Кража секунд

– Чтобы они не умерли, – тихо закончила Кравец. – Я тоже про это подумала. Люди иногда точат одну и ту же фразу, как камешек в кармане.

Она сняла часть простыни, открыв грудную клетку. Следов насилия – ноль. Ни синяков, ни порезов. Сердце – там, где и положено, но выглядело оно усталым даже для сорока девяти. Он поймал себя на том, что внутри него самого что-то шевельнулось: раздражение на своё тело – за то, что оно тоже механизм.

– Я попрошу вас… – сказала Кравец и протянула ему наушники. – Я записала шум. Странный. Я не знаю, как его описать.

Он надел наушники. В них – не шум. Звук был похож на дыхание в пустой комнате, где под потолком висит лампа и муха, упрямо бьющаяся об стекло. Секунда, пауза, секунда – и где-то далеко, совсем далеко, тихий-тихий тик. И снова длинная пауза, как если бы кто-то перешёптывался между ударами.

– Это не сердце, – сказала Кравец. – И не прибор. Мы проверяли линии, выключали всё по очереди. А звук оставался.

– Откуда он?

– Как будто из воздуха, – ответила она, и ей самой не понравилось, как это звучит. – Или из… – она остановилась, морщась, – из времени. Чёрт, простите. Не люблю большие слова в маленьких комнатах.

Он снял наушники, положил их на стол и вдруг ощутил, что кожа на затылке стянулась – так бывает, когда слушаешь слишком внимательно. Он посмотрел на электронные часы. Точка по-прежнему не мигала.

– Вы уверены, – спросил он, – что запись не совпадает с вентиляцией?

– Уверена. Мы отключали вентиляцию. Тогда тишина становилась громче, а звук – точнее. Как шёпот, который не любит сквозняки.

Она сказала это спокойно, и именно от этой спокойности ему стало неуютно.

– Что ещё? – спросил он.

Кравец кивнула на выдвижной лоток. Он выдвинул его – там лежали личные вещи покойного. Ключи, сломанная запонка, пластиковая карта мастерской, чек на покупку стекольной лупы, свёрток с тонкой цепочкой. И маленькая флешка, чёрная, без опознавательных знаков. На кромке – царапина, форма которой напоминала молнию. Он испытал знакомое желание – взять, включить, услышать, как мир щёлкнет ещё на один штифт глубже. Сдержался.

– Официальный приём? – спросил он.

– По списку, – сказала Кравец, – но я показала вам всё раньше. Потому что, – она подняла глаза, – кажется, это не то дело, где у нас будет время на вежливость.

Он кивнул. Пауза. Ему хотелось спросить: “Вы верите в… это?”, но он знал, что вопрос плохой. Верить – не её работа. Её работа – показывать, как устроен конец.

– Я хотел бы… – начал он и остановился. – Разрез вы сделаете сейчас?

– Через полчаса. Если часы перестанут упрямиться.

Он понял. Здесь всё зависело не от них. И от них – тоже.

Они вышли в коридор. За стеклом тянулся дождь – в морге его не слышно, но видно: по белым квадратам окон он скользил как старый плён, покрытый царапинами. В коридоре стоял автомат с водой; над ним кто-то прилепил дурацкую открытку: “Улыбайся – время любит смелых”. Он посмотрел на открытку и подумал, что время не любит никого. Оно лишь не спорит с теми, кто идёт рядом.

– Ещё одна странность, – сказала Кравец, когда они остановились возле двери с надписью “Малый зал”. – Тонометр. Давление воздуха. Он показывает норму, пока вы его не смотрите. Как только подходите – стрелка застывает. На между.

– Между, – повторил он. Слово стало внутренним камешком.

Они вошли в малый зал – холодная белая комната, стол, лампа, два стула, в углу – старый шкаф. На столе лежали чужие дела: тонкие карточки, где всё человеческое сжималось до нескольких строк. Он провёл пальцем по корешку папки, словно проверяя – бумага настоящая? Настоящая. Ещё пахнет типографией.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул санитар – молодой парень с кроткими глазами.

– Там это… – сказал он и кивнул в сторону холодильников. – Застряло.

– Что застряло? – спросила Кравец.

– Дверца. И дисплей. Он… – парень помялся. – Он не число показывает. Он показывает черту. Как минус в математике. Только посередине.

– Идите, – сказала она. – Я подойду.

Парень исчез. Они остались вдвоём. Тишина снова начала свою работу.

– У вас кто-нибудь дома ждёт? – неожиданно спросила Кравец, глядя в сторону.

– Мать, – ответил он, сам удивившись тому, как быстро сказал. – Иногда – меня. Иногда – кого-то другого. В разные дни.

Она кивнула так, будто поняла, хотя понимания никто не требовал. Он подумал: может, позвонить? Услышать, как она скажет “сынок” тем голосом, который помнит его лучше, чем он себя? Но отогнал мысль. Время звонков – обычно самое неверное время.

– Я буду ждать протокол, – сказал он. – И… – он помедлил, – если появится ещё что-то “между”, зовите.

– Я уже зову, – сказала она устало. – Я это делаю с ночи.

Он вышел в коридор, прошёл мимо комнат, где белый цвет обнуляет имена. На повороте остановился у стеклянной двери, на которой висела табличка “Просим не трогать”. За стеклом, на стеллаже, стояла коллекция – старые медицинские часы, демонстрационные модели, учебные стенды. Один стенд был срыт тканью. И оттуда, из-под тёмной материи, слышалось еле заметное: тик… пауза… тик.

Он отдёрнул ткань. Под ней оказался огромный, в рост человека, маятник – демонстрационная модель конца прошлого века. Никогда не работал – не подключён к сети. Но маятник чуть качнулся – почти незаметно, как вдох во сне. Его рука сама собой вытянулась к стеклу кожуха. Стекло было холодным и живым.

– Не трогайте, – раздался за спиной голос Кравец. – Он реагирует. На людей.

– На людей? – переспросил Мартин.

– На тепло, на шаг, на шум. – Она покачала головой. – Или на что-то, чего у нас нет в перечне.

Он опустил руку. Ткань легла на место – звук исчез. И только где-то под кожей остался отголосок. Шаги их по коридору гулко проваливались, как камни в воду.

У выхода он задержался. На стене висел экран со списком поступлений за сутки. Против каждого имени – время. Рядом с сегодняшним мёртвым – пустая клетка. Ни одной цифры. Как будто имя отказалось иметь координаты.

– Я исправлю позже, – сказала Кравец. – Система с ума сошла.

– Может, наоборот, – сказал он. – Пришла в себя.

Она улыбнулась – безрадостно.

На улице дождь уплотнился. Возле морга всегда кажется, что дождь идёт чуть медленнее, чем в других кварталах, как будто капли, влетая в этот воздух, вспоминают что-то важное и на долю секунды задерживаются. Мартин натянул воротник, шёл к машине и чувствовал, что усталость в нём – не физическая и не нервная. Она была похожа на крошечный люфт внутри часового механизма: не мешает ходу, но заставляет каждую стрелку жить с сомнением.

Он сел за руль и не сразу завёл двигатель. Смотрел, как по лобовому стеклу бегут дорожки, как дворники делают свою волю – туда-сюда, туда-сюда – и вдруг разом замирают между. Щёлк – и снова движутся. Он вспомнил кассету на столе дома: “Дыхание времени”. В морге он слышал что-то похожее. В городе – тем более. В нём самом – наверное, тоже.

Он достал телефон, набрал короткую команду: Запросить журналы связи за 00:40—00:42. Сравнить с данными камер подъезда. Снять копию с видеопотоков у морга и отдела. Отправил. Ответ пришёл быстро: Сервер недоступен. Повторить через минуту. “Через какую?” – подумал он и усмехнулся уголком рта.

Ему казалось, что день пытается закольцеваться – как будто кто-то где-то роняет минуты, и те, как шарики ртути, разбегаются по щелям. Но это была его работа – искать, в какую щель они убежали, и что там за решётка.

Он повернул ключ. Мотор завёлся, но стрелка тахометра зависла на пустом месте, между рисками. Он не стал смотреть. Вырулил на дорогу. Город перед капотом был серым организмом с блестящими нервами. Звон трамвая ударил по воздуху – вместо звука вышла вспышка, короткая, как моргание. За пешеходным переходом стоял уличный музыкант и держал скрипку, но не играл: его смычок завис над струной, как рука над выключателем.

У поворота он увидел вывеску: “Мастерская № 37”. Та самая. Закрытая решётка блестела мокрой сеткой, а на стекле изнутри кто-то пальцем провёл фразу: “не забудь время”. Он остановился, вышел, подошёл ближе. Надпись почти исчезла – дождь смывал её, как имя с песка. Он приложил ладонь к стеклу; изнутри пахнуло холодом металла и залёгшей пылью. Внутри ничего не шевельнулось. Но на секунду – на то самое между – ему показалось, что в глубине, там, где вчера шептала кассета, вспыхнул крошечный свет. Или это был уличный отражённый неон, ударивший через каплю.

Он отошёл, снова сел в машину и долго не трогался, слушая, как город объясняет себе свой день. Объяснений было много, ни одно не соответствовало. Он знал: скоро начнутся звонки, запросы, совещания. Его будут спрашивать “кто, зачем, когда”. На два из трёх вопросов у него есть привычные слова. На третье – у него пока только слух.

– Когда время ломается, – сказал он вполголоса, – оно не звенит. Оно шепчет.

И из динамика, из офиса, из утреннего окна – отовсюду, где сегодня проходила его тень, будто отозвалось эхом: слышишь? Он тронулся. Машина скользнула по мокрой нитке проспекта, и всё вокруг – вывески, троллейбусные рога, дождевые хвосты – на секунду собрались в один рисунок, как если бы мир пытался наконец-то прийти в синхрон.

Но через квартал рисунок распался. И это тоже было похоже на правду.

Вечер пришёл без заката. Просто свет в городе стал гуще. Воздух заполнился теми оттенками серого, которые бывают только между часами – не день и не ночь, а что-то третье, для чего у людей нет слова. Время, когда фонари зажигаются сами, но свет их ещё не нужен.

Мартин стоял у окна своего кабинета. Город отражался в стекле – двойным, расплывчатым. Казалось, что там, по ту сторону отражения, кто-то тоже стоит и смотрит на него. Они с этим “кем-то” молчали уже долго, оба выжидали, кто моргнёт первым.

Он повернулся к столу. На поверхности лежала флешка из морга – та самая, с царапиной в форме молнии. Кравец передала её с протоколом и словами: “Не открывайте без защиты”. Конечно, он открыл.

Монитор загорелся, показал безликий интерфейс – серый фон, курсор, мигающий как пульс. Никаких папок, только одно окно: Chrono_041.log. Он кликнул.

Сначала ничего. Потом – строка текста, будто кто-то писал в реальном времени:

Синхрон начат. Точка наблюдения активна.

Следом – дата. Только не сегодняшняя. Не вчерашняя. А завтрашняя.

Мартин почувствовал, как по спине прокатился холод. Он попробовал вывести свойства файла, но система зависла. Экран стал чёрным, и в отражении монитора он увидел не своё лицо.

Глаза – те же. Но морщины глубже, волосы седые. Лицо – старше лет на десять. Оно двигалось чуть медленнее, чем он. Как будто отставало на одно дыхание.

Он протянул руку к экрану, и изображение сделало то же самое – но раньше. На секунду раньше.

Монитор вспыхнул, и всё исчезло. Только курсор продолжал мигать.

Ошибка синхронизации. Временной разрыв превышен.

Он закрыл окно, вынул флешку и положил на стол, но ладонь всё ещё чувствовала её тепло. Не от устройства – от самого металла, как будто оно дышало.

В дверь постучали.

– Лисов, вы здесь? – голос дежурного, усталый, человеческий.

– Здесь.

– У вас звонок. Линия по “временным”. На верхний экран вывели.

Мартин кивнул, поднял трубку. Шипение, треск. И – знакомый голос. Женский, тихий, как будто говорящий сквозь воду.

– Мартин. Не отвечай. Просто слушай.

Он не дышал.

– У тебя нет времени, – сказала она. – Оно больше не твоё. Оно тебя вычёркивает.

– Лея?

Пауза. Звук дыхания. Потом – короткий смешок, едва слышный.

– Я предупреждала. Не ищи меня в настоящем.

– Где ты?

– Между.

Связь оборвалась. Экран телефона мигнул: “Неизвестный номер. Время вызова: 00:41”.

Он смотрел на эти цифры и понял, что ненавидит их. Не из-за суеверия, а потому, что они начали заменять реальность. Любое событие, любое движение теперь происходило в 00:41 – будто весь город застрял в одной и той же секунде и просто менял декорации.

Он встал, прошёлся по кабинету. В воздухе стоял лёгкий запах пыли и дождя, принесённый с улицы. Неон за окном разливался по стенам холодным светом. На стекле офиса медленно ползли капли, и в каждой отражался свой мир – немного другой, чуть смещённый, как копия, отпечатанная с дефектом.

Он включил настольную лампу. Лампа вспыхнула и на мгновение ослепила, но свет не был ровным – пульсирующим, как будто сама лампа дышала.

Мартин открыл блокнот. Написал ровным, почти безэмоциональным почерком:

“00:41. Повторное совпадение. Контакт с неизвестным субъектом. Возможен голос Леи. Файл Chrono_041 активировал визуальный сдвиг – субъективное старение на десять лет. Проверить запись.”

Он закрыл блокнот и сел в кресло. За окном сквозь дождь прошёл трамвай. Его колёса скрипнули, будто по стеклу. И вдруг свет в кабинете слегка дрогнул – не погас, не мигнул, просто дрогнул, как сердце перед приступом.

На стене, рядом с его отражением, он увидел другую тень. Человеческую. Неясную, но стоящую прямо позади него. Он медленно повернулся – пусто. Только тиканье часов.

Но теперь он слышал другое: между каждым тиком – короткое дыхание. Настоящее, живое. Он задержал своё дыхание, и звук повторил паузу. Отражение в окне тоже перестало дышать.

– Хватит, – сказал он тихо, и голос его прозвучал глухо, будто комната приняла слова внутрь себя.

Он подошёл к часам, снял их со стены, положил на стол. Стрелки продолжали двигаться, но без звука. Механизм тикал только в его голове.

Телефон снова зазвонил. Тот же номер. Те же цифры на дисплее. Он не поднял трубку. Сигнал прекратился сам. На экране – сообщение:

“Синхрон активен. Ошибка 00:41. Повторите попытку.”

Он выключил телефон, спрятал его в ящик, закрыл ноутбук и остался сидеть в полутьме. Свет из окна падал полосами, как старое кино.

Из соседнего кабинета доносились голоса. Люди смеялись – тихо, рассеянно, как будто из другой жизни. И в этом смехе было что-то неестественное: ритм сбивался, повторялся, возвращался снова. Как заевшая запись.

Он встал, вышел в коридор. Голоса стихли. Только гул электричества и далёкий стук каблуков, который никак не мог приблизиться.

Он шёл медленно, пальцы скользили по стене. С каждой секундой казалось, что стены чуть меняют цвет – из серого в янтарный, потом снова в серый. Как будто свет сам не знал, какой ему быть.

Дошёл до лифта. Нажал кнопку. Табло показало: Время ожидания: 00:41.

Он усмехнулся – устало, почти с нежностью.

– Конечно.

Двери лифта открылись. Пусто. Зеркальные стены отражали его фигуру, но только одну – не двойную, как раньше. Это показалось странным. Он вошёл, нажал кнопку первого этажа. Лифт не двинулся. Только мягко звякнул, как будто ему стало стыдно.

Потом зеркала дрогнули. Отражение в них задержалось. Мартин стоял неподвижно, но человек в зеркале опоздал на мгновение. Потом сделал то же движение – слишком поздно.

– Ну же, – сказал он. – Если ты хочешь – покажись.

Отражение улыбнулось. Не так, как он. Улыбка была чужая – вялая, уставшая, но в ней было узнавание.

Потом лифт дёрнулся и поехал вниз.

Каждый этаж пролетал слишком медленно. Цифры на табло не просто менялись – плавали, как во сне. 7, 6, 6, 5, 4…

На четвёртом лифт остановился. Свет мигнул. Двери открылись.

Пустой коридор. Но где-то в глубине – шаги. Не чёткие, не громкие. Как будто кто-то идёт, но не знает, на каком этаже он.

Он вышел. Двери лифта сразу закрылись за спиной, будто отрезали путь обратно.

Коридор был длинный, низкий, лампы под потолком – редкие. Между ними – темнота, в которой жили звуки.

Он шёл, и шаги впереди шли в том же ритме, но с опозданием. Каждое эхо приходило позже, чем должно, как если бы в мире стало на долю секунды больше пространства.

В конце коридора – дверь с табличкой “Архив Временных”.

Он остановился, коснулся ручки. Металл был холоден, как лёд.

Повернул.

Внутри пахло бумагой и старым деревом. Стеллажи стояли в ровных рядах, и среди них висел лёгкий туман – смесь пыли и света. Лампочки под потолком дрожали.

Он шёл между полками, чувствуя, как воздух сгущается.

На столе в центре комнаты лежала открытая папка. Без имени. Без номера.

Он подошёл. Внутри – фотографии.

Его мать – молодой, улыбающейся. Лея – с мокрыми волосами. Город – тот же, только солнечный.

И подпись под каждой: 00:41.

Он взял одну фотографию. На обороте – дата. Завтрашняя.

На секунду ему показалось, что на снимке мать дышит. Губы чуть дрогнули. Он опустил фото обратно, чувствуя, как сердце бьётся неравномерно – два удара подряд, потом пауза.

В дальнем углу комнаты щёлкнули старые часы.

Он повернулся.

Часы стояли на полу, огромные, с разбитым стеклом. Стрелки двигались. Только не вперёд – назад.

Мартин подошёл ближе. На циферблате отражался его силуэт.

В этом отражении он был старше, как в мониторе. Но теперь отражение улыбалось, а он – нет.

И с каждым оборотом стрелок лицо в стекле становилось моложе.

На одну морщину. На один вдох.

Он выдохнул.

Внутри часов что-то шевельнулось. Не механизм – дыхание. Глухое, ровное, почти человеческое.

Он наклонился. Услышал шёпот. Едва различимый, но знакомый.

– Ты ищешь не меня. Ты ищешь то, что я забрала.

Он отступил.

– Лея.

Ответом был тихий щелчок, будто в сердце что-то защёлкнулось.

Он взял блокнот, сделал запись дрожащей рукой:

“00:41. Архив. Найдена папка без метки. Фотографии с датой будущего дня. Обнаружен объект “Лея” – возможно, проявление в обратном временном потоке. Аномалия часов – обратный ход.”

Он закрыл блокнот, сунул в карман.

В тот же миг лампы под потолком погасли.

Тьма была плотной. Не черной – серебряной, как будто состояла из света, уставшего светить.

Он стоял неподвижно, чувствуя, что время внутри комнаты перестало идти.

Ни звука, ни шороха. Только дыхание – одно. И оно не его.

Потом воздух дрогнул, и где-то сбоку тихо щёлкнул маятник.

Тик.

Пауза.

Тик.

Он медленно двинулся к двери. Рука дрожала, но не от страха. От узнавания.

Он уже бывал здесь – в этом между, где секунды живут дольше, чем люди.

Когда он открыл дверь, свет в коридоре вернулся.

Лифт стоял там же, как будто никуда не уходил. Двери открылись сами.

Он вошёл. Зеркала снова отражали двоих.

На этот раз второй не запаздывал. Они двигались синхронно, дыхание совпадало.

И всё же Мартин знал – синхрон не означает равенства. Иногда оно значит только, что одно отражение ждёт, пока другое замедлится.

Лифт поднялся, мягко щёлкнул. Он вышел в ночной город.

Воздух пах электричеством и дождём.

На табло у входа в здание горели цифры.

00:41.

Он улыбнулся, почти по-человечески.

– Добро пожаловать в петлю, – сказал он.

И город ответил ему мерцанием фонарей, как будто подмигнул.

А потом где-то вдалеке, под кожей неба, тихо, как шёпот в металлическом корпусе, вдохнуло время.

Ночь, казалось, давно наступила, но не спешила завершаться. Город жил в своём собственном времени – растянутом, вязком, как густой сироп, где каждая секунда тянулась, оставляя за собой след.

Мартин ехал домой, и дворники на лобовом стекле двигались с неровным ритмом: раз-два… пауза… раз-два… – словно теряли счёт, как уставший дирижёр, забывший, какую часть симфонии он сейчас ведёт.

Дороги были пусты. Не потому, что поздно – просто все спешили куда-то в другое место, где время, может быть, всё ещё подчинялось привычным законам.

У перекрёстка стоял полицейский автомобиль. Фары светили в мокрый асфальт, превращая его в жидкое зеркало. Двое офицеров курили под козырьком, и дым их медленно растворялся в воздухе – слишком медленно.

Мартин заметил, как один из них затянулся, выдохнул, но дым не поднялся вверх, а завис в воздухе, как замершая петля. Офицер этого не видел. Он просто говорил что-то напарнику, не замечая, что слова теряют скорость, а между фразами пролегают провалы, в которых что-то дышит.

Мартин отвернулся и прибавил газу.

Свернув на проспект, он увидел, как на фасадах зданий мигают вывески: «ХРОНОС ИНДАСТРИЗ – ВРЕМЯ ДЛЯ ВАС». Под каждой буквой собиралась влага, и когда неон вспыхивал, вода на мгновение становилась золотой. В этих отблесках город выглядел как живое существо, пытающееся вспомнить своё имя.

Дом Мартина стоял на окраине – старый, кирпичный, с потемневшими стенами, на которых дождь оставлял тёмные жилки. В окнах напротив – телевизоры, мигающие синхронно, будто кто-то задал им общий ритм.

Он припарковался, заглушил двигатель и остался сидеть. В машине пахло холодным металлом, кофе и влажной бумагой. На сиденье рядом лежал блокнот – его новые заметки, сделанные в архиве. Он взял его, пролистал. Почерк казался чужим: строки ломались, слова пересекались, некоторые буквы – зеркальные.

На одной странице он заметил запись, которой не помнил:

«Не пытайся выровнять секунды. Они мстят за вмешательство.»

Он уставился на неё долго, пока не понял, что в собственном дыхании стал слышать тот самый ритм – тик-пауза-тик, словно сердце и маятник наконец договорились.

Он вышел из машины. Воздух был тяжёлый, плотный, будто город решил сжаться внутрь себя. Под ногами лужи отражали небо, и в этих отражениях звёзды двигались – медленно, но заметно. Он знал, что это невозможно, но всё же видел, как созвездия смещаются, как будто кто-то невидимый поворачивает небосвод рукой.

В подъезде пахло сыростью и временем. Лампочка под потолком моргнула трижды, прежде чем загореться. Он поднялся на свой этаж. У двери остановился, достал ключ, но замок не поддавался. Словно кто-то с другой стороны держал его изнутри.

Он прислушался. За дверью – тишина. Ни шагов, ни дыхания. Только гул холодильника, приглушённый, как сердце за стеной.

Он вставил ключ снова. Щелчок. Замок сдался.

Квартира встретила его полумраком. Окно в спальне было открыто, шторы колыхались, пропуская неоновый свет. В комнате пахло лекарствами и чем-то ещё – лёгким запахом сухих цветов, которым пахли руки матери.

– Мам? – позвал он.

Ответа не было.

Он прошёл по коридору. На стенах висели фотографии: мать в саду, он ребёнком с деревянными часами в руках, старый пес. На одной из фотографий – море, волны, уходящие за горизонт. И вдруг он заметил – волна двигалась. На фото. Едва-едва, но двигалась.

Он моргнул. Изображение застыло.

В гостиной мать сидела в кресле. Лицо – усталое, взгляд – в сторону телевизора, где шла передача о погоде. Голос диктора звучал ровно: “Температура времени стабильна, задержек не ожидается.”

Она не повернулась, но сказала:

– Ты опять пришёл слишком поздно.

Он остановился.

– Что?

– Ты был здесь. Только раньше. Или позже. Я не знаю. Всё путается.

Мартин подошёл ближе. На столе стояла чашка – кофе застыл в середине остывания, пар не поднимался, просто висел в воздухе, как прозрачный купол.

– Мам, тебе нужно лечь. Я вызову врача.

– Не надо, – сказала она. – Врачи ничего не делают с временем. Они лечат тела, а время – внутри. Оно уходит. Из меня, из стен, из чашек. Всё вытекает.

Она медленно подняла руку и показала на окно.

– Видишь?

Он подошёл. За окном шел дождь, но не падал – капли зависли в воздухе, каждая на своём месте, как стеклянная мозаика. Свет неона отражался в них, и казалось, что это не капли, а глаза, смотрящие вниз.

Он долго смотрел, потом закрыл окно. Капли не сдвинулись.

– Это у тебя… просто иллюзия, – сказал он тихо.

– Нет, – ответила она. – Это ты просто ещё не устал достаточно, чтобы видеть.

Он не знал, что ответить. Просто подошёл, присел рядом, взял её руку. Кожа была холодная, но мягкая, почти невесомая.

– Мам, ты сегодня старше, чем вчера.

Она улыбнулась – слабо, как человек, который уже давно всё понял.

– Вчера я была старше, чем завтра. Так честнее.

Он сжал её пальцы.

– Я что-то найду. Есть люди, которые работают с этими сбоями. Я доберусь до них.

– Не нужно. Пусть уходит. Оно устало. Я устала вместе с ним.

Она замолчала. Глаза её остались открытыми. Он почувствовал, как где-то внутри – между их дыханиями – снова появляется пауза. Та самая, в которую просачивается тишина.

Телевизор щёлкнул. Экран погас.

В отражении чёрного экрана он увидел их двоих – себя и мать. Только мать в отражении двигалась. Она подняла руку, словно хотела что-то сказать. Но настоящая – неподвижна.

Мартин закрыл глаза. Слышал, как за окном трескается воздух, как будто небо ломает свои стрелки.