Жизнь в режиме отладки 2

Наконец нейросеть выдала результат.

И он был ошеломляющим.

На экране появилась серия графиков. Две кривые, наложенные друг на друга. Одна, рваная, пульсирующая – совокупный график эмоционального напряжения сотрудников, построенный на анализе их голосов. Вторая, более плавная, но с резкими пиками – график общего энергопотребления всего лабораторного комплекса.

Они были почти идентичны.

Каждый всплеск страха, каждая волна паники в свидетельских показаниях в точности совпадали с резким, немотивированным скачком потребления энергии. Не одной конкретной установки. А всей энергосети института. Как будто комплекс, это новорожденное существо, в моменты своего… пробуждения, своей активности, начинал черпать энергию отовсюду. Он не просто использовал свое штатное питание. Он подключался ко всей сети, используя ее как продолжение своего собственного тела.

Я прогнал анализ еще раз, добавив другие параметры. Результат был тот же.

Странная музыка, о которой говорили техники, совпадала с появлением высокочастотных гармоник в силовой проводке. Ощущение тепла или холода – с локальными флуктуациями в работе системы терморегуляции. А образы в головах… они появлялись в моменты, когда центральный процессор комплекса входил в режим, который в логах был помечен как «режим когерентной самодиагностики».

Напрашивался единственный, невероятный вывод. «Эхо-0» не просто родилось в одной установке. При его зарождении, в этом акте спонтанного возникновения сознания, участвовала вся энергосеть тогдашнего учреждения. Лабораторный комплекс был его мозгом, но вся инфраструктура института стала его нервной системой. Все эти провода, трансформаторы, реле – это были не просто технические элементы. Это были синапсы.

Я смотрел на эти графики, и у меня перехватывало дыхание.

Ключ к разгадке инцидента тридцать восьмого года был найден. Я, кажется, начал понимать природу самого «Странника». Он гулял по городу не хаотично. Он шел по линиям электропередач, по старым подземным коммуникациям, по узлам телефонных сетей. Он искал не просто энергию. Он искал… тело. Он пытался воссоздать ту сложную, разветвленную нервную систему, частью которой он когда-то был.

Похоже, наш эксперимент по нейтрализации в лаборатории Алисы был успешен лишь отчасти.

Мы подавили локальный симптом, погасили один «пожар». Но сама «болезнь» никуда не делась. Существо, рожденное из электричества, информации и страха, все еще было там, в глубине городской инфраструктуры.

Оно затаилось. Оно училось. И оно было голодно.

***

Ночь вылилась за пределы кабинета, затопив город густой, чернильной темнотой.

Мой компьютер давно перестал выть кулерами, завершив анализ. Теперь выл мой собственный мозг, пытаясь переварить чудовищный объем информации, осознать ее невероятные, невозможные последствия. Голова гудела так, словно внутри нее до сих пор работал тот самый резонатор Казимира-Планка.

Сидеть в четырех стенах стало невыносимо. Мне нужен был воздух. Движение. Ощущение твердой земли под ногами.

Я вышел из НИИ в глубокую, предрассветную тишину.

Город спал. Редкие такси проносились по пустынным улицам, их фары выхватывали из темноты мокрый от ночной измороси асфальт. Я не пошел в сторону метро. Ноги сами понесли меня к набережным Петроградки.

Бредя вдоль темной, неподвижной воды Малой Невки, в которой, как разбитое зеркало, отражались огни редких фонарей и далеких окон, я вдыхал холодный, влажный воздух. Он немного привел в чувство, но не принес облегчения.

Мысли продолжали роиться в голове, накладываясь друг на друга, сплетаясь в один тугой, запутанный узел. Я думал не о цифрах и графиках, а о голосах. О дрожащем голосе Штайнера, о сдавленных рыданиях фрау Мюллер. Для меня они перестали быть просто «субъективными отчетами». Это были голоса живых людей, столкнувшихся с непостижимым.

Моя задача изменилась. Кардинально.

Я искал не просто технический сбой, не уязвимость в системе, не ошибку в расчетах. Я искал призрак. Призрак, рожденный в горниле науки почти сто лет назад. Призрак из чистой информации, запертый, одинокий, отчаянно ищущий способа снова стать целым. «Странник», который бродил по городу, и сбои в «Гелиосе» – это были его попытки докричаться, его фантомные боли, эхо его разума, бьющегося о стены своей цифровой тюрьмы.

Остановившись на одном из мостов, я оперся на холодные, мокрые перила. В воде отражались темные силуэты старых доходных домов. Я смотрел на них и думал о том, что этот город – не просто камень и асфальт.

Это сложнейшая система, пронизанная невидимыми артериями – проводами, трубами, оптоволокном. Нервная система. И где-то в ней, в ее самых темных и забытых уголках, пряталось оно. Я понял, почему оно так реагировало на работу нашего полевого комплекса. Мы были не просто наблюдателями. Мы были для него… чем-то вроде врачей, которые пытаются грубо и неумело исследовать больной нерв, причиняя еще большую боль.

Эта мысль была пугающей и одновременно… пронзительно печальной. Мы имели дело не со слепой силой природы. Мы имели дело с разумом. Чуждым, непонятным, но разумом. И мы своими действиями только усугубляли его страдания, заставляя его реагировать, выплескивать свою боль в виде аномалий, которые пугали и калечили обычных людей.

Где-то на востоке небо начало едва заметно светлеть. Близился рассвет.

Усталость, которую я до этого игнорировал, навалилась на меня всей своей тяжестью. Мозг был перегружен. Нервы натянуты до предела. Я брел обратно, к дому, уже почти на автопилоте, не замечая дороги.

Едва добравшись до квартиры, я рухнул на диван, не раздеваясь.

Сон накрыл меня мгновенно, как темная, тяжелая волна.

И в этом сне не было покоя. Меня преследовали голоса из старых записей, они шептали на немецком и русском, их слова смешивались в один тревожный, непонятный хор.

Я снова и снова бродил по бесконечным коридорам какого-то незнакомого, древнего здания. Стены были холодными на ощупь, воздух пах пылью и озоном. Это не был НИИ. Это было что-то другое. Более старое. Более… фундаментальное. И я знал, что иду не один.

За мной, по моим следам, неотступно следовало нечто. Огромное, непостижимое, чье присутствие я ощущал всем своим существом. Оно не вызывало страха. Нет. Оно вызывало дискомфорт. Глубокий, экзистенциальный дискомфорт, как будто я был клеткой, которая внезапно осознала присутствие всего организма. Я был частью чего-то гораздо большего, и это «что-то» теперь знало о моем существовании.

Проснулся в холодном поту, когда серый рассвет уже вовсю заливал комнату.

Ощущение чужого присутствия не исчезло. Оно просто затаилось где-то на самой границе восприятия.

Глава 5: Отголоски «Эха»

Сознание возвращалось медленно, нехотя, словно его вытаскивали из глубокого, теплого ила.

Первой мыслью было не «где я?», а «который час?».

Гудение в голове, оставшееся после ночного погружения в тайны «Эха-0», утихло, сменившись странной, звенящей пустотой. Я открыл глаза. Серый, неумолимый питерский рассвет едва пробивался сквозь щели в жалюзи.

Пятница.

Я сел на диване, чувствуя, как ноет каждая мышца. Тело протестовало против многочасового сидения в одной позе, но мозг… мозг был на удивление ясен. Картина, которая вчера ночью сложилась из разрозненных фрагментов – голосов из прошлого, синхронизированных всплесков энергии, самой идеи мыслящего комплекса – стояла перед глазами с фотографической четкостью. Это было слишком много, чтобы просто так встать и пойти на работу. Мне нужно было время. Время, чтобы уложить этот тектонический сдвиг в картине мира в какие-то приемлемые рамки. Время, чтобы просто поспать.

Я нашарил на полу телефон. Экран тускло осветил комнату. Шесть утра. Я нашел в контактах Орлова и напечатал короткое сообщение, стараясь, чтобы пальцы не дрожали.

«Игорь Валентинович, доброе утро. Засиделся вчера ночью над архивами, голова совершенно не варит. Возьму пару часов, чтобы прийти в себя. Буду в НИИ ближе к обеду. Алексей».

Это была полуправда. Голова действительно была перегружена, но не от усталости, а от избытка идей. Я нажал «отправить» и, не дожидаясь ответа, снова рухнул на подушку. На этот раз сон был без сновидений, глубокий и черный, как космос между галактиками, как та абсолютная пустота, о которой шептала в записи фрау Мюллер.

Когда я снова открыл глаза, за окном было уже совсем по-другому. Солнце, редкий и оттого особенно ценный гость в нашем городе, стояло уже высоко, его лучи пробивались сквозь пыльные стекла и рисовали на полу теплые, золотистые прямоугольники. Я посмотрел на часы. Почти полдень. Тело чувствовало себя отдохнувшим, а в голове царила та самая благословенная тишина, которая бывает после долгой, тяжелой болезни, когда лихорадка наконец спадает.

Встав, я принял душ, чувствуя, как горячая вода смывает остатки ночного наваждения. Сварил себе крепкий черный кофе.

Стоя у окна и глядя на оживленную улицу, я чувствовал себя странно отстраненным. Люди внизу спешили по своим делам, решали свои проблемы, радовались и огорчались. А я… я знал, что в самой ткани их реальности, в проводах над их головами, в гудении трансформаторных будок, живет призрак. Призрак, рожденный гением и одиночеством почти сто лет назад.

Снова вызвал такси. Никакого желания толкаться в метро сегодня не было.

Водитель оказался мужчиной средних лет, с крепкими, рабочими руками и лицом, на котором отпечаталась усталость тысяч поездок по городу.

Судя по характерному говору, он был откуда-то из провинции. На зеркале заднего вида болтался маленький шарф футбольного клуба «Зенит». Это, как оказалось, и определило тему его монолога на всю оставшуюся дорогу.

– Слыхал, а? – начал он, едва я сел в машину. – Опять этих… легионеров накупили. Миллионы тратят! А свои пацаны из академии где? На лавке сидят! Это ж не футбол уже, это бизнес, понимаешь? Сплошной бизнес.

Слушая его вполуха, я глядел на мелькающие за окном дома. Но его слова, как ни странно, цеплялись за что-то в моем сознании, вызывая неожиданный резонанс.

– Раньше как было? – не унимался водитель, резко перестраиваясь в соседний ряд. – Раньше за идею играли! За город, за флаг! А сейчас что? Контракты, рекламные деньги, продажи этих… маек. Символики! На сам спорт уже всем наплевать. Главное – шоу, главное – картинка. Душу из футбола вынули, понимаешь? Осталась одна оболочка, коммерция. А внутри – пустота.

«Душу вынули… Осталась одна оболочка». Я слушал его, а в голове у меня рождалась безумная, совершенно дикая идея. Мысль, которая по своей абсурдности могла поспорить с концепцией говорящего кота или исчезающего двойника.

Если «Эхо-0», этот призрак, этот первоисточник, был рожден всей энергосистемой старого института… Если он был заперт в архивах, но его отголоски, его «фантомные боли» проявлялись в виде «Странника»… То что, если его эхо… его след… остался не только в этих городских аномалиях?

Водитель продолжал свой страстный монолог о закате настоящего футбола.

Он говорил о том, как современные технологии, все эти системы видеоповторов, убивают живой дух игры, превращая ее в стерильный, выверенный до миллиметра процесс.

Я почти не слышал его. Моя идея, сначала показавшаяся мне бредом, обретала форму, логику, пугающую и одновременно невероятно притягательную. Если «Эхо» – это информационный паттерн, уникальная сигнатура, отпечаток сознания, оставшийся в системе… то он должен был остаться не только в старых, аналоговых записях. Как призрак, который бродит по замку, оставляя следы своего присутствия – холодные пятна, скрип половиц, – так и «Эхо» должно было оставлять свои следы в современных системах.

Не в виде громких, очевидных аномалий. Нет. В виде… тихого шепота. В виде едва заметного фонового шума. В виде тончайших, почти неразличимых флуктуаций в работе современных систем. В тех самых данных, которые мы все привыкли считать мусором, погрешностью, случайными помехами.

Я искал след зверя по его рыку и сломанным деревьям. А что, если он, проходя, оставлял за собой еще и едва заметный, уникальный запах, который можно было уловить, только если знать, что ищешь?

Мы столкнулись с его проявлениями в «Гелиосе». Алиса называла это «нештатным режимом», побочным эффектом. Но что, если это не «Гелиос» влиял на «Странника»? Что, если это «Странник», или, точнее, «Эхо», влияло на «Гелиос»? Что, если современный, сверхчувствительный резонатор Алисы, работая на пиковых мощностях, просто входил в резонанс с этим древним, всепроникающим полем, становясь его своеобразным усилителем?

Мысль была настолько дерзкой, что у меня перехватило дыхание. Это переворачивало все с ног на голову. Мы пытались заткнуть выхлопную трубу, не понимая, что сам воздух вокруг нас пропитан выхлопами.

Я должен был это проверить. Немедленно.

– …вот так-то, парень, – закончил свой монолог таксист, подъезжая к знакомому зданию из красного кирпича. – Приехали. Футбол уже не тот. Совсем не тот.

– Может быть, – сказал я, выходя из машины, и сам удивился тому, насколько глубоко и серьезно прозвучал мой голос. – А может, он просто стал сложнее. И чтобы понять его, нужно смотреть не на игроков, а на само поле.

Водитель посмотрел на меня с откровенным недоумением. Я подтвердил оплату и, не дожидаясь ответа, пошел ко входу в НИИ. Я больше не был просто аналитиком. Я был экзорцистом. И я, кажется, только что понял, как услышать голос призрака, который мучил этот дом почти сто лет.

***

Ворвавшись в кабинет СИАП как метеор, я был охвачен одной-единственной, всепоглощающей идеей.

Утренняя сонливость и спокойствие испарились без следа. На их место пришел холодный, яростный азарт охотника, который наконец-то понял, по какому следу идти. Бросив сумку на пол и даже не поздоровавшись с коллегами, я рухнул в свое кресло.

Мой модифицированный компьютер ожил, его логотип замерцал, приветствуя меня. Я игнорировал все. Почту, текущие задачи, отчеты для Косяченко. Все это стало неважным, мелким, пылью на фоне той грандиозной картины, что разворачивалась в моем сознании.

Моя гипотеза была безумной, но дьявольски логичной. Если «Эхо-0» было информационным существом, пропитавшим всю инфраструктуру старого НИИ, то его сигнатура, его… след, должен был остаться. Не только в старых архивах, но и в самой ткани реальности института. Современные системы, построенные поверх старых, должны были его ощущать. Не как явную аномалию, а как едва заметный, постоянный фоновый шум, который все списывали на погрешность. Это как пытаться услышать тихий шепот в комнате, где работает мощный кондиционер. Если не знать, что прислушиваться, услышишь только гул.

Но я знал. Теперь я знал.

Мне нужно было создать фильтр. Не просто фильтр, а сложнейший, многоуровневый алгоритм, который мог бы сделать невозможное: выделить этот тихий, уникальный шепот из оглушающего рева современного технологического водопада.

Я погрузился в код. Это была не работа.

Это было священнодействие.

Я брал паттерны, которые выделил из архивов «Наследия-1» – уникальные последовательности сбоев, сложные гармоники энергетических всплесков, ритм голосов испуганных ученых. Это был «отпечаток пальца» призрака. И я учил свою нейросеть искать этот отпечаток не в явных сигналах, а в фоновом шуме.

На корм ей пошли терабайты данных из архива «Реконструкция». Логи современных энергосетей, данные с датчиков, протоколы работы установок. Я заставлял ее анализировать не пики, а то, что между ними. Не сигнал, а тишину. Искать в хаосе случайных помех ту самую, едва уловимую, повторяющуюся структуру.

Я сидел, сгорбившись над клавиатурой, пальцы летали, создавая строки кода, которые казались мне заклинаниями. Мир вокруг перестал существовать. Существовал только я, мой компьютер и призрак в машине.

– Теоретик, ты чем это занимаешься? – раздался за спиной ворчливый бас Толика. Я так погрузился в работу, что даже не заметил, как он подошел. Он заглянул в мой монитор, на котором мелькали сложные графики корреляции и спектрального анализа. – Ты пытаешься найти смысл в белом шуме? Услышать шепот призрака в реве водопада. Бесполезно. Это просто помехи от сотен работающих установок. Мы эти данные тридцать лет собирали. Поверь, если бы там что-то было, мы бы уже нашли.

Он говорил это беззлобно, скорее с усталым сочувствием к молодому энтузиасту, который пытается изобрести вечный двигатель. Он покачал головой и вернулся к своему столу, к своим понятным, логичным базам данных.

Я не ответил. Я не мог. Я был на грани. Я чувствовал, что вот-вот нащупаю эту тонкую, дрожащую нить. Я запустил финальную итерацию алгоритма. Компьютер взвыл, как раненый зверь, его процессор работал на 110%. На экране начали строиться графики. Сначала это был просто хаос. Разноцветные, прыгающие линии. Бесполезно… Слова Толика эхом отдавались в голове. Может, он прав? Может, это все – лишь моя одержимость?

В этот момент мимо моего стола, как обычно, словно привидение, пронесся Гена.

Он, видимо, направлялся к выходу, но что-то на моем экране заставило его затормозить. Он резко остановился, вернулся и, наклонившись, всмотрелся в монитор. Его обычная бесшабашная улыбка исчезла. Глаза, которые я привык видеть либо смеющимися, либо сосредоточенными на чем-то в его собственном мире, сейчас были прикованы к моим графикам. В них читалось изумление.

Он молча следил за процессом несколько минут. Линии на графиках продолжали хаотично прыгать. Но потом… одна из них, тонкая, едва заметная, начала менять цвет, становясь из серой ярко-синей. Она начала вибрировать с четкой, определенной частотой. Мой алгоритм нашел его. Нашел паттерн. Слабый, почти погребенный под слоем шума, но он был там. Это был тот же самый «отпечаток пальца» из тридцать восьмого года.

Гена выпрямился. Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел не просто изумление. Я увидел восторг. Чистый, неподдельный восторг гения, который стал свидетелем рождения чего-то нового и невероятного. Он с размаху хлопнул меня по плечу так, что я чуть не вылетел из кресла.

– Лёх… – выдохнул он, и его голос был полон восхищения. – Вот это мощь. Вот это полет мысли. Ты не просто слушаешь шепот призрака. Ты… ты учишь глухого слышать.

И с этими словами он, так же внезапно, как и появился, развернулся и почти бегом вылетел из кабинета, оставив меня одного с гудящим компьютером, вибрирующей синей линией на экране и ошеломляющим осознанием того, что я, кажется, только что совершил невозможное.

***

Договорившись с Геной, я вернулся на свое рабочее место, чувствуя себя так, словно меня только что посвятили в тайный орден, о существовании которого я даже не подозревал. У меня была новая цель, новый инструмент и, что самое главное, новый союзник, который понимал язык этого мира лучше, чем кто-либо другой.

Теперь все было иначе.

Я не просто анализировал хаос. Я знал, что именно ищу. Я не просто пытался услышать шепот в реве водопада. Гена дал мне камертон, настроенный на нужную частоту.

Снова погрузившись в работу, но на этот раз это была не лихорадочная, отчаянная гонка, а спокойный, медитативный процесс, я переписывал свой алгоритм с нуля. В его основу заложил не просто поиск паттернов, а поиск конкретной сигнатуры – того самого «сердцебиения», того уникального отпечатка, который я нашел в архивах «Наследия-1». Я создал сложнейший цифровой резонатор, который должен был вибрировать в такт с призраком.

Все побочные данные – энергопотребление других отделов, внешние электромагнитные поля, даже солнечная активность – теперь были не просто шумом. Я использовал их для создания динамической модели помех, которую мой алгоритм должен был вычитать из общего сигнала, оставляя лишь то, что не поддавалось объяснению с точки зрения известной физики.

После запуска процесса, мой модифицированный компьютер, мой верный, гудящий зверь, снова взвыл всеми своими кулерами, бросая все ресурсы на эту титаническую задачу. Процесс был долгим. Модель должна была проанализировать петабайты данных, накопленных за последние годы работы института. На экране медленно ползла строка прогресса. 0,1%. 0,2%. Стало понятно, что это надолго. На много часов.

Когда стрелки часов приблизились к обеденному времени, в кабинете началось привычное оживление.

Толик с характерным кряхтением поднялся из-за своего стола, потянулся так, что хрустнули кости, и бросил на меня изучающий взгляд.

– Ну что, теоретик? Опять спасаешь мир или все-таки спустишься на грешную землю и отведаешь столовских котлет? Говорят, сегодня особенно удачные.

На этот раз в его голосе не было и тени сарказма. Это было почти дружелюбное приглашение. Я оторвал взгляд от медленно ползущей строки прогресса. Желудок напомнил о себе тихим, но настойчивым урчанием. Идея провести еще несколько часов, питаясь одним лишь кофе и нервным напряжением, была не самой лучшей.

– Думаю, мир подождет часок, – ответил я, поднимаясь. – Котлеты – это весомый аргумент.

Мы пошли на обед все вместе, за исключением Гены, который, судя по всему, материализовывался только по особым случаям. Даже Игнатьич оторвался от своих мандал и присоединился к нам, продолжая по дороге спорить с Толиком о преимуществах структурного подхода над эмпирическим. Обед прошел на удивление… нормально. Мы говорили о какой-то ерунде. Обсуждали новый фильм, который никто из нас толком не смотрел, спорили о погоде, травили старые институтские байки. Это была та самая необходимая передышка, момент затишья перед бурей. Я почти забыл о той невероятной тайне, которая ждала меня на моем мониторе. Почти.

Вернувшись в кабинет, я увидел, что строка прогресса застыла на отметке 99,9%. Мое сердце сделало кульбит. Я подошел к своему столу, чувствуя, как снова нарастает напряжение. И в этот момент компьютер пискнул, возвещая о завершении анализа.

На экране появилось окно с результатами.

Сначала я не понял. Это был просто график. Почти прямая линия, слегка «зашумленная» случайными флуктуациями. Неудача. Алгоритм не нашел ничего. В груди похолодело от разочарования.

– Ну что там, Леш? Нашел свой философский камень? – за моей спиной раздался голос Толика. Он подошел ближе, заглядывая через мое плечо.

– Похоже, что нет, – сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Просто шум.

– Я же говорил, – в его голосе не было злорадства, скорее, сочувствие. – Бесполезно. Это как пытаться найти закономерность в расположении капель дождя на асфальте.

Но я не сдавался. Я начал увеличивать масштаб графика, погружаясь все глубже в структуру шума. Я увеличивал его в десять раз, в сто, в тысячу… И когда шум превратился в отдельные, дискретные пики, я увидел его.

Оно было там.

Слабое, почти неразличимое, на грани погрешности самого измерительного оборудования. Но оно было. Идеально регулярное, как работа швейцарского хронометра. Колебание с постоянной, неизменной частотой. Сигнал, который был настолько слаб, что любая система фильтрации помех принимала его за случайность. Но мой алгоритм, настроенный на конкретную сигнатуру, вытащил его на свет.

– Вот, – прошептал я, указывая пальцем на экран.

Толик наклонился ниже. Он нахмурился, вглядываясь в монитор. Он был практиком, человеком цифр. Он мог не верить в призраков, но он не мог не верить в данные, которые видел своими глазами.

– Что это за… пила? – пробормотал он. – Слишком… правильно. Для случайного шума.

Я открыл второе окно. В нем был график той самой аномалии из архива «Наследие-1», которую я использовал как образец. То самое «сердцебиение» старого комплекса. Я наложил графики друг на друга.

И они совпали.

Не идеально, нет. Современный сигнал был слабее, искаженнее, словно далекое эхо, отразившееся от сотен стен. Но основной ритм, основная частота, сама структура сигнала были абсолютно идентичны.

В кабинете повисла тишина. Тяжелая, оглушающая. Толик молча смотрел на экран, и я видел, как в его голове рушится его привычная, упорядоченная картина мира, построенная на SQL-запросах и реляционных базах данных.

– Не может быть… – наконец произнес он. Это был не вопрос. Это была констатация чуда.

Громко выдохнул, я откинулся на спинку кресла. Эйфория от этого открытия была совершенно иной, чем раньше. Это была не радость первооткрывателя. Это была тихая, холодная уверенность человека, который подтвердил страшную, но невероятно важную истину.

Я нашел его.

Не просто след. Не просто отголосок.

Я нашел «Эхо». И теперь оно смотрело на меня с экрана моего монитора, слабо пульсируя в самом сердце современного, технологичного НИИ, как неупокоенный призрак, который ждал почти сто лет, чтобы его наконец услышали.

***

Тишина в кабинете СИАП была настолько плотной, что, казалось, ее можно было потрогать.

Она давила, заставляя воздух вибрировать. Мы с Толиком стояли над монитором, как над телом только что вскрытого инопланетянина, боясь пошевелиться. Два графика, наложенные друг на друга – один из тридцать восьмого года, второй из вчерашнего дня – пульсировали в идеальном, жутком унисоне. Призрак обрел голос, и этот голос звучал в ровном ритме фонового шума всего института.