Бестселлер

Я наблюдал, как Бенил хлопал по плечу какого-то пожилого генерала, фамильярно тыкая пальцем в грудь собеседнику, от чего в глазах военного то и дело мелькала едва сдерживаемая брезгливость. Принц вел себя не как наследник престола, а как разбалованный мальчишка, случайно забредший на взрослый праздник и решивший, что все вокруг – его игрушки. От него исходила аура глупости, перемешанной с наглостью. «Вот он, будущий король этой дыры» – с некоторой долей злорадства подумалось мне.

Брат и сестра были такими разными, – тихая, забитая мышь и развязный, глупый хряк – но их объединяло одно: оба находились абсолютно не на своем месте. Они изображали важность, как нелепые дети, натянувшие на себя одежду родителей. Наблюдая за ними сейчас, я с болезненной ясностью понимал, почему Кай, с его диким, острым, неукротимым, хоть и жестоким умом, ненавидел этот дворец и всех его обитателей, и почему безумие Ками было, возможно, единственно адекватной реакцией на этот бестолковый карнавал.

А вот и он. Создание из телевизора, президент Хужии Виталий Гегемонов. Человек, чьи портреты моя Дана в прошлой жизни, яростно рвала и жгла (эта сцена во всех красках возникла в моем воображении, я почувствовал, как член предательски напрягается в узких казначейских штанах – только этого нам здесь еще не хватало). Я тряхнул головой и во все глаза уставился на заморского диктатора. Он был выше, чем казался на экранах, но уже в плечах. Физиономия была гладкой, слишком гладкой. Кожа натянута на скулах с неестественным, восковым блеском, будто президента только что извлекли из вакуумной упаковки. Жуткая, неодушевленная маска, на которую наклеили черты лица. Маленькие, глубоко посаженные рыбьи глаза медленно, как радары, сканировали зал, оценивая, вычисляя, взвешивая.

Взгляд на него вызывал в сознании тот самый эффект из страшных статей про «зловещую долину»: когда что-то почти человеческое, но не совсем, заставляет испытывать первобытный, животный ужас. Лицо Гегемонова отчетливо напоминало куклу бунраку.

Рядом с президентом теснилась свита – мужики в темных костюмах и с очень глупыми лицами, братья-близнецы верзил, в мороз и в солнце тусовавшихся возле входа в посольство в Санкт-Петербурге, но не защитивших его в тот единственный в истории раз, когда это наконец понадобилось. Охранники, конечно, в любой стране мира выглядят одинаково, по-тупому, нелепо.

Пока я рассматривал жуткую пародию на человека, допивая уже-не-помню-какой-по-счету бокал шампанского, в дверном проеме, озаренная светом фиолетовых стеклянных люстр, появилась она. Единственный луч света, который смог прорваться в мой подвал мэлендской жизни.

Рядом с ней, выпятив грудь, увешанную орденами за заслуги на дипломатической службе, шествовал новый Посол Республики Хужия в Королевстве Мэленд. Седина на висках и умные морщины вокруг глаз кричали об опыте и влиянии, но взгляд был плоским, как три копейки. Классический взгляд человека, который давно назначил всему в мире цену. И от этого взгляда во мне проснулась пьяная, ревностная злость. Мой немолодой соперник был именно из тех уродов, что играли в экономику, пока я в ней жил; подписывали вершащие судьбы бумажки, пока моя мать считала бумажки другие – помятые, истертые рубли, чтобы хватило прокормить нас с сестрой до зарплаты.

А вот взгляд Даны был сложнее. Он метнулся по помещению, быстрый, жадный, оценивающий обстановку, как хищная птица перед маневром, и через мгновение замер, найдя свою цель.

На другом конце зала, прислонившись к такой же плюшевой колонне, как и я в начале вечера, стояло воплощение небрежной королевской мощи. Простое черное платье, в котором другая выглядела бы официанткой, ее делало идолом женственности. Все в ней – поза, жесты, холодный, отстраненный взгляд, скользивший по головам гостей – словно говорило: «Я здесь не для вас. Это вы здесь – для меня».

Дана смотрела на Ками как на уникальный артефакт, на живой символ того мира, в который она сама всю жизнь отчаянно рвалась и в который ее так и не пустили. Безупречное лицо перекосила гримаса откровенной, ничем не прикрытой зависти.

Они начали церемониальный проход через зал. Я видел, как плечи Даны расправились, подбородок приподнялся, а губы сложились в раболепную, сладкую улыбку, которую она, должно быть, заранее разучивала перед зеркалом специально для этого приема. В движениях появилась неестественная грация, словно она пыталась скопировать врожденную, королевскую «породистость», которой обладала Ками, и которой Дане так отчаянно не хватало.

Пара поравнялась с принцессой. Ками медленно перевела на них взор. Черешневые глаза, обычно насмешливые или скучающие, на секунду прищурились то ли с интересом, то ли с брезгливостью. Она посмотрела на Дану, на лице которой подобострастие боролось со скрытой мелочной ненавистью, улыбнулась едва заметной улыбкой ювелира, который с первого взгляда определяет подделку, а затем, отведя ей ровно столько внимания, сколько положено красивой безделушке при важном муже, развернулась к послу.

Вся напускная уверенность Даны испарилась под презрительным взором принцессы. Она не была здесь ни соперницей, ни угрозой, ни даже интересным собеседником – просто аксессуаром. Мебелью.

И именно в эту секунду глаза девушки метнулись в сторону и наткнулись на мое простое, глупое, вытянувшееся от всей этой картины лицо статиста в помпезном спектакле. Взгляд замер, остановился. Она меня узнала.

Я неприкрыто пялился на нее и испытывал невероятное счастье от осознания того факта, что волшебный вечер в баре не оказался игрой пьяного воображения. Сердце заколотилось с бешеной силой, отгоняя кровь подальше от мозга. Ноги сами понесли меня сквозь толпу, ловко обходя группы гостей и лакеев с подносами. Нужно было просто подойти, просто сказать «привет». Напомнить о том, что было между нами.

В глазах Даны застыл почти панический испуг. Она резко отвернулась к мужу и что-то зашептала ему на ухо. Старый дипломат повернул голову в мою сторону.

Я замер в двух шагах от них. Во рту пересохло.

– Дана… – выдавил я, – привет.

– Здравствуйте, – вежливый, непроницаемый, ледяной голос. Словно я был одним из сотни незнакомых лиц в этом зале.

– Я… мы… в «Рояле»… – бессвязно бормотал я, чувствуя, как щеки наливаются жаром позора.

Посол сухо, предостерегающе кашлянул.

– Боюсь, вы меня с кем-то перепутали, – как ни в чем не бывало произнесла Дана, бесподобно отыграв брезгливое недоумение, – я не привыкла посещать… заведения подобного рода.

Она сделала легкий акцент на слове «заведения», и оно прозвучало как приговор. Как позорное клеймо. Ты из тех, с кем знакомятся в барах. А я – жена дипломата.

– Но… – начал было я.

– Моя супруга сказала, что не знает вас, молодой человек, – с предельно вежливой, но все же категоричностью произнес мужчина. Он взял Дану под руку и сделал едва заметное движение вперед, защищая, отгораживая, – простите, нам нужно идти.

Глаза Даны заполнило неприкрытое насмешливое презрение. Ко мне, к моей тесной форме, к моему неумению держаться в приличном обществе, к моей очевидной ненужности здесь. Я оказался тем, на ком она могла выместить всю ту злобу, которую не посмела проявить по отношению к Ками. Она резко отвернулась, вцепилась в руку мужа и потащила его прочь.

Я вернулся к своей колонне. Мне казалось, что на меня смотрят десятки, сотни глаз. Даже Гегемонов, вроде бы, посмотрел прямо на меня, а потом отвел глаза в сторону, как от чего-то незначительного и досадного.

Мир сузился до точки. Гул голосов, оркестровая музыка, перезвон бокалов, тосты за дружбу ушли далеко на задний план. Я видел перед собой только Дану, ее идеальную, отрепетированную улыбку, обращенную ко всем, кроме меня. Видел, как ее пальцы сжимают руку пожилого мужа, как она намеренно, демонстративно не смотрит в мою сторону.

Я развернулся и пошел. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, от них от всех. Я натыкался на людей, не произнося извинений. Чей-то бокал с вином полетел на пол, хрустнув под ногой, но я не остановился. Алые брызги кровью растеклись по отполированному дворцовому мрамору.

Выбравшись, наконец, в пустую боковую галерею, я прислонился лбом к холодному стеклу огромного окна, за которым простирался ночной Юпилучче – уродливый, чужой, ненавистный. Где-то там был мой бар. Чуть дальше – мой Санкт-Петербург.

«С кем-то перепутали». Эти слова фторсурьмяной кислотой выжигали все доброе и хорошее, что еще оставалось у меня внутри к этому моменту. Та ночь, ее откровения, ее тепло… Все это ничего не значило, было ошибкой, случайной оплошностью, которую следовало поскорее забыть.

Я сжал кулаки, чувствуя, как дрожь бессильной ярости проходит по всему телу. Здесь, в этом дворце, как и во всей этой стране, я всегда буду оставаться официантом, случайно надевшим чужой костюм. А она… она-то сама выбирала свою судьбу. Выбрала безопасность, статус, вместо непредсказуемости чувств и дешевых кабаков.

Я представил, как она сейчас смеется надо мной вместе с мужем. «Представляешь, какой ужас? Какой-то русский пьяница принял меня за кого-то… Наверное, спутал с одной из своих дешевых подружек».

Я выпрямил спину. Тупая злость сменилась чем-то другим, еще более опасным. Я посмотрел на отражение в стекле: бледное, осунувшееся, возмущенное лицо чужака в нелепом костюме.

– Хорошо, – произнес я с горькой усмешкой, – ладно. Вы не знаете меня. Вы все тут меня не знаете.

Я оттолкнулся от окна и пошел обратно в зал. Шаги стали тверже. Я плыл сквозь толпу, инстинктивно расступавшихся передо мной людей, улавливавших в моей осанке нечто новое, чужеродное, угрожающее.

Взгляд нашел Гегемонова. Тот беседовал с кем-то из мэлендских министров, держа в руке бокал с темным вином.

Я больше не видел никого вокруг, только этого гуманоида, ставшего почему-то символом всего, что отняла у меня эта страна. Да-да, в тот момент мне действительно показалось, что именно президент маленького второсортного государства виновен во всех моих бедах.

Я смотрел на него, чувствуя, как по телу разливается волна отвращения. Это был не человек, а шаблонное, дышащее ничто. И ведь это ничто управляло судьбами миллионов. Этот продукт какого-то жуткого аморального эксперимента, нарушавшего все нормы биоэтики, принимал решения, которые ломали жизни.

Я смотрел на это воплощение чистейшего, беспримесного зла и понимал, что все: и дворец, и прием, и моя должность, и жалкая игра в государственность – просто пыль у ног вот этого существа, которое даже не удостоило бы меня взглядом, встреться мы в иных обстоятельствах.

– Товарищ-президент, – мой голос, казалось, перекрыл гул зала.

Гегемонов плавно повернулся ко мне.

– Я смотрел недавно документалку о ваших «подвигах» в Хужии, – я продолжал, не давая никому из гостей опомниться. Слова лились сами, подогретые болью и игристым, выпитым ранее, – как вы боролись с инакомыслием. Как выиграли последние выборы. И первые тоже. Очень «чистая» победа, скажу я вам! Прямо образец демократии! – я подошел к старику почти вплотную и наиграно захлопал в ладоши на уровне его лица.

В зале повисла мертвая тишина. Даже музыка смолкла. Дана смотрела на меня с диким ужасом, крепко сжимая рукав мужа. Ками замерла с поднесенным к губам бокалом, правый уголок рта взлетел к уху в хитрой улыбке.

Гегемонов не моргнул, только губы слегка скривились в едва уловимой презрительной усмешке.

– Молодой человек, – тихо произнес он, – вы, кажется, не в себе. И не в своем окружении.

– О, я в себе, как никогда! – парировал я, чувствуя, как меня захлестывает волна саморазрушительной смелости, – и я именно в том окружении, которое вы заслуживаете, среди воров, подлецов и продажных тварей! Вы все тут одного поля ягоды!

Я обвел глазами зал, бросая вызов всем сразу. В тот момент я не боялся ничего, меня пьянило собственное унижение.

Охрана Гегемонова сделала шаг вперед, но президент едва заметным жестом остановил их.

– Я учту ваши слова, – мягко сказал он, – спасибо за столь искреннее мнение.

Это было страшнее, чем крик или угрозы. Равнодушная, безоговорочная уверенность в своей силе. До меня вдруг стало доходить, что только что я совершил не подвиг, как мне казалось, а очередную глупость. Внезапно осознав всю глубину пропасти, в которую только что прыгнул, не говоря больше ни слова, я сделал шаг назад, развернулся и побрел к выходу. Спиной я чувствовал впившиеся в меня взгляды. Восхищение Ками, ужас Даны, холодную ненависть Гегемонова, любопытство придворных.

Влажный воздух Юпилучче ударил в лицо. Где-то вдали опять бранились вороны. Я сделал несколько шагов по дворцовой плитке, и меня резко замутило. Я наклонился над идеально подстриженным кустом с ярко-розовыми цветами, которые Дана наверняка назвала бы прекрасными, и меня вырвало.

Итак, я стоял, согнувшись, опираясь руками о колени, и смотрел на лужу собственной блевотины. В ней отражались фиолетовые огни дворца. Я был полностью, абсолютно один. И перспектив, что что-либо изменится, не предвиделось.

Глава 5. Недатский сказочник

Они не имеют морального права бунтовать.

~ Натан Дубовицкий

Я не помнил, сколько дней прошло. Даже навскидку. Во время приема во дворце я, казалось, умер, и теперь бесплотным духом валялся в квартире, лишь изредка вылезая из кровати за тем, чтобы испить воды или, наоборот, отлить.

Лицо поросло грубой темной щетиной, веки опухли то ли от переизбытка, то ли от недостатка сна: я сам уже не понимал, когда сплю, а когда бодрствую, да и особой разницы между этими двумя состояниями все равно не было.

Большую часть мыслей занимала Дана и ее слова, разбившие вдребезги наивное, не знавшее прежде любви сердце.

И, казалось, теперь она сделалась для меня еще желаннее. Мне хотелось проводить вместе с ней каждую отведенную мне секунду, разговаривать про все на свете, слушать, задавать вопросы. Я хотел знать, на кого она больше похожа: на маму или на папу, как прошло ее детство, как звали домашнего питомца, какой у нее любимый цвет, что она обычно ест на ужин…

Но одновременно с этим я ненавидел ее. Для меня она была самым прекрасным ангелом и самым злобным из демонов одновременно. Сколько раз я в бреду, безутешный в горе своего одиночества, орал в темноту: «Шлюха!», мысленно представляя ее образ.

И все же в моем разодранном мире оставалось место для кое-кого еще: Богдан. Я взял на себя ответственность за этот микроорганизм и должен был заботится о нем. Не будет меня – умрет и он, этого я позволить не мог.

За панорамным окном стоял непроглядный, несвойственный для Юпилучче туман, создающий окончательно ломающее реальность ощущение, что я парю в облаках, как в сказке про Джека и волшебные бобы. Тем не менее, было довольно светло. Я попытался угадать время суток. Часов пять вечера?

Я взял телефон. Ну да, ошибся всего-то на двенадцать часов. Конечно же, было раннее утро. Кое-как переплетая отвыкшие ходить ноги, хватаясь за перила, чтобы ненароком не упасть и не сломать шею (было бы прозаично!), я спустился вниз, поднял банку с Богданом, налил в стакан живительный ферментированный напиток, а затем включил чайник, чтобы приготовить для гриба новый раствор.

После я направился в ванную комнату и, стараясь не смотреть в зеркало, спешно умылся, костяным помазком с золотой гравировкой ананаса (подарок от коллег на еще какой-то местный праздник) нанес на лицо мыльную субстанцию и принялся водить бритвой, часто стряхивая шерсть в раковину.

Под душем я простоял приличное количество времени, словно пытаясь компенсировать горячей водой отсутствие тепла человеческого. Завернувшись в полотенце, я вышел обратно в гостиную. Дальше передо мной встал выбор: вернуться в постель и лежать еще неопределенное количество времени, или все-таки собраться и пойти хотя бы на работу.

И, повинуясь генетической памяти, шепчущей мне, как и доброй половине русских, о том, что жизнь – череда страданий, и что, что бы ни случилось, ты должен ходить на работу, пока не сдохнешь, я наскоро оделся, вышел и направился в сторону терема.

Очертания места моей персональной каторги уже маячили впереди мерзко-сизой кляксой на правильно-голубом небе, когда в животе предательски заурчало. Черт, я даже не смог вспомнить, когда последний раз ел. Кажется, на проклятом приеме?

Напуганный перспективой всем на потеху грохнуться в голодный обморок прямо посреди дворцовой площади, я свернул в ближайшую кофейню, расположившуюся в здании, отстроенном в колониальном стиле.

Заведение под названием «Чайный дворец» занимало первый этаж бывшего торгового дома, огромные окна которого выходили на дворцовую площадь. Внутри пахло дорогим кофе, свежей выпечкой и деньгами. Очень-много-денег. Вдоль стен расположились стеллажи из темного дерева, уставленные книгами в одинаковых кожаных переплетах. Прямо, как в Доме Книги на Невском, только вместо родимого советского пафоса здесь господствовала душащая аура колониального шика.

Я плюхнулся за столик у окна и уставился в меню. Цены заставили меня похолодеть. Полноценный завтрак казначея обошелся бы мне здесь в треть месячного жалования.

Я заказал самое простое, что было в меню: круассан, яичницу-глазунью и маленький капучино. Не потому, что хотел именно это, а потому, что даже спустя столько времени до сих пор не осмелел настолько, чтобы позволить себе тратить на прием пищи большие суммы.

Еду принесли быстро. Я жевал круассан, наблюдая через окно за редкими туристами, и снова чувствовал себя последним нищим на пиру у богачей.

Я уже допивал кофе, ковыряя вилкой остатки желтка, когда заметил, что в дальнем углу за книжными стеллажами сидит принцесса Маргарита.

Перед ней на стеклянном столике стояли изящный фарфоровый чайничек и тарелка с недоеденным эклером. Девушка читала огромный фолиант, и ее лицо, обычно бледное и испуганное, сейчас светилось сосредоточенным, почти живым интересом.

Я не планировал подходить. Совсем. Но что-то заставило меня подняться с дивана с чашкой почти допитого кофе в руке. Может, скука. А может, моя неистребимая подсознательная потребность плюнуть в чужой идеальный, сытый мирок. Или просто нежелание оставаться наедине с собой.

Я с грохотом опустил чашку на столик.

– Места свободного нет? А то мне тут скучно одному проедать свои казначейские копейки.

Принцесса подняла на меня глаза. Первосекундный испуг почти сразу сменился легким смущением не привыкшей к обществу мужчин старой девы. Она кивком указала на стул напротив:

– Влад? Я не ожидала вас здесь увидеть.

– А я не ожидал, что смогу позволить себе здесь хоть что-то, – невесело усмехнулся я, – но голод – не тетка. Пришлось разориться на яичницу. А что вы читаете? – я бесцеремонно ткнул пальцем в ее книгу.

Маргарита прикрыла ладонью корешок, защищая ценный увраж от неотесанного меня.

– Это французский трактат по садоводству XVIII века о разведении орхидей в условиях северного климата.

– Звучит смертельно скучно, – честно прокомментировал я, – у вас тут, я смотрю, свой клуб по интересам, – я кивнул на полки, – все книги в одинаковых переплетах. Для красоты?

– Это личная библиотека владельца, – проговорила Маргарита с легким упреком в голосе, – он коллекционирует первые издания мэлендских поэтов. И еще, здесь нельзя шуметь.

– А я и не шумлю! Я ем! – я отломил кусок от ее эклера, который она явно не собиралась доедать. Принцесса уставилась на мою руку с таким ужасом, будто я тащил в рот землю с могилы ее дяди, – вкусно! В столовке в нашем тереме такого не делают! Но они там, наверное, тоже трактаты по орхидеям читают вместо кулинарных книг!

– Что вы хотите, Влад? – спросила она, осторожно отодвигая от меня тарелку.

Я закончил с эклером, выпил остатки кофе со дна своей чашки и посмотрел на нее:

– Да так. Соскучился по интеллигентному обществу. А вы у нас – самое интеллигентное во всем Юпилучче. Скажите, а в ваших книжках про орхидеи есть глава о том, как цветок, который все считают сорняком, вдруг прорастает сквозь асфальт и начинает душить все эти прекрасные, ухоженные розы?

Принцесса сдвинула брови на лоб. На ее архетипическом ахматовском лице подобная эмоция смотрелась до такой степени комично, что я чуть не расхохотаслся.

– Я не уверена, что понимаю вашу метафору.

– А я про вашу кузину, Маргарита. Камелию. А может, и про себя самого, черт меня знает… Нет, наверное, все-таки про Камелию. Слышал, она мешает расти всяким прекрасным цветочкам.

Огромные, немного испуганные глаза уставились на меня сквозь толстые стекла очков:

– Да, я слышала, вы часто видитесь с моей кузиной, – принцесса опустила глаза в книгу, но было ясно, что она не видит ни буквы. Пальцы нервно теребили страницу.

– Работа такая, – пожал я плечами, – казначей – он же, как дворник у подъезда. Хочешь-не хочешь, а в курсе всего, что вокруг происходит. Впрочем, Ваше Высочество, наверное, и подъездов-то вблизи никогда не видели. Снова не поймете метафору, эх!

– Она… – Маргарита запнулась, подбирая слова, которые не осквернили бы уши, – она причинила много боли Каю.

Вот так всегда. Не «ей было больно», не «они причинили боль друг другу», а именно «она причинила боль ему». Ее Каю. Недосягаемому, идеальному, страдающему божеству.

– Знаете, Ваше Высочество, – я облокотился руками на стеклянный стол, чувствуя, как холод проникает сквозь рубашку, – я в этом всем, как слепой котенок. Но мне иногда кажется, что они просто были зеркалами, поставленными друг напротив друга, и бесконечно отражали все самое худшее, что в них было. Пока одно не треснуло.

– Кай не мог сделать ничего плохого! – выпалила Маргарита. Робость в голосе впервые заместила горячая, слепая убежденность, – он был… светлый! А она его обманула! Использовала! Она всегда ему завидовала! И когда не смогла его заполучить, то… то…

Да что она несет-то?

Принцесса не смогла договорить, сдавленно всхлипнув. Наверняка она сейчас представляла себе что-то ужасное, романтично-трагическое, как в своих книжках.

– Она не хотела его «заполучить», Маргарита, – тихо сказал я, – а он ее… – я замолчал, понимая, что все, что я скажу, разобьется о ее веру.

– Что? Что он? – она подняла на меня влажные глаза, в которых читалась немая мольба не разрушать ее мир.

– Он просто был рядом, – соврал я, – некоторые люди, как сквозняк. Сами не замечают, как проходят сквозь чужую жизнь, оставляя после себя холод. Иногда еще и простуду.

Она хлопала глазами, не понимая. Для нее любовь была либо рыцарским романом, либо трагедией, никак не сквозняком в захламленной коммуналке.

– Она и вас использует, Влад, – вдруг выпалила принцесса с неподдельной жалостью, – я вижу, как вы выглядите. Вы несчастны. Она выпивает из людей все, как эти орхидеи-паразиты. А потом бросает. Пожалейте себя, уйдите.

Я смотрел на эту наивную, испуганную девочку, запертую в золотой клетке. Она искренне жалела меня. И в ее словах было куда больше правды, чем она сама понимала.

– А куда уйти-то, Ваше Высочество? – горько усмехнулся я, – у меня с ней, можно сказать, договоренность. Я ее грехи считаю, а она мне за это… – я махнул рукой, – копейки платит. В Питере это называется «работа». В Москве – «жизнь». А здесь… Я еще не разобрался.

Тем не менее, делая вид, что хоть сколь-нибудь серьезно отношусь к ее совету, я поднялся из-за стола и направился к двери, оставляя Маргариту в королевстве дурно пахнущих бумажных цветов.

В конуре без окон за время моего отсутствия ничего не изменилось. Разве что бумаг стало на порядок больше. Их количество по началу даже вызвало панику, но уже к обеду от внушительной стопки осталось штук пять жалких листков. После обеда ко мне зашел новый бухгалтер – Соллордюк.

Имя это или фамилия, я понятия не имел. Наверное, все-таки имя. По крайней мере, я ни разу не слышал, чтобы в Мэленде у кого-то в принципе была фамилия. Моей тоже никто не интересовался. Но это мы, здешние экспаты, легко отделались. Читал я как-то на одном форуме в интернете откровения иностранцев в Китае, вот где совсем тайга:

«У большинства из нас тут даже имен не осталось: так, два каких-то иероглифа. Например, «Ли-Я». Огрызок слова, которым когда-то в прошлой жизни тебя называли на родине. Унифицированный, как и все в условиях победившего социализма. Тут каждую третью иностранку зовут Лия, будь то Алия, Валерия, Юлия, Лилия, Офелия или Виктория. Впрочем, Виктории повезло чуть больше, она еще могла называться Шенли[8].

«Имя, которое может быть названо – не есть истинное имя» – пишет в «Дао дэ цзин» Лао-цзы[9]. Любой иностранец в Китае знает об этом не понаслышке. Или почти любой, есть же всякие Маши и Даши, имена которых легко записать иероглифами без искажения фонетики. Смысл получается сомнительный[10] правда, но Машам и Дашам до этого дела обычно нет, они сюда приехали не в значениях местных закорючек разбираться, а нелегально работать, чтобы, вернувшись в родное село, взять ипотеку на тридцать лет».