Высота притяжения

– Хантер… – голос тихий, хриплый от напряжения. – Больше всего на свете… хочется сейчас не ужинать. Хочется… уснуть. Рядом с тобой. – Посмотрела на часы. – Нам хватит времени.

Его глаза расширились. Потом загорелись темным, обжигающим огнем понимания. Не сказал ни слова. Просто взял ее сумку в одну руку, ее руку – в другую. Из пальцы крепко сцепились.

– Пойдем.

Номер Марии в отеле экипажа.

Дверь закрылась с тихим щелчком. Тропическая ночь смотрела в окно огнями взлетной полосы. Орхидеи благоухали на тумбочке. Усталость навалилась тяжелой, теплой волной. Они стояли посреди комнаты, вдруг неловкие, но магнитом притянутые друг к другу потребностью в тишине и близости.

Хантер первым нарушил тишину. Осторожно прикоснулся к ее щеке, провел пальцем по кругам под глазами.

– Ты едва держишься, – прошептал. – Просто спать.

Мария кивнула, но ее руки сами нашли его талию, притянули ближе.

– Да. Спать. Рядом, – она прижалась лбом к его груди, вдохнула его запах – смесь униформы, древесного парфюма и чего-то еще… Хантер. Безопасность. Вот что это было. Временное убежище от Рэйфа, от Дмитрия, от страха за Сашу.

Они помогали друг другу снять форму – не со страстью, а с усталой, почти братской заботой. Прикосновения были простыми, бытовыми, но от этого – еще более интимными. Сняли туфли. Умылись. Комната погрузилась в темноту. Остался только призрачный свет огней большого города, рисующий полосы на стенах и их телах.

Укрывая прохладным тонким тропическим пледом, Хантер притянул Марию спиной к своей груди. Его руки обвили ее талию, дыхание было теплым на ее шее, а тело – твердым, надежным тылом против всего мира.

– Ты была сегодня… невероятной, – прошептал в ее волосы, его губы коснулись кожи. – Я так…

– Просто будь рядом, – выдохнула она, голос сдавленный, усталый. – Просто… будь здесь. Сейчас.

Мэри повернулась к нему в темноте, коснулась его лица, губ.

– Вот так.

Поцелуй был не страстным, а требовательным, ищущим забвения в плоти, в тепле, в близости. Поцелуй уставшей женщины, отчаянно нуждающейся в физическом подтверждении того, что она не одна.

Поцелуй перешел в движение. Не медленное, а прагматичное, неумолимое. Ее пальцы впились в кожу его плеч – не лаская, а цепляясь, ища опору. Его ответ был немедленным, горячим, отзывчивым на ее потребность. Они сбрасывали последние преграды одежды с глубокими вздохами – не наслаждения, а освобождения от дневного кошмара. Сильные руки скользили по ее спине, бедрам – не исследуя, а утверждая обладание, даря тяжелую уверенность.

Когда он вошел в нее, это было не любовное соединение, а физическое утверждение жизни, потребность в слиянии, чтобы заглушить боль, страх, одиночество. Глубокий, синхронный стон вырвался у обоих – сброс невероятного напряжения. Движения были не нежными, а прямыми, целеустремленными, почти яростными в своей необходимости. Он шептал ее имя, смешанное с нежностями, которые она слышала сквозь туман усталости, но не могла принять в сердце, занятом страхом и тоской. Она двигалась навстречу, аркой спины, короткими прерывистыми стонами требуя больше, глубже, быстрее – физического освобождения от груза дня.

Свет взлетной полосы освещал их слившиеся тела в мигающем ритме. Они не затягивали. Она получила разрядку в коротком, резком пике, волны спазма прокатились по телу, вымывая мысли. Он зарычал, тело напряглось до предела, и нашел свой финал в ней с глубоким, срывающимся выдохом.

Они рухнули в объятия друг друга, дыхание постепенно выравнивалось, кожа липкая от пота, сердца колотились в унисон. Тишина наполнила комнату – глубокая, тяжелая, насыщенная физической близостью и усталостью. Никаких слов не было нужно. Хантер притянул ее ближе, его губы коснулись ее виска в коротком, влажном поцелуе. Он положил руку на ее бедре – тяжело, обладающе, охраняя ее сон.

Мария прижалась щекой к его влажной груди, слушая затихающий стук его сердца. Запах их кожи, секса и орхидей смешивался в странный, опьяняющий коктейль. Усталость наконец накрыла с головой, сладкая и неотвратимая. Она не была одна. Она была здесь. В его руках. Во временном, физическом убежище.

Сингапурский рубеж между болью и надеждой был взят ценой невероятных усилий. И она позволила себе уснуть, зная, что он будет держать ее, пока не позовут снова в небо.

Главы 10: Сломанные Крылья и Оголенные Нервы

––

Москва. Шереметьево F. Зал ожидания элит-класса.

Холод. Не внешний, а внутренний, пронизывающий, пробирающийся сквозь роскошь ковра и панорамные стекла. За ними бушевала метель, закручивая снежные вихри в ослепительных лучах прожекторов, как безумный, гигантский калейдоскоп. Мария сидела прижавшись лбом к холодному стеклу, пальцы впились в подлокотники кресла до побеления костяшек. Взгляд прикован к зловеще пустой двери из «чистой зоны». Каждый входящий мужчина с ребенком заставлял сердце бешено колотиться, подбрасывая к горлу комок надежды, а потом сжимал его в ледяной кулак разочарования, оставляя во рту вкус пепла. Скоро, скоро, скоро… – мантра стучала в висках, заглушаемая лишь гулом толпы и равнодушными объявлениями на русском, которые резали слух своей обыденной жестокостью.

Всего полчаса. Только прижать его к груди. Услышать его смех, настоящий, не по телефону. Убедиться, что он здесь, живой, теплый. Дмитрий, если ты посмеешь обмануть…Страх сковал горло ледяным обручем.

Рейс из Абу-Даби приземлился два часа назад. Экипаж разбрелся по дьюти-фри, кафе, пытаясь убить время. Мария отказалась наотрез. Ее место было здесь. У этого окна. В аду ожидания. Договоренность с Дмитрием была вымучена, выстрадана: он привезет Сашу к этому выходу. Ровно полчаса. На объятия, которые должны были согреть на месяцы вперед. На шепот "солнышко мое" в его волосы. На ощущение его маленькой, теплой щеки под губами. Потом – обратный рейс, обратно в золотую клетку. Но эти полчаса стоили для нее всей жизни в небе, всей лжи, всего страха. Они были ее кислородом.

София наблюдала издалека, неприметно прислонившись к стойке кафе с остывшим латте в руке. Ее острый, всевидящий взгляд не пропускал ни напряженной линии сведенных плеч Марии, ни нервного постукивания носком туфли по полу, ни того, как она вцеплялась в подлокотники каждый раз, когда дверь открывалась. Она не подошла. Не предложила кофе или пустые, едкие утешения. Просто была там. Молчаливый страж на краю ее личной бездны. Их дружба, выкованная в огнях Нью-Йорка и тишине после бури в Сингапуре, не нуждалась в словах. Достаточно было этого молчаливого присутствия. Достаточно было знания, что София видит ее боль, измеряет ее глубину и не отводит глаз. Это было тихой силой.

Рэйф Дэвлин появился внезапно, как тень от внезапно набежавшей тучи. Он шел по залу четким, быстрым шагом пилота, привыкшего экономить секунды, автоматически сверяя время на хронометре. Его ледяной серо-голубой взгляд, с резкой белой каймой вокруг зрачков, скользнул по Марии, прикованной к окну, застывшей в мучительном ожидании. Задержался на мгновение. Потом переместился на Софию, замершую у стойки. Он изменил курс, подойдя к британке. Его осанка была по-прежнему безупречна, но в ней не было прежней каменной неприступности.

– Она все еще здесь? – спросил он тихо, без предисловий, отбрасывая формальности. Голос был лишен привычной ледяной интонации. Скорее… констатация факта, окрашенная легкой усталостью. Но в глубине этих "полярных" глаз мелькнуло что-то неуловимое – не злорадство, а… тяжелое понимание? Знакомство с ценой такого ожидания. Ценой обещаний, которые могут разбиться.

София кивнула, почти незаметно.

– Ждет. – Одно слово. Тяжелое, как свинцовая гиря. Она взглянула на Рэйфа, изучая его лицо. – Вы поговорили? С Оливией? Вопрос был тихим, но прямым, как скальпель. Она знала о его решении.

Тень легкой, почти неуловимой уязвимости скользнула по его резким чертам. Он отвел взгляд, уставившись куда-то в точку над головой Софии. Для человека, привыкшего командовать, это явный признак внутренней бури.

– Да. Вчера вечером. – Пауза. Он сжал челюсть, мышцы напряглись под кожей. Признание давалось ему с видимым трудом. – Она… не прыгала от радости. Была тиха. Но сказала: "Хорошо, папа. Попробуем". —Он выдохнул, словно сбросив груз. – Элис тоже согласна. Сказала, что солнце и море ей не помешают. В его голосе прорвалась крошечная, сдержанная нотка чего-то, похожего на надежду. – Они прилетят через неделю. Я уже… договариваюсь со школой здесь.

Она сказала "попробуем". Это больше, чем он смел надеяться. Элис едет. Значит, шанс есть. Значит, не все потеряно. Этот переезд… он нужен дочери. И ему. Надо сделать все правильно. Для Оливии.

София кивнула снова, на этот раз с едва заметным, но теплым одобрением в глазах.

– Это правильно, капитан. Очень правильно, – она бросила осторожный взгляд на Марию, чья фигура у окна казалась особенно маленькой и беззащитной на фоне разбушевавшейся за стеклом белой мглы. – Иногда… само ожидание бывает тяжелее, чем плохие новости. Оно выматывает душу, – ее слова повисли в воздухе, намекая на оба ожидания – его и ее.

Рэйф посмотрел на часы, движение резкое, привычное.

– Через сорок минут начинается посадка на наш рейс обратно, – он бросил последний, быстрый взгляд на Марию, его лицо снова застыло в привычной непроницаемой маске, но без прежней ледяной враждебности. Теперь это было скорее сосредоточенное отсутствие. – Предупреди ее, София. Чтобы не опоздала.

Капитан развернулся на каблуках и зашагал прочь, его темная, подтянутая фигура быстро растворилась в пестром потоке пассажиров, направляющихся к гейтам.

Мария видела их разговор краем глаза. Видела, как он подошел, как они говорили. Но сознание отказывалось обрабатывать это. Оно было заполнено до краев звенящей пустотой, которая нарастала с каждой секундой, с каждой минутой промедления. Дмитрий опоздает. Пробки. Метель. Он же знает, как это важно… Он просто опоздает… Но когда голос диктора, металлический и беспристрастный, объявил окончательную посадку на рейс Alamir Air обратно в Абу-Даби, а заветная дверь из "чистой зоны" оставалась пустой, как выпотрошенная надежда, пустота внутри взорвалась ослепляющей паникой.

Она рывком дернула телефон из кармана, пальцы дрожали, срываясь, с трудом попадая по клавишам. Гудки в трубке растягивались в вечность, ледяную и беззвучную. Наконец – хриплый, усталый и озабоченный голос Дмитрия ответил.

– Дима! Где ты?! Где Саша?! Почему вас нет?! – ее голос сорвался на визгливую ноту.

– Маш? – недоуменно прервал он. – Слушай… Сашка приболел. Температура, насморк. В такую погоду… Я не рискнул его везти, честно. Переохладится еще больше, – его тон не был злым, а скорее устало-озабоченным, отцовским.

Удар. Не в лицо. Глубоко под ложечкой. Тупая, оглушающая боль, от которой перехватило дыхание. Надежда, такая хрупкая, такая выстраданная, разбилась вдребезги с леденящим душу звоном.

– Ты… ты обещал! – выдохнула она, понимая всю эгоистичность этого упрека. Ее сын болен…— Ты же обещал!

– Обещал привезти здорового, Маша, – сказал он отрезвляющим тоном, без злобы. – А он сейчас… слабенький. Сама понимаешь, какая пурга. Лучше не рисковать. Прилетишь в следующий раз, когда рейс будет, ладно? Сейчас главное – чтоб он выздоровел.

Щелчок.Тишина в трубке, полная безысходности.

Мария стояла, сжимая телефон так, что тонкий пластик корпуса трещал под пальцами. Снег за окном плясал свой безумный танец, ослепительный и равнодушный. Родной аэропорт. Родной язык в объявлениях, звучащих теперь как насмешка. И невыносимая, режущая на куски боль. Она не плакала. Слезы замерзли где-то глубоко внутри, превратившись в осколки льда. Она медленно, как автомат, развернулась, ее взгляд, пустой и бездонный, уперся в Софию, которая уже подходила, ее лицо отражало понимание и жалость – то самое чувство, которое Мария ненавидела в этот момент больше всего на свете.

– Мария… – начала София осторожно.

– Мы опаздываем. Пора, – перебила ее Мария голосом, лишенным всяких интонаций, плоским, как доска. Она прошла мимо, не глядя на Софию, на огромный, теплый, полный жизни терминал, на родное, но предавшее ее небо за стеклом. Она шла как запрограммированный робот, ноги несли ее к гейту, где ждал «Золотой Сокол» – ее позолоченная клетка и единственное, что у нее теперь оставалось. Ее прибежище и ее тюрьма.

Абу-Даби. Кампус Alamir Air "Аль-Бурдж". Неделю спустя. Вечер.

Тропическая ночь опустилась на кампус, наполненная ароматом жасмина и шумом цикад. В комнате Марии царил хаос. Вещи были вывалены из шкафа на кровать и пол – аккуратно сложенная форма Alamir Air, яркие летние платья, джинсы, футболки. Большой чемодан лежал открытым, как зияющая рана. Мария металась по комнате, с силой швыряя вещи внутрь, сминая ткань, не обращая внимания на складочки. Дыхание частое, резкое, свистящее. Зеленые глаза горели лихорадочным огнем ярости и абсолютного, ледяного отчаяния. Слезы? Они высохли еще в Москве. Осталась только жгучая сухость и ком бешенства в горле.

Два часа. Всего два часа, чтобы исчезнуть. Как преступнице. Как врунье. "Сознательно скрыла"… Да, сознательно! Чтобы удержать единственное, что давало ей силы дышать! Чтобы дать ему будущее! А теперь… теперь она лишалась всего. Снова.*

Звонок из отдела кадров прозвучал вечером как похоронный колокол. «Мисс Соколова, зайдите, пожалуйста, к мистеру Халеду. Срочно.» Тон был вежливым, но неумолимым, как лезвие гильотины.

Кабинет Халеда был просторным, холодным от кондиционера, стерильно-официальным. Пахло дорогой древесиной и бездушной бюрократией. Сам Халед сидел за огромным полированным столом, его лицо – гладкая, непроницаемая маска профессиональной сдержанности. Перед ним лежал тонкий, но зловещий файл с ее фамилией, напечатанной жирным шрифтом.

– Мисс Соколова, – начал он, избегая ее взгляда, сосредоточившись на файле. Его голос был ровным, без эмоций, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. – Садитесь, пожалуйста, – он не поднял головы.

Мария механически опустилась на край предложенного кресла. Сердце глухо колотилось где-то в горле. Руки ледяные, влажные.

– К нам поступил… документ, – продолжил Халед, осторожно открывая файл, как будто в нем была чума. – Анонимный. Но он сопровождался… весьма убедительными доказательствами, – мужчина вынул лист бумаги – распечатку какой-то официальной выписки (поддельной? настоящей? она не разглядела) – и положил сверху фотографию. Фотографию ее с Сашей. Малышу годик, они в парке, смеются, она целует его в макушку. Счастливые. Наивные.

– В документе утверждается, – голос Халеда стал еще более безликим, – что вы сознательно скрыли факт наличия несовершеннолетнего ребенка при заключении контракта с Alamir Air. Это является прямым и грубым нарушением пункта 7.3 раздела "Декларирование личных данных" вашего трудового договора. – Он наконец поднял глаза на нее. В них не было ни злорадства, ни сочувствия. Только холодная констатация факта. – Вы понимаете серьезность данного нарушения?

Мария замерла. Кровь отхлынула от лица, ударив в виски. Мир поплыл, закружился. Звуки стали приглушенными. Она видела, как Халед двигает губами, но слова доносились как сквозь вату. "Сознательно скрыла… Грубое нарушение… Репутация компании… Риски…"

Рэйф… Это мог быть только он. Кто еще? Кто еще знал? Кто еще был так одержим ее уничтожением?

Ярость, черная, всепоглощающая, как нефтяной пожар, вскипела в груди. Она сжала кулаки под столом до боли, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь удержать крик. Ее взгляд стал острым, как алмазный резец, впиваясь в Халеда.

– Это… – начала она, голос хриплый, сдавленный, едва узнаваемый. – Это недоразумение…

– Компания Alamir Air, – перебил ее Халед, его голос звучал как запись автоответчика, – дорожит своей репутацией и безопасностью перевозок. Сокрытие столь существенного факта ставит под сомнение вашу благонадежность и создает неприемлемые риски. – Он потянул к себе лист бумаги с печатью. – В соответствии с регламентом и положениями вашего контракта, последний расторгается. Немедленно. – Он положил лист на край стола, ближе к ней. – Вам необходимо сдать все имущество компании – пропуск, планшет, униформу – и покинуть территорию кампуса в течение двух часов. Ваша виза будет аннулирована через сорок восемь часов. – Он снова отвел взгляд, глядя куда-то мимо нее. – Я сожалею.

Ни слов оправданий. Ни шанса. Приговор. Мария медленно поднялась. Ее движения были резкими, механическими, как у плохо смазанного робота. Она не взяла бумагу. Просто развернулась и вышла. Дверь захлопнулась за ней с глухим, окончательным стуком.

Кампус. Безжалостное послеполуденное солнце. Яркие, ядовито-веселые цветы. Смех стюардесс из другого экипажа, плескавшихся у бассейна. Все это резало глаза, как битое стекло. Она шла по знакомому коридору к своей комнате, ничего не видя, не слыша. Сознание сузилось до туннеля, в конце которого горело одно слово: Вон.

Комната. Ее крепость. Ее тюрьма. Теперь – место изгнания. Она рванула дверки шкафа. Вещи полетели на кровать в беспорядке – форма, футболки, джинсы. Чемодан упал с полки с грохотом. Мария стала совать вещи внутрь, не складывая, сминая. Дыхание сбивчивое, резкое. Зеленые глаза горели лихорадочным огнем ярости и отчаяния. Взгляд упал на фото на тумбочке – она и Саша, смеющиеся, обнявшись на качелях в парке. Рык, похожий на звериный, вырвался из горла. Она схватила фото, прижала к груди на мгновение, ощущая острую физическую боль от прикосновения к стеклу, а затем сунула в глубокий карман джинсов, как талисман, как последнюю частичку себя. Мария сорвала пропуск с нашивкой Alamir Air с шеи, швырнула его на стол, где он зловеще блеснул золотом. Рядом с глухим стуком упал служебный планшет. Все кончено.

Дверь распахнулась без стука. Хантер. Его лицо было бледным под загаром, глаза – широкими от тревоги и полного непонимания. Слухи расползались по кампусу быстро.

– Мария?! Что случилось? Я слышал… тебя вызывали к Халеду? Что он сказал? – Он шагнул к ней, рука инстинктивно потянулась коснуться ее плеча, обнять, удержать.

Она резко отпрянула, как от ожога, отшатнувшись к стене:

– Не подходи! Не трогай меня! – Ее голос пробил воздух, как выстрел, резкий и дикий. – Меня уволили! – Она с размаху захлопнула чемодан с таким грохотом, что задрожали стекла в окне. – Нарушила священные правила. Солгала при приеме на работу.

Она взглянула на него, и в ее глазах, полных нечеловеческой боли и ярости, он прочитал что-то, что заставило его застыть на месте.

– Тебе не понять этого, Хантер. Никогда.

Он мечтает о жизни на земле, о доме, о детях – своих! – о семье. Он не поймет, что значит отдать своего ребенка, чтобы иметь шанс когда-нибудь дать и себе и ему все. Он видит только ложь. Как и они все.

В этот момент через открытое окно комнаты, из лобби здания, донесся непривычно громкий, теплый голос Рэйфа Дэвлина. Он шел быстро, почти порывисто, что было для него неестественно. На его обычно суровом, замкнутом лице играла редкая, почти мальчишеская и такая искренняя улыбка. Он смотрел на часы, потом на группу их экипажа, начавшую стихийно собираться у освещенного бассейна – на Артура, что-то оживленно жестикулирующего, Лиама, смеющегося во весь рот, Аишу, улыбающуюся своей сдержанной улыбкой, Софию, наблюдающую с легким любопытством.

– Внимание! Отличные новости! – его голос, звучавший громче обычного, вибрировал от сдержанного, но явного возбуждения. – Оливия и Элис прилетают завтра вечером! Рейсом BA 073. – Он сделал небольшую паузу, словно собираясь с мыслями, переступая через привычную дистанцию. – Я хочу… я хочу устроить небольшой семейный ужин. Для экипажа. Познакомить их со всеми вами. В субботу, на моей вилле. Вы все приглашены.

Они должны увидеть ее. Увидеть, что у него есть… семья. Не только работа. Она должна увидеть их. Увидеть, что здесь есть добро. Что здесь может быть ее место. Надо сделать это правильно. Для Оливии.

Реакция была мгновенной и искренней. Ликование.

– Ого! Наконец-то! – воскликнул Артур, широко улыбаясь и хлопая Лиама по спине так, что тот закашлялся. – Chica! Настоящая! Будем знакомиться!

Лиам засмеялся, рыжие вихры прыгали:

– Капитан, это же праздник! Надо отметить как следует! Я беру на себя музыку! И анекдоты! Для юной леди!

– Это прекрасная новость, капитан. Будем рады встретить их, – Аиша улыбнулась своей безупречной, чуть загадочной улыбкой.

София кивнула, ее взгляд был теплым, одобрительным, но тут же, как радар, метнулся к окну комнаты Марии, где та стояла, замершая посреди хаоса, как статуя, высеченная из ярости и отчаяния. Соф едва заметно нахмурилась.

Мария увидела его. Увидела его непривычную улыбку. Увидела его глаза, светящиеся редким, почти детским возбуждением. Увидела его торжество, его счастье, его «победу». Пока ее мир рушился в прах, пока ее вышвыривали как ненужный хлам, он праздновал. Ярость, копившаяся годами унижений, страха, борьбы, сжавшаяся в раскаленный шар с момента кабинета Халеда, взорвалась с чудовищной силой. Она выскочила из комнаты, пронеслась по коридору как торнадо, не замечая растерянного Хантера, звавшего ее по имени, не слыша удивленных возгласов экипажа у бассейна.

Рэйф только успел обернуться на громкий стук распахнутой двери и быстрые, гневные шаги. Он увидел ее лицо – искаженное бешенством, бледное, с горящими зелеными глазами-углями. Инстинктивно напрягся, но не успел сделать ни шага. Женская рука, сильная и стремительная, впилась мертвой хваткой в его локоть, ногти, казалось, оставили след на коже даже сквозь ткань легкой рубашки.

– Идем! Сейчас же! – ее голос был низким, хриплым, как предсмертный рык зверя. Она дернула его с такой неожиданной силой, что он пошатнулся, потеряв равновесие на мгновение. Не слушая его возмущенного, резкого: "Мария! Что вы себе позволяете?!", она потащила его через лобби, мимо ошеломленных, замерших лиц экипажа, мимо Хантера, выбежавшего из ее комнаты с лицом, полным ужаса, к боковому выходу, ведущему в маленький, затерянный среди пальм и бугенвиллий сквер.

Там, в глубокой тени, где тяжелый, сладковатый аромат ночного жасмина смешивался с запахом нагретой за день земли, она отпустила его руку, резко развернулась к нему. И, прежде чем он успел что-либо сказать, вдохнуть, понять, ее раскрытая ладонь со всей силы, вложенной годами отчаяния, опустилась на его щеку. Громкий, сухой, как выстрел, хлопок! Звук раскатился под пальмами.

Рэйф отшатнулся, глаза расширились от абсолютного шока, а затем мгновенно вспыхнули ослепляющей яростью. На его скуле вспыхнул четкий, багровый отпечаток пальцев.

– Ты совсем спятила?! – прошипел он сквозь стиснутые зубы, его руки сжались в кулаки, тело напряглось, как у хищника перед прыжком. Ледяной капитан исчез, осталась только первобытная ярость оскорбленного мужчины.

– Доволен?! – Мария встала перед ним в боевой стойке, грудь вздымалась, дыхание свистело, как у загнанного зверя. Глаза пылали чистой, неразбавленной ненавистью. – Выиграл свою войну, капитан?! Сдал меня анонимно, как последний подонок?! Донос! Идеальный ход! – Она выплюнула слово «анонимно» как яд. – Меня уволили! Вышвырнули вон! Ты добился своего!

Ее голос сорвался на пронзительный, истеричный крик, эхом отозвавшийся в тишине сквера. Искра ярости в его глазах погасла так же внезапно, как вспыхнула, сменившись абсолютным, леденящим недоумением.

– Что?! – Он шагнул к ней, его собственный гнев на пощечину был сметен волной шока и резкого осознания. – Какой донос?! О чем ты?! – Его взгляд был диким, искренне ошеломленным, без тени фальши.

Мария замерла. Уверенность, подпитываемая яростью, дрогнула. Но бешенство еще клокотало в жилах:

– Не притворяйся! – выдохнула она, уже тише, с предательской ноткой сомнения. – Кто еще знал?! Кто еще хотел меня уничтожить?! Только ты! – Ее указательный палец, как кинжал, ткнул ему в грудь. – Ты ненавидел меня за моего сына! За то, что я посмела его оставить ради неба! Как ты оставил Оливию! Ты винил меня за то, что у меня хватило смелости попробовать!

Его лицо исказилось. Не от физической боли. От ее слов. От дикости обвинения. От абсурдности происходящего.

– Я ничего не знаю о твоем увольнении! – голос капитана гремел, но теперь в нем бушевала не только ярость, а смесь гнева, шока и чего-то еще. – И я не подавал никаких доносов! Да, я знал о твоем сыне! Да, я был зол! Я считал тебя безответственной! Но я… – Он резко оборвал, сжав челюсти до хруста. Его взгляд, тяжелый, яростный, впился в нее, и в его глубине вдруг мелькнула не искра притяжения, а нечто иное – яростное, неистовое признание в ней силы, такой же сломанной, такой же отчаянно борющейся, как и он сам. – Я объявлял тебе войну в лицо, Мэри! Честно! Глаза в глаза! А не стрелял в спину из-за угла!