Казалось, что навстречу мне из старика лезет какая-то морская гусеница, судя по красно-жёлто-белому цвету – смертельно ядовитая. Так оно и было, в принципе. И то, что мы успели увидеться с ней – уже было чудом из тех, которых не бывает. Но этого мне снова было мало.

– Это не трогать, даже рядом не находиться! Лопнет – хана! – бросил я, пытаясь завести нити за это неожиданное чудище. Шарукан утёр пот с лица, что приобрело какой-то пепельный оттенок.

Подобраться к нужному месту было трудно, неудобно и постоянно сохранялась опасность, что этот гнойный пузырь лопнет и изольётся в брюшную полость. Тогда деда, лежавшего неподвижно с тем же отрешённым выражением лица, останется только зарезать тут же, чтоб не мучился. Но пока шансы на другое развитие событий оставались. Значит, думать о плохом было рано.