Бестселлер

Я понятия не имел, какой сегодня день недели, месяц, какое время года. Я приходил в «Роял» ежедневно и рассказывал Володе про жизнь в Петербурге, упиваясь чувством пленяющей ностальгии по событиям, которые некогда казались чудовищным кошмаром, разломавшим мне жизнь. Как работал в посольстве, как хоронили позапрошлого посла, и позапозапрошлого, а с прошлым вместе курили на балконе каждый вечер. Про три глаза, про белых хромых обезьян, про волшебную картину господина Гэша, исполняющую желания, про молодого совсем генерала, который пожелал быть красивым, продав за это независимость полуострова…

Вова, кажется, не верил ни единому слову. Сначала он просто сочувственно кивал, а потом сделался раздражительным. Вот и сейчас. Да что он о себе возомнил?!

– Да что ты о себе возомнил?! – мое лицо исказилось в гримасе праведного возмущения, я ударил уже опустевший бокал для виски о стойку и гневно уставился на бармена.

Володя нахмурил брови и угрожающе навис над барной стойкой.

– Молодые люди, вы из Хужии? – прервал наше безмолвное противостояние сладко-игривый женский голос.

Я убрал локти со стойки, опустился обратно на барный стул и засиял. Засиял и Володя. Он – от предвкушения того, что я вот-вот отстану, переключившись на нового собеседника. Я же просто потому, что услышал родную речь. Мы удовлетворенно перекинулись смягчившимися взглядами.

Я не спешил оборачиваться. Да и внешность потенциальной собеседницы не имела ни малейшего значения. Пускай она будет кривой, косой, толстой – какая вообще разница! Она говорит по-русски! Этого мне достаточно. О, как стремительно снижаются стандарты на чужбине…

– Из России, – хором отозвались мы.

– Ах, – в конфетном голосе послышались нотки разочарования, – а я надеялась земляков встретить. Мне сказали, в этом баре много иностранцев…

В безупречной русской речи я расслышал волнующие ноты заморского акцента. И тогда все-таки обернулся.

В мерцающем полумраке бара кожа девушки казалась загорелой. По плечам струились густые локоны цвета горького шоколада. Большие глаза под пушистыми ресницами переливались барным неоном. Простая льняная рубашка и темные джинсы подчеркивали уверенную, расслабленную осанку. На губах играла легкая, загадочная улыбка.

Если в прочих красивых людях, которых мне доводилось встречать в жизни, можно было, присмотревшись, нет-нет да и обнаружить какой-нибудь, пускай даже совсем мелкий изъян (за исключением, разве что, Кая), то в случае с этой девушкой подобные поиски были уже заранее обречены на провал. Передо мной стояло воплощение совершенства в женском обличии. Эссенция красоты, гротескно помещенная в самую мерзкую дыру на свете. Рядом со мной.

Таких женщин нужно засыпать цветами. Нет, не цветами – бриллиантами. Целовать подошвы их туфелек, быть благодарным за каждый их взгляд на презренного тебя, за возможность ощущать их флюиды, улавливать шлейф их духов. Обожать, боготворить, носить на руках, не позволяя ступать по недостойной их красоты земле.

Но это знают другие. А я – обычный пьяный русский из спального района. Поэтому просто выдал:

– Ты недавно в Мэленде?

Она хитро прищурилась:

– Совсем недавно. По делам. А ты?

– Да так, – усмехнулся я, – приехал по работе, но как-то затянуло.

– Работа? Интересно, кем ты работаешь?

Я фыркнул, отпил виски и полностью развернулся к ней. Володя страдальчески закатил глаза, предвкушая очередную порцию моих баек.

– Я придворный казначей.

– Ого! – девушка искренне удивилась, – а как ты сюда попал, из России-то?

– Ну, понимаешь, в России ты никогда не знаешь, где окажешься в следующую минуту: в театре, в тюрьме или в больнице…

Копна шоколадных волос запрокинулась назад, «Роял» наполнился мелодичным смехом, похожим на пение горлицы. Я бы обрадовался, что наконец-то мои шутки кому-то нравятся, но я не шутил. О Родине не шутят.

– Что делаешь, Влад? – я обернулся. На мое плечо легла почти невесомая рука.

– Рассказываю девушке, как оказался в Мэленде…

Сбоку мелькнула знакомая зеленая пачка «Pall Mall» и так же быстро скрылась в складках балахона. Щелчок зажигалки. Короткая вспышка сине-желтого пламени. Воздух разрезал запах едкого химозного ментола.

– И как, хорошая история? – хрипловатый женский голос откровенно насмехался.

– Нет, Ками, это очень-очень плохая история, – процедил я сквозь зубы.

– Тогда не буду мешать, хватит с меня плохих историй, – фигура растворилась в толпе.

– Ками? – переспросила незнакомка, – как здешняя принцесса?

– Да не, тут всех подряд девушек так называют, – соврал я, не моргнув глазом. Врать в последнее время стало моей второй натурой, – сама посуди, разве будет принцесса торчать в такой дыре?

– Я не принцесса, но тоже к знатным дамам отношусь, можно сказать. Но я же пришла, – снова рассмеялась собеседница, – ну и как тебе работа казначеем?

– Ты хоть представляешь, чем казначей занимается? Лично я до приезда сюда даже слова такого не знал, – я был в шаге от того, чтобы зарыдать, а потому начал почти ржать в голос. Тема все-таки больная.

– Примерно, – не переставала улыбаться девушка, – я математик по образованию. Тоже могла бы быть казначеем…

– Можешь быть им вместо меня, – развел я руками, допивая виски.

– Не могу, я работаю женой посла. Кто-то же должен этим заниматься. А насчет тебя… Знаешь, иногда нужно оказаться в странном месте, чтобы понять, кто ты на самом деле. Может, в этом и есть смысл. Кстати, меня зовут Дана, – она протянула изящную ладонь.

– Влад, – бесстрастно пожал я ее своей лапищей.

В этот момент полумрак кабака разорвал грозный, пьяный рык:

– Слышь, ты, не надо мне тут указывать, что делать!

– Да кто ты такой, чтобы мне рот затыкать? – раздалось в ответ.

Голоса принадлежали двум в равной степени похожим как на орков, так и друг на друга завсегдатаям бара. Для меня – ничего нового, а вот Дана с любопытством уставилась в направлении источника шума. Ну да, наверное, «жена посла» к подобным сценам не привыкла.

Я взглянул на Володю. Тот, глубоко вздохнув, с лицом многострадального мученика пролез под стойкой и направился к скандалистам.

– Эй, парни, полегче, – произнес он спокойно, но твердо.

На мгновение воцарилась тишина, но накал страстей уже достиг предела. Один из мужчин резко оттолкнул бармена.

– Не твое дело, э! – рявкнул он.

Володя отступил, демонстративно устраняясь. Как раз в этот момент один из спорщиков схватил со стола стакан и швырнул им в оппонента. Стекло разбилось вдребезги, обратив легкую перебранку в ожесточенную драку.

Стулья опрокидывались, раздавались вопли, во все стороны брызгали кровослюни. И без того олицетворявший в моем сознании первозданный хаос кабак в один момент превратился во всепожирающий апокалипсис, минуя, по воле жестокого рока, и сотворение мира, и становление порядка, и развитие цивилизации, и золотой век, и даже, собственно, подготовку к апокалипсису. Я вскочил и инстинктивно прикрыл Дану, отступая к выходу.

– Пора уходить, – прошептал я ей на ухо.

Она кивнула, и мы, лавируя между летающими стульями и разъяренными телами, рванули к двери.

На улице прохладный ночной воздух обжег легкие после кабацкого удушья.

– Ну что ж, так я еще никогда ниоткуда не уходила, – заметила Дана, переводя дух и смеясь.

– Бывает, – тоже усмехнулся я, и вдруг, неожиданно для себя, выпалил, – как насчет продолжить разговор в более спокойном заведении?

– Отличная идея, – весело согласилась она, – но с условием.

– Каким?

– Ты должен показать мне самое тайное место в этом городе. То, которое знаешь только ты.

Я кивнул с видом заговорщика.

– Договорились. Но обещай никому не рассказывать.

– Обещаю, – ответила она, и мы шагнули в объятия южной ночи, оставив позади «Роял» и его демонов.

***

Мы шли по узким, запутанным улочкам, вымощенным камнем. Ночь была теплой. Как обычно пахло остывающим асфальтом, забродившими ананасами, морем и чем-то пряно-чужим, неприятным. Дана шла за мной, доверчиво положив прохладную ладонь на мою влажную от волнения руку. Кольцо холодком прижималось к коже.

После заката Юпилучче почти вымирал. Тут не было белых ночей, разводных мостов и шумных веселых баров с настойками всех цветов радуги. Рентгеновским свинцовым жилетом над столицей висело небо, одним только видом напрочь запрещающее под собой любые намеки на романтику. Но это не помешало мне подхватить новую знакомую на руки и нести босиком через лужу.

Я вел девушку по темным переулкам, чувствуя себя проводником в самые грязные тайны столь ненавистного мне спящего города. Я не шел, меня вела память, мышечная, обонятельная, выверяя путь к тому самому месту, где я когда-то нашел мимолетное утешение.

Наконец мы дошли до каменного полумесяца старого парламента, который при свете дня выглядел грязно-желтым, а сейчас представлял собой чистейший 448C по классификации Pantone[1]. Обшарпанными дворами я провел утонченнейшую из женщин к дверям моего самого первого пристанища в здешних недобрых краях.

– Самое тайное место? – Дана подняла бровь, оглядывая фасад с потрескавшейся штукатуркой.

– Абсолютно. Ни один турист не додумается сюда заглянуть, – заверил я, с усилием открывая тяжелую скрипучую дверь.

Не слишком приветливый по отношению к заморским гостям на протяжении всей своей истории Мэленд, на этот раз в лице молодого полноватого портье в накрахмаленной рубашке, превзошел сам себя. Процедура заселения оказалась гипертрофированно сложной, особенно с учетом хронической любви местного населения к интрижкам на стороне. Меня попросили предъявить все мыслимые и немыслимые документы, устроили допрос круче, чем на визовое интервью в американском консульстве. Да что там эти Штаты, даже собеседование перед трудоустройством к третьесортному ИП с физическим офисом где-нибудь в районе Обухово после такого показалось бы курортом!

Пока я пытался отвоевать право заселиться, Дана вальяжно развалилась на диване в лобби. Лишь тогда я понял, что девушка прилично пьяна. Впрочем, я сам был немногим трезвее.

После нескольких звонков непонятно куда, портье все же сдался и вручил мне тяжелый ключ от номера.

Дверь поддалась с тихим стоном. Комнатка встретила нас затхлым дыханием старых ковров и сладковатым ароматом дешевого туалетного освежителя с примесью стирального порошка.

Номер был таким же, как и во время моего проживания здесь. Тот же выцветший желтый свет от плафона на потолке, те же потертые шторы, пропускавшие сияние уличных фонарей. Тем не менее, присутствие моей спутницы превращало эту убогую комнатушку в единственное место во всей вселенной, где мне хотелось находиться. Да и после «Рояла» обстановку здесь можно было назвать почти шикарной.

Мебель была старой, добротной, напоминавшей советскую: платяной шкаф с мутным зеркалом, прикроватная тумбочка с оранжевым абажуром на ней, и широкая кровать с просевшим матрасом, застеленная простыней, отстиранной до химически-белого цвета (страшно даже представить, что на ней происходило).

– Боже, какая помойка, – выдохнула Дана, скидывая туфли, – ты часто так отдыхаешь, казначей?

– Только в особо торжественных случаях, – пробормотал я, пытаясь снять пиджак и чуть ли не падая от головокружения.

Надо сказать, бюрократические проволочки полностью развеяли мою возникшую в момент перехода лужи эрекцию и заменили опьянение настолько сильной усталостью, что, клянусь, я бы так и провалился в нежные объятия Морфея на сомнительной чистоты гостиничных простынях, но бездонные глаза Даны, обрамленные длиннющими ресницами, смотрели на меня так, словно видели не заурядного скучного чиновника-пьяницу в помятой рубашке, а кого-то другого. Того, кем я мог бы быть. Если бы не…

– Ну что, Влад из Петербурга, – прошептала она, встав на цыпочки, практически касаясь губами моего уха, – покажи мне, чем русские казначеи занимаются после работы.

Дана рассмеялась. Тот самый звонкий, птичий смех, который совсем недавно оживил воздух «Рояла». В мягком свете комнатки черты ее лица казались совсем кукольными. Шатаясь, она обвила руками мою шею. От нее пахло легким парфюмом с нотками цитруса и чего-то цветочного.

– Ты какой-то потерянный, – тихо сказала Дана.

– А здесь у нас все потерянные, – выдохнул я, наклоняясь к ней для поцелуя.

Пухлые губы были мягкими, чуть сладковатыми от гренадинового коктейля, который она пила в баре.

Мы неловко упали на продавленную кровать, застеленную дешевым постельным бельем, испещренным катышками. Дальше все происходило с медленной, пьяной усталостью.

Две пары наших нетрезвых рук с трудом справились с пуговицами на моей рубашке. Мягкий шоколадный кокон волос опустился на плечо, тонкие пальцы с безупречным маникюром зарывались в шерсть на груди, гладили кубики пресса, с любопытством ощупывали шрам от аппендицита – одно из последних в своем роде уродливых творений врачей советской школы, которым у нас в нулевых клеймили невезучих пациентов детских хирургических отделений в государственных больницах.

Пресытившись дефектной геометрией рубца, одна рука завернула на бок, обнаружив позеленевшую от времени и выпуклую из-за неумелости мастера татуировку, которую я на спор сделал в шестнадцать лет в каком-то подвале на Ржевке. Ну все, хватит. Мое тело явно выглядело для нее Кунсткамерой, и мне едва ли хотелось, чтобы она в ужасе сбежала из музея. Собрав последние на сегодня остатки энергии и сознания, я аккуратно сдвинул голову девушки на подушку и, облокотившись на локти, навис над ней сверху.

Между нами не возникло животной, разрушительной страсти, о которой рассказывала мне Ками. Не было и трагической обреченности, что в последнее время витала вокруг каждого моего вздоха. Только щемящая сердце нежность, перемешавшаяся со жгучим желанием.

Оранжевый свет абажура рисовал на потолке причудливые тени. Когда все закончилось, Дана положила голову мне на грудь. Ее волосы пахли дорогим шампунем и чужим большим городом. Я потянулся к выключателю, чтобы избавиться от уже поднадоевшего желтого света.

– Знаешь, – тихо проговорила она, – дома, в Стойной[2], у меня спальня размером с эту гостиницу. И вид из окна на весь исторический центр.

– Завидую, – честно сказал я.

– Не стоит. Там так пусто, – она вздохнула, – а здесь все как-то по-настоящему.

Я не стал спрашивать, что именно «по-настоящему», просто обнял ее крепче, чувствуя, как под моей ладонью медленно успокаивается ее сердце. За стеной кто-то ругался, слышался звук включенного телевизора.

Через некоторое время дыхание девушки стало глубоким и ровным. Она уснула. Я лежал и смотрел в потолок, слушая тихое посапывание и ощущая грудью легкую тяжесть головы. И впервые за все время, проведенное в этой проклятой стране, я почувствовал не боль и тоску, а странное, почти нереальное спокойствие.

Была еще ночь, когда Дана, особо не церемонясь, выпуталась из моих рук, встала с кровати, подошла к окну и распахнула шторы. Лунный свет залил комнату, девушка повернулась ко мне, прекрасная в этом серебристом сиянии.

Я боялся пошевелиться и ненароком спугнуть хрупкое чудо этой ночи. Я обладал женщиной из другого мира, и теперь она была здесь, в моей убогой реальности, это казалось слишком невероятным. И все же заговорил.

– Ты не спишь? – такой глупый вопрос. Очевидно, что подобная женщина не могла страдать лунатизмом.

– Знаешь, а ведь ты милый, – произнесла она задумчиво, – совсем не такой, как те пьяницы в баре. И не такой, как мой муж.

– Муж? – глупо переспросил я.

– Ага, – она подошла к мини-бару, достала оттуда в темноте не поддающуюся идентификации маленькую бутылочку, сделала глоток, закашлялась и вернула сосуд на место, – он дипломат. Старый, сухой, как вобла.

Она плюхнулась обратно на кровать. Ее настроение резко переменилось. Веселье улетучилось, сменившись внезапной, горькой откровенностью.

– А ведь когда-то я верила в сказки, представляешь? – девушка смотрела в потолок, – была у меня одна история. Сенатор Соколов, некогда главный оппонент Гегемонова. Я была молодой, глупой, думала, что мы меняем мир. Он был такой, знаешь… красивый, харизматичный. Говорил о великой Хужии, о монархии, о традициях. И я верила. Помогала ему на выборах, была его любовницей. А он… выиграл выборы и вернулся к жене. И я осталась у разбитого корыта. С позором, без будущего. Вот тогда-то мой нынешний и подвернулся…

Девушка говорила спокойно, без эмоций, как будто рассказывала не свою историю, а пересказывала сюжет сериала с телеканала «Домашний». А я лежал, слушал, и мне вдруг до дикой боли захотелось ее защитить. От этого мужа-вобла, от сенатора-предателя, от любой жестокости, несправедливости – да вообще от всего. Впервые за долгое время во мне проснулось что-то настоящее, теплое, почти забытое.

Она потянулась к моей пачке «Pall Mall», достала сигарету и ловко прикурила. Ноздри уловили знакомый тошнотный ментоловый запах, в голове в ту же секунду возник образ Ками-посла в драпированном блекло-оранжевом платье на петербургском балконе, отчего мысли в один миг спутались.

– Я не знаю, что сказать, – промямлил я, чувствуя себя последним идиотом.

– Ничего и не надо, – Дана выдохнула дым, наблюдая, как он тает под потолком, – обычно в таких случаях мужчины говорят «извини» или «это было прекрасно». И то, и другое – ложь.

– Но для меня это и правда было… – я запнулся, не решаясь произнести «прекрасно».

– Не говори лишнего, – она повернула на меня голову с искусственной, явно отрепетированной до автоматизма улыбкой фотомодели из рекламы зубной пасты, – испортишь.

***

Жестокое утро наступило слишком быстро. Утреннее солнце беспощадно ударило в окно, выбеливая до дыр занавески цвета увядшей ванили, подсвечивая каждый разрыв на обоях, каждый потертый участок на ковролине с геометрическим узором.

Дана уже встала и одевалась. На ее лице не осталось ни единого следа вчерашней легкости или откровенности.

– Ну что, казначей, – сказала она, поправляя прядь волос, – спасибо за компанию. Было весело.

Я приподнялся на локте.

– Может, позавтракаем? Или как насчет того, чтобы встретиться сегодня вечером?

Она посмотрела на меня в упор. Взгляд транслировал легкую, снисходительную жалость.

– Влад, – она мягко качнула головой, – это было на одну ночь. У меня другая жизнь. Муж, обязанности… Игры в любовь не для меня. Больше никогда. Да и тебе оно не надо, Боже! Я из страны, которую все ненавидят, замужем за человеком, которого все презирают, и живу жизнью, которую сама бы осудила лет десять назад!

– Почему? – выдохнул я.

– Потому что так безопаснее. И удобнее. Когда тебя однажды выставили на мороз в одном платье, ты начинаешь ценить любое, даже самое уродливое, но теплое пальто. Мой муж – очень теплое и очень уродливое пальто, – она снова улыбнулась той же рекламной улыбкой, что и накануне.

Она разговаривала со мной, как с ребенком. Снисходительно, почти ласково, но с непреодолимой дистанцией. Я молчал. Ее цинизм обжигал сильнее, чем утреннее солнце.

– А любовь? – почти прошептал я, уже заранее ненавидя себя за эту наивность.

Дана расхохоталась. Звук вышел красивым, но пугающе безрадостным.

– О, Боже! Любовь? Дорогой, любовь – это то, во что верят девочки в розовых платьицах с вишенками, пока не узнают, что принцы предпочитают спать с горничными. Любовь – это валюта, которой расплачиваются те, у кого больше нет ничего ценного. У меня есть кое-что получше.

– Что? – дежурно спросил я, зная ответ.

– Комфорт. Неприятное слово, да? Прозаичное. Но оно согревает по ночам лучше любых сказок. А теперь, казначей, будь умницей и не делай из вчерашнего ночи больше, чем было на самом деле. Это было просто захватывающее, но короткое приключение.

Она наклонилась, быстренько поцеловала меня в щеку – сухой, безразличный чмок – и направилась к двери, взялась за ручку.

– Но… вчера… – я пытался найти слова, цепляясь за обломки рухнувшего в один момент счастья.

– Вчера было вчера, – она продолжала искусственно улыбаться, – не усложняй. Так будет лучше для нас обоих. Всего доброго, казначей.

Дверь за ней закрылась с тихим щелчком. Я остался один в светлом, пустом номере дешевой гостиницы. Прямо, как в первые дни в Мэленде. Ненавижу.

Глава 3. Мудрецы держат стакан двумя руками

Вчера еще – в ногах лежал!

Равнял с Китайскою державою!

Враз обе рученьки разжал, -

Жизнь выпала – копейкой ржавою!

~ Марина Цветаева

– Да ебаный в рот, Влад, как же приторно-сладенько, но при этом бесстыдно скучно!

– Ну вот как-то так и произошло! – беспомощно пожал я плечам, – а то, извините меня, конечно, Ваше Высочество, но я уже начал забывать, что это вообще такое…

Уголки идеальных губ м-образной формы многозначительно взлетели вверх. Девушка достала из пачки тонкую сигарету и поместила в рот. Манерно откинувшись на спинку кресла, она закурила и медленно, издевательски смакуя каждый слог, произнесла:

– И что же, ночь была amazing?

Но, постойте, в прошлый раз меня ругали за нелинейное повествование. Так что давайте все-таки попробуем по порядку.

***

Несмотря на утреннее солнце, которое я наблюдал из окна дешевой гостиницы, день оказался петербургски-серым, пасмурным. У меня на родине это проклятие, а здесь – истинное благословение, единственный шанс хоть немного отдохнуть от неустанного солнцепека.

Настроение было иррационально хорошим, я шел и улыбался до ушей, как полный дурак, остатками мозга осознавая, что как только волшебная сила недавней эякуляции закончится, и гормональный фон вернется в норму, мне станет еще хуже, чем было все последние дни.

Каждой глиальной клеткой ощущал я, что пропал, что конец моей жизни, но проклятые гормоны заставляли улыбаться, да что там, едва ли не смеяться. Ха-ха, Влад, вот ты и покойник, пока. Влюбился в замужнюю женщину, которая скорее всего ничего подобного вообще не заслуживает.

Введя код – собственную дату рождения – я зашел в лофт. Я особо не выбирал себе жилье. Ками долго показывала страшенные дома с ремонтом из прошлого тысячелетия, которые обожала сама, а потом привела сюда, и я сразу согласился.

– Привет, Богданчик! – нежно улыбнулся я пятилитровой банке, украшавшей столешницу на студийной кухне, – прости, что не пришел ночевать сегодня, надеюсь, ты не слишком скучал.

Богдана я нашел, возвращаясь однажды утром из «Рояла» среди мусорных контейнеров, превратившихся за ночь в свалку. Я брезгливо перешагивал через разбросанные объедки и зловонные лужи, когда заметил большую прозрачную банку. Внутри плавало нечто, напоминающее то ли бледную медузу, то ли слоеный блин из слизистой кожицы.

Ни один русский человек не перепутает это ни с чем и никогда. Чайный гриб. Ноздри тут же заполнили запахи свежескошенной деревенской травы, малиновых кустов и жареных пирожков бабушки, начисто перекрывая миазмы расплавленного жарой мусора и забродивших ананасов.

Дрожащей не то от волнения, не то от выпитого алкоголя рукой, я потянулся к банке. Существо внутри выглядело едва живым и безнадежно одиноким, выброшенным, ненужным. Мне было до боли знакомо это чувство. Я сам являлся таким же грибом в банке – выдернутым из своей среды и заброшенным в чужую, враждебную, душную.

– И тебя выкинули? – хрипло спросил я, горло саднило от вчерашних сигарет, – ничего, брат. Я тебя понимаю.

Я принес банку домой, как драгоценную находку. Осторожно промыл гриб под краном, залил остуженным чаем, заваренным из каких-то прошлогодних пакетиков, насыпал сахару. Я назвал его Богданом. Просто потому, что это имя было твердым, славянским, и совершенно не подходило желеобразному, аморфному созданию. В этом я видел свой уродливый символизм.

Богдан ожил. Через несколько дней он покрылся пузырьками и приобрел легкий кисловатый запах, который напоминал о дешевом квасе из детства. Он стал моим единственным сокамерником в этой тропической тюрьме, моим другом, братом, сыном, отчимом, увлечением, психотерапевтом, домашним любимцем.

После короткого, почти ритуального общения с комбучей, я отправился в душ. Гормональный угар постепенно рассеивался, обнажая привычный экстерьер одинокой меланхолии.

Пространство лофта было огромным, довольно светлым и откровенно холостяцким. Панорамное окно во всю стену открывало вид на уродливый, приглушенный сегодня серым небом Юпилучче. Свет, лишенный обычного солнечного насилия, мягко рассеивался по графитовым стенам, отражаясь в глянцевых поверхностях и хромированных деталях. На первом уровне царил минимализм: кухня-остров с матовой металлической столешницей, белоснежный комод, низкое кресло из кожи, похожее на инопланетный кокон, и огромный телевизор, который я почти никогда не включал. Ни книг, ни безделушек, ни следов постороннего присутствия. Только я, моя тоска и моя банка с грибом.