Кража секунд

Когда он открыл глаза снова, мать спала. Или сделала вид. Он не стал проверять. Просто накрыл её пледом, подошёл к столу и достал кассету, ту самую – «Дыхание времени». Поставил в старый проигрыватель.

Щелчок.

Из динамиков пошёл ровный звук – низкий, пульсирующий. Как если бы где-то рядом билось огромное сердце.

Потом – голос. Женский. Спокойный.

– Если вы слышите это, значит, вы уже внутри. Не двигайтесь. Не пытайтесь измерить секунды. Они не принадлежат вам.

Он застыл. Голос был знаком. Лея.

– Время – это ткань, – продолжала она. – Когда её рвут, остаются нити. Они тянутся к тем, кто слушает. Не пытайся вытащить их. Иначе они потянут тебя.

Запись прервалась.

Мартин выключил проигрыватель. Сел рядом с матерью. Дождь за окном всё ещё стоял в воздухе, как декорация, забытая оператором.

Он поднял взгляд на часы.

Стрелки не двигались.

– 00:41, – сказал он тихо.

Мать во сне что-то прошептала. Он не расслышал. Только одно слово – “вспомни”.

Он сидел так долго, пока глаза не начали закрываться сами. Свет от неона через окно ложился на стены мягкими полосами. Город шумел где-то далеко, но этот шум был как воспоминание, не как реальность.

Перед тем как провалиться в сон, он услышал, как где-то рядом, прямо у его уха, кто-то произнёс:

– Оно проснулось.

Он вскочил. Комната пуста. Мать спала. Телевизор выключен. Но из кассеты – шорох. Как дыхание, затянувшееся между паузами.

Он подошёл, нажал “Стоп”. Аппарат не среагировал. Только экран загорелся зелёным огнём и показал время: 00:41.

Вдруг из динамиков – тихий треск, затем – смех. Не громкий, детский.

И на ленте появились новые слова, будто кто-то сейчас записывал поверх старого звука:

«Ты не должен был открывать Синхрон.»

Он отпрянул, выдернул вилку из розетки. Свет моргнул. Дождь упал на землю сразу, как будто кто-то снял паузу. Воздух дрогнул.

Он стоял в полной тишине, с кассетой в руке.

На пластике – маленькая трещина, похожая на молнию. Та же, что на флешке.

Он медленно положил кассету на стол, посмотрел на мать. Она всё ещё дышала – ровно, спокойно. Но каждая её вдох и выдох были чуть длиннее, чем нужно.

Он понял: время снова стало тянуться.

Мартин подошёл к окну. На улице фонари вспыхивали и гасли, создавая ритм. Людей почти не было. Только один мужчина стоял на перекрёстке – неподвижный, с поднятой головой, словно ждал сигнала свыше.

Мартин прищурился. Вспышка неона ударила по стеклу, и в тот миг он увидел – лицо мужчины было его собственным. Старше, с морщинами и потухшими глазами.

Он стоял там, за границей улицы, и просто смотрел на него.

В следующую секунду неон погас. Улица опустела.

Мартин остался стоять у окна, чувствуя, как внутри снова что-то дрогнуло, как маятник внутри груди.

Он произнёс тихо, едва слышно:

– Я слышу.

И где-то в глубине города, там, где бьются старые механизмы, ему ответил вздох, похожий на ветер, но теплее, чем воздух.

Тик.

Пауза.

Тик.

Город снова пошёл.

А вместе с ним – и время.

Но Мартин уже знал: это не возвращение.

Это просто новый виток той же секунды.

Глава 2. Люди, у которых воруют дни

Утро не пришло – его принесли.

Как в больницу приносят кислород, когда воздух не справляется. На город легло молочное сияние, и в этом белесом свете предметы выглядели мягче, чем обычно, – как если бы кто-то укрыл их простынёй, чтобы не мёрзли. Дождь, устав, перешёл на крупные, редкие капли, и каждая звучала отдельно, как мысль, не решившаяся стать словом.

В отделе телефоны начали звенеть раньше, чем включили свет. Дежурный раскладывал папки на стойке, как карты, пытаясь угадать, у кого сегодня козыри. На стене висел экран “универсального времени”, и зелёные цифры по-прежнему выдавали ровные минуты, но секундная точка мигала неровно – как сердце, которое вспомнило о себе слишком поздно.

Мартин пришёл без опоздания – и всё равно попал “после”. Это ощущение преследовало его с ночи: что бы он ни делал, он всегда прибывает на долю секунды позже того места, где ему предназначено быть. Он повесил пальто, отжал складки на рукавах – мокрый неон въедался в ткань – и сел за стол. Телефон взорвался звонком почти сразу.

– Отдел по аномалиям, следователь Лисов, – сказал он.

Голос на том конце был женский, ровный, но каждое слово держалось дольше, чем нужно, будто цеплялось за воздух.

– У меня пропал день, – сказала женщина. – Не ночь, не час. День. Вчерашний.

– Ваше имя, адрес. – Он открыл блокнот – новый, первый лист ещё слегка блестел от свежих линий. – Что именно вы помните?

– Воскресенье. Я проснулась, поставила тесто, позвонила сестре… А потом – понедельник. В духовке готовый пирог, телефон показывает доставленные сообщения, в холодильнике – взбитые сливки… Я всё это сделала, но я этого не пережила. Понимаете?

Он промолчал секунду. Понимал.

– Есть свидетели? Кто-нибудь видел вас вчера?

– Соседка говорит, что мы встречались в лифте. Я была в синем платье. Но синее платье висит в шкафу с биркой. Я его не надевала никогда. – Женщина выдохнула, и в трубке хрустнула тишина. – Пожалуйста, верните мой день.

Он сделал пометку, мягко, не надавливая на бумагу: дело 2/01: “пропавший день”. Записал адрес, час предполагаемой “дыры”. Поблагодарил, обещал перезвонить. Положил трубку. Телефон зазвонил снова.

– Отдел по аномалиям, Лисов.

– Это не смешно, – сказал мужской голос. – Вы там что делаете вообще? Ребёнок за ночь поседел. Дочь. Пятнадцать лет. Волосы – как у старухи. Вы хотите справку? Фотографии? Приезжайте. Жена плачет. Она говорит, это я виноват, что мы переехали ближе к центру, а я говорю, при чём тут центр, если это… – Голос сломался. – Приедете?

Мартин закрыл глаза на секунду. Перед ним вспыхнула картинка из чужого детства: девочка с веснушками, которой всё ещё равно, какое на ней платье, пока она успевает добежать до дождя. Он открыл глаза, попросил адрес. Голос на том конце всё осекался – как поток, зажатый переломом.

– Подождите, – попросил Мартин. – Вы говорите: за ночь. Волосы – все?

– Пряди. У виска. Но это… это началось. Вы понимаете?

Он понимал слишком много и слишком мало одновременно. Положил трубку, и она тут же ожила новой жалобой: “Будильник перескочил три часа, я опоздал на собеседование”, “мама заснула на двадцать минут – проспала свадьбу”, “кофе остывает, пока я не успеваю поднести его к губам”. Он записывал, как кардиограф, который может только фиксировать сбой, но не лечить.

Слева кто-то поставил ему на стол бумажный стакан. Дежурный кивнул – без улыбки. Кофе парил – густой, терпкий – и он машинально потянулся к нему рукой. Обжёгся. Пар исчез. Поверхность стала матовой. Он не успел вдохнуть аромат, а кофе уже остыл. Он дождался, пока взгляд догонит мысль: вокруг тебя время движется быстрее – на полшага, на полглотка. Он сделал глоток. Напиток был тёплым, ни вкус, ни терпкость не спасали от ощущения, что его лишили маленького удовольствия – горячего глотка в холодное утро.

Экран у двери высветил список новых обращений – зелёным, как вывеска аптеки, которая никого не спасает, только обещает. Он пролистал: “не успел постареть”, “не заметил, как кончилось детство”, “вчера не было”. Люди не умеют писать без метафор, когда им больно. Мир сам вынуждает их на поэзию.

– Лисов, – позвал кто-то из глубины отдела, – у нас линия номер три зависает, возьми её на себя, а?

Линия номер три дёргалась, точно рыба на леске. Он взял трубку, и в ухо ударил шёпот. Не тот, с металлическим скрежетом, не оно проснулось. Человеческий шёпот, утренний.

– Мне страшно, – сказала женщина. – Мне страшно не за часы, не за работу. Мне страшно за то, что я не успела полюбить. Я обещала себе вчера, что утром скажу ему: оставайся. Но утро перескочило. И он ушёл.

Он открыл рот, чтобы сказать привычное – мы разберёмся, пришлём участкового, всё зафиксируем, – но сказал другое:

– Найдите его. Скажите сейчас.

– Поздно. Его рейс – “вчера”.

Пауза повисла между ними, как мокрое полотенце. Он сжал переносицу. Ветер бил в окно, и неон, отражаясь в стёклах, резал взгляд.

– Я вас слышу, – сказал он. Это было единственное честное, что он мог дать.

Он повесил трубку, и тут же экран телефона вспыхнул именем, которое осело у него в груди ещё до того, как он прочитал его. “Мама”.

– Алло, – сказал он мягко, как будто гладишь шерсть против направления.

– Сынок… – Мать говорила осторожно, как по тонкому льду. – А ты сегодня уже был?

– Где?

– У меня. Ты приходил и сказал… – Она замолчала, и он услышал, как шуршит её рукав по старому пледу. – Не важно. Я просто хотела спросить: у тебя всё… всё уже?

– Всё – это что?

– Ты сегодня выглядел старше. На фотографиях так бывает, а в глазах – нет. А у тебя было в глазах.

– Мама, – сказал он тихо. – Я сейчас заеду.

– Не надо. Не дергай время. Оно и так злится. – Она вдруг засмеялась, сухо, как треск бумаги. – Я болтаю. Приезжай, если получится. Только не торопись. Любовь не любит спешки, ты же знаешь? Она такая… – она подбирала слово, – ленивая. Она всё успевает именно из-за этого.

Связь оборвалась – не щелчком, а выдохом. Он смотрел на телефон, на серые буквы имени, и чувствовал, как внутри усиленно движется время, будто хочет уйти из него целиком, вырваться, как вода из пробитой трубы.

Ему хотелось поехать к ней сейчас, но на стол упало новое сообщение, как карточка из прорези автомата: “Школа № 53: у трёх учеников за перемену выросли ногти на несколько миллиметров, у двух – наоборот; урок длился семь минут, но звонок прозвенел через сорок; родители требуют объяснений.” Он вздохнул. В отделе никто не любил объяснять. Объяснения – это чужая работа. Наша – измерять.

Он вышел в коридор. Там пахло пылью и мокрой тканью. На стене висела карта города – россыпь шляпок булавок, каждая – жалоба, каждый цвет – тип аномалии. Зелёные – “ускорение остывания/нагревания предметов”, жёлтые – “выпадение временного участка”, красные – “биологическое несоответствие”. Красных за последние сутки стало больше, они тянулись дугой вдоль центральной магистрали, как невидимый шов, наложенный кем-то, кто плохо знает анатомию.

– Смотри, – сказал дежурный, подойдя вплотную, – булавки будто вчерашние. Цвет горчит.

– Цвет не горчит, – машинально поправил Мартин.

– Сегодня горчит всё, – упрямо ответил тот и ушёл.

Он вернулся к столу. На экране мигала видеозаявка – женщина средних лет в кухонном халате стояла у плиты, показывала на кастрюлю. Пламя горелки было ровным, молочно-синим – идеальный газ. А вода в кастрюле… не кипела. В кромке поверхности время застыло, и пузырь, родившийся внизу, не добирался до верха, затихал – вроде движется, но не туда, не с той скоростью, в каком-то ином темпе.

– Вы видите? – женщина тяжело дышала в микрофон. – Я уже опоздала на работу, а суп всё не закипит. Я не могу выключить огонь – это будет… неправильно. Он должен дойти. Иначе что мы вообще делаем? – Она подняла глаза. – Скажите, кто-нибудь за это отвечает?

Он выключил видео. На секунду пожалел, что не умеет отвечать так, как ждут. Хоть раз – повернуться целиком и сказать: да, я отвечаю за всё, и я всё верну. Но в его ремесле такие фразы запрещены – они ломают хронометраж.

Любовь – это тоже способ замедлить время, вспомнились слова матери. Он ловил себя на том, что старается дышать медленнее, чем обычно – пусть сердце поверит, будто у него ещё много. Он снова позвонил ей, – тон набора был длиннее, чем положено, – и услышал её голос почти сразу:

– Я забыла, – сказала она. – Что хотела сказать. Помни за меня, ладно?

Он кивнул в пустоту. Подумал: если память – это форма времени, то любовь – это, наверное, его сопротивление. Как у провода – чем толще, тем меньше теряется.

Рабочий чат выбросил новую сводку: “Супермаркет “Градус”: кассы пробили один и тот же чек дважды – в двух разных часах; покупатель утверждает, что стоял в очереди сорок минут, камеры показывают десять; у охранника борода отросла на сантиметр за смену; заявление приложено.” Поток фактов становился похож на реку, в которую кто-то подсыпал стеклянную крошку – воды всё ещё много, но она режет.

– Возьму выезд в 53-ю школу, – сказал он вслух, никому конкретно, как сообщает часы о начале часа. – Потом – к заявителю с поседевшей дочерью.

– Лисов, – окликнул его начальник, – бумага по Саймону готова. Отнесёшь подписи? И свяжись с “Хронос Индастриз”, пусть уже официально ответят, чем они там дышат.

Он взял папку, почувствовав привычный вес: документы всегда тяжелее, чем кажутся. Бумага утяжеляет время – делает его доказуемым. Он шёл по коридору, и лампы дрожали над головой, будто не хотели фиксироваться в одном состоянии. В стекле двери его отражение было слишком ровным, как на документ – лицо без оттенков. Он отвернулся.

В лифте он не нажимал кнопки – хотел проверить, угадает ли машина его намерение. Та дёрнулась, подумала и повезла его не в архив, как обычно, а на первый этаж – к выходу. Он усмехнулся. Иногда даже железо выбирает за тебя правильное движение.

На улице воздух пах сырыми газетами. С парковки выезжала машина с логотипом “Хронос Индастриз”: гладкий, новый электрокар с тихим шипением. За рулём – молодой человек в белой рубашке, лицо – как у людей, которые всегда высыпались. Он смотрел прямо перед собой, будто этого города не существует, и поехал в сторону набережной, где билось рекламой: МЫ ДАРИМ ВАМ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МИНУТЫ.

Мартин поймал себя на том, что сжимает перила у входа слишком долго. Отжал пальцы, вдохнул. Мелкий дождь снова перешёл в морось – почти невесомую, как память. Он знал: сегодня город обратится к нему ещё десятками голосов. И каждый будет просить не протокола, а возврата. Верните мне утро, верните мне вчера, верните мне слово “успеть”.

Он поднял взгляд на серое небо и впервые за долгое время позволил себе простую, не служебную мысль: если любовь замедляет время, – хватит ли моей любви, чтобы удержать хотя бы одну секунду для неё? Для матери. Для себя. Для того мальчика, которым он был, когда ещё верил, что часы – игрушка, а не враг.

Телефон в кармане шевельнулся – не вибрацией, а как будто ожогом. “Мама”. Он ответил сразу.

– Сынок, – сказала она, – извини, я опять забываю. Ты сегодня… ты уже звонил. Я помню твоё “я скоро”.

– Я скоро, – повторил он.

– Не спеши. – Она улыбнулась голосом. – Останься в минуте. Она у тебя хорошая.

Связь шевельнулась и улеглась, как кошка на коленях. Он стоял под навесом, слушал, как капли ставят точки в конце каждой невидимой фразы, и понимал, что страх, который расползается внутри, – не про то, что он что-то потеряет. Страх – что само бытьё в нём расползётся, станет тоньше, чем можно выдержать.

Он вернулся к столу и открыл новое обращение. Мужской голос, сдержанный:

– У меня пропала среда. Я бухгалтер. Среды у меня всегда самые длинные. Я их ненавижу. А теперь её нет, и я… – Он замолчал, подбирая слово. – Я скучаю по ней. Можно я её… назад?

Мартин перевёл дыхание. Внутри него что-то дернулось – не нерв, не мысль. Может, та самая нить, о которой говорила запись на кассете. Он записал номер, адрес, отметил тип сбоя. Потом взял лист бумаги – чистый – и написал для себя, не для дела: “Любовь – это тоже способ замедлить время.” Подчеркнул. Отложил.

И только после этого заметил: кофе в его бумажном стакане снова тёплый. Он взял его – осторожно, как берут руку. Налил на язык маленький глоток и дал ему пожить – не торопил, не глотал. Просто держал. И в этот момент, очень короткий, но настоящий, показалось, что секундная точка на стенном экране снова мигнула ровно, как раньше. Один раз. Ещё нет системы, ещё не спасение – всего лишь крошечная уступка.

Он не улыбнулся, чтобы не спугнуть. Просто кивнул внутренне – как кивают человеку на другой стороне улицы, которого любят и которого нельзя окликнуть по имени.

К полудню город выглядел уставшим.

Не из-за дождя – он не прекращался уже неделю, став чем-то вроде фона, звуковой декорации, – а из-за самих людей.

Лица на улицах словно потеряли глянец, как фотографии, оставленные на солнце: блеклые, немного расплывшиеся. Каждый спешил, но никто не знал – зачем.

Мартин шёл по центральной улице, где под лужами отражались вывески: “ХРОНОС ИНДАСТРИЗ. ВРЕМЯ – ЭТО МЫ.”

Неон переливался, и казалось, что буквы не просто мигают, а дышат.

Он поймал себя на том, что шаги стали короче.

Поначалу – просто усталость. Потом понял: не усталость, а сопротивление.

Вокруг – как будто воздух стал вязче. Даже время шло с усилием, и каждый его вдох отзывался тяжестью, как если бы в лёгкие залили густое стекло.

На перекрёстке он остановился. Светофор мигал жёлтым.

Машины стояли. Никто не торопился.

На противоположной стороне стояла девочка – не больше семи лет, с мокрыми косами и рюкзаком в форме кролика. Она глядела на небо и держала в ладонях сломанные часы.

Мартин узнал модель – детские, с голографическим циферблатом.

Он подошёл ближе.

– Потерялись?

– Нет, – ответила девочка. – День потерялся.

Он присел, чтобы быть на уровне её взгляда.

– Как это?

Она протянула часы.

– Они остановились утром. А потом я пошла в школу, а там все сказали, что сегодня вчера. Но вчера я была дома. Значит, кто-то забрал мой день. – Она помолчала, нахмурилась. – Наверное, чтобы ему не было скучно одному.

Он кивнул.

– А ты помнишь, как выглядел этот день?

– Нет. Только запах. – Она закрыла глаза. – Запах был как у старых книг. И мама сказала, что это значит – время рядом.

Мартин открыл было рот, но передумал.

Всё, что он мог бы сказать, звучало бы слишком взрослым, слишком неверным.

Он просто достал из внутреннего кармана маленький жетон – медный, с выгравированным символом песочных часов, – и протянул ей.

– Держи. Это временной жетон. Пусть охраняет твой следующий день.

Девочка взяла его осторожно, будто это что-то живое, и сжала в ладони.

– Спасибо, дядя Время.

Он улыбнулся.

– Просто Мартин.

Когда он поднялся, девочки уже не было.

На асфальте осталась лужа – ровная, неподвижная, без отражения неба.

Он шёл дальше.

Кафе на углу – всё то же “ХроноКафе”, где он когда-то покупал “+3 минуты бодрости”. Теперь там висела новая вывеска: “+10 минут памяти. Только сегодня.”

Внутри – очередь. Люди стояли молча, в серых пальто, с усталыми лицами.

На стене – табло, где цифры отсчитывали не время, а продолжительность жизни каждого клиента. Цифры мигали, прибавляя по секунде за каждый заказ.

Мартин не вошёл.

Он понимал: кофе – не напиток.

Это просто способ доказать себе, что время ещё можно пить.

На остановке стоял мужчина в медицинской маске. Глаза – воспалённые, красные, будто он не спал несколько ночей.

Он узнал его – доктор Кравец, патологоанатом, с которым они разбирали первый случай “ускоренного старения”.

– Док, – кивнул Мартин. – Давно не виделись.

Кравец повернулся.

– Я больше не в морге. – Голос хриплый, усталый. – У нас теперь “лаборатория временных следов”. Так звучит лучше.

– Нашли что-нибудь?

– Да. – Он посмотрел на небо. – Нашли, что время ведёт себя, как кровь. Сначала сворачивается, потом расслаивается. И если его не перемешивать, оно умирает.

Мартин сжал пальцы в кармане.

– Значит, кто-то его “перемешивает”?

– Кто-то, – кивнул Кравец. – Или что-то.

Он кашлянул, снял маску. Под ней – тонкая сеть морщин, которых не было неделю назад.

– Смотри. Мне сорок. А кожа говорит – шестьдесят. Я не чувствую усталости, но тело стареет. Я думаю, это побочный эффект.

– Чего?

– Того, что мы дышим воздухом, в котором время испарилось.

Он засмеялся, но смех был глухим, без радости. – Странно, правда? Раньше мы боялись старости. Теперь боимся ускорения.

– Ты что-нибудь фиксировал?

Кравец достал из кармана телефон.

Показал видео.

На экране – лаборатория, ряд пробирок. В одной из них – густая прозрачная жидкость, похожая на ртуть. Внутри что-то двигалось, будто сердце.

– Это кровь пациента из “аномальных”. Взята вчера утром. Смотри.

Мартин пригляделся.

Внутри жидкости пульсировали пузырьки – не вверх и не вниз, а в стороны.

Каждый раз, когда один пузырь лопался, на экране менялось время съёмки.

– Видишь? – Кравец говорил быстро. – Пузырь – это микросекунда. Они выпадают из последовательности, как мёртвые клетки. Это и есть воровство времени.

Мартин кивнул.

– Сколько пациентов?

– Больше тридцати.

Он посмотрел на экран телефона, потом спрятал его обратно. – Знаешь, что самое странное? У всех один и тот же “временной след”. Тот же отпечаток. Как ДНК.

– Чей?

– Хронос.

Он сказал это тихо, почти шёпотом.

– У всех, кто жалуется на потерянные дни, в крови – подпись “Хронос Индастриз”.

Мартин поднял взгляд.

Дождь усилился.

Капли били по асфальту, но звук был неестественно ровным – как метроном.

– Это не может быть случайностью, – сказал он.

Кравец кивнул.

– Ничто не бывает случайным, если ты работаешь с временем. Оно не любит хаос. Оно мстит за попытку предсказать его.

– Почему ты мне это показываешь?

– Потому что я старею быстрее, чем успеваю писать отчёты.

Он улыбнулся, коротко, почти извиняясь. – У меня есть трое детей. Если я забуду их день рождения, напомни мне, ладно?

Мартин кивнул.

– Напомню.

Они разошлись без прощаний.

Он шёл вдоль проспекта, чувствуя, как дождь стекает под воротник.

В неоне отражались его собственные шаги – удвоенные, словно кто-то шёл рядом, чуть в стороне.

Телефон завибрировал. Сообщение.

Отправитель – без имени. Только время: 00:41.

Он открыл.

Одно предложение: “Не ищи виновных. Ищи оставшееся.”

Он остановился под навесом.

Внизу, в лужах, отражались буквы с рекламного экрана: СОХРАНИ СЕКУНДУ – ПОДАРИ ЕЁ БЛИЖНЕМУ.

Он почувствовал, как сердце делает лишний удар.

Слишком сильный, как вспышка света в темноте.

Ветер донёс запах – металлический, холодный.

Так пахнет воздух перед грозой.

И вдруг он понял: кофе в его руках снова остыл. Хотя он только что его купил.

Он поднял крышку стакана.

Внутри поверхность была неподвижна, как зеркало.

Он увидел в ней своё лицо – и рядом другое.

Женское.

Лея.

Он резко оглянулся.

На улице – никого.

Только мерцающий экран кафе и капли дождя, медленно сползающие по стеклу.

Он посмотрел в отражение снова – лица уже не было.

Только тень, похожая на отпечаток времени, когда оно касалось его жизни.

Он выдохнул.

– Ты снова здесь, – сказал он тихо.

Ответа не было.

Только шорох дождя, похожий на дыхание.

Он вернулся в отдел.

Коридоры были длиннее, чем утром, – или просто он шёл медленнее.

Каждая лампа под потолком зажигалась с запозданием, будто проверяла, стоит ли вообще светить.

На столе лежала новая сводка: “Массовое обращение. Район №12. Утром исчезло восемь часов.”

Время начала – 7:00.

Время окончания – 15:00.

Ни один житель не помнит, что происходило в этот промежуток.

Он поднял глаза на стену.

Часы показывали 16:00.

Он моргнул – стрелка прыгнула на 16:03.

Моргнул снова – 16:09.

Потом 16:09.

И ещё раз 16:09.

Он понял: стрелка застряла, но цифры продолжают бежать.

Это было как смотреть на лицо человека, у которого сердце бьётся, но взгляд уже ушёл.

Он взял диктофон, включил запись.

– Наблюдается ускорение внешних процессов. Возможно, локальное. Симптомы: усталость, искажение восприятия длительности. Время перестаёт быть равным себе. – Он замолчал. – Как будто его кто-то переписывает, но не с начала, а с конца.

Он выключил диктофон, посмотрел на окно.

За стеклом вечер. Хотя по календарю – середина дня.

Он вспомнил слова матери: “Не торопись. Любовь не любит спешки.”

И вдруг понял, что боится не смерти – боится забыть.

Потерять не человека, а воспоминание о нём.

А это – другая форма кражи времени.

Он снова взял телефон. Хотел позвонить матери, но экран засветился сам.