Всё не будет хорошо

– Вы всё сделали правильно. Всё будет хорошо.

Эта фраза уже перестала иметь какой-либо смысл. Просто набор букв. Так бывает, когда повторяешь что-то раз за разом, раз за разом.

Глава 3.

– Восемнадцать лет назад, то есть вам было пять лет, когда мать впервые пыталась покончить с собой? – лицо врача не выражало никаких эмоций.

– Да, около того. По крайней мере, первая попытка, о которой я помню.

– Поразительная детализация происходящего, – пауза, – но не эмоций.

– Мм, спасибо? – раздражённо поднятая бровь.

Даниил выжидающе молча смотрит на меня и делает очередную запись.

– Может ещё на диктофон наш сеанс запишете?

– Тщётно. Язык вашего тела, движение глазных яблок, даже запах говорит больше, чем слова.

Внезапно я стала очень чётко осознавать себя. Как гулко стучит сердце, как вспотели ладошки, как задеревенели скрещенные ноги, как напряглись жевательные мышцы, как пересохло во рту, как неприятно щемило в груди, и как горький разъедающий сок поднялся по пищеводу.

– Мне пропеть очередную тираду, о том как мне было грустно, когда мамочка превратилась в живой труп?

Снова запись в блокнот – я раздражённо закатываю глаза.

– Что случилось потом?

– Потом я плохо помню.

– А если подумать? – волна возмущения разбилась о моё окоченелое тело, но я продолжила копаться в куче тряпья-воспоминаний.

– Какое-то время мама пробыла в больнице. Ей назначили ещё больше лекарств, потом на какое-то время ей стало лучше, хотя зависит от того, какая дефиниция у „лучше”. Периодически возвращалась домой. Мама стала другой, более спокойной, но отрешённой, холодной.

– Вы тогда знали, что вашей матери поставили диагноз шизофрения?

– Бабушка объясняла, что мама болеет и не всегда осознаёт, что делает. Но я не совсем понимала, что это значит. Мне кажется, ни бабушка, ни отец, ни мама сами особо не понимали, что происходит, и что диагноз шизофрении значит. Моей маме было шестнадцать, когда она забеременела, семнадцать, когда она родила меня, девятнадцать, когда ей поставили диагноз, хотя симптомы начали проявляться намного раньше. Врачи думали, это что послеродовая депрессия. Она была сама ребёнком и должна была заботиться о другом ребёнке.

– Что вы чувствовали, когда её выписали в тот раз?

– Вы знакомы с суждением, что в психологи идут глубоко травмированные люди?

– И каждого психолога ждет своя койка в дурдоме, верно? Для кого интересуетесь?

– Не интересуюсь, а вдохновляюсь, Даниил Александрович.

– А в пожарную службу идут потерпевшие с ожогами третьей степени, Мирослава, да? – его намёк больно ущипнул. Но сегодня не об этой главе моей жизни. Действительно хорошо подготовился. Мерзавец с лицом ангела. Хорошо, на время поиграем по его правилам.

– Помню, что почти всё время проводила рядом с ней, выходила на улицу только в тех редких случаях, когда мама сама выходила. Отец и бабушка пытались меня вытащить наружу, но я ни на шаг не отходила от неё.

– Почему вы не отходили? – снова изящное движение ручки. Я заметила гравировку «Et in Arcadia ego».

– Что означает эта фраза?

– Это саркастический подарок моего друга. У героя одной книги был подобный кинжал, – не ответив толком на мой вопрос, врач щёлкнул ручкой. – Так почему вы не покидали мать?

– Наверное, потому что боялась, что она снова попытается что-то с собой сделать? Как я уже сотню раз сказала, я плохо помню, – последнюю фразу я продиктовала по буквам.

– Хорошо. А что чувствовали, когда мама вернулась домой после больницы? Что вы ощущали рядом с ней? Что происходило с вами?

– Мне снились кошмары… Первые пару месяцев мы перестали есть на кухне.

– Я имею в виду, внутренне.

– Была тяжесть, теснота в груди, горло сдавливало, тупая боль в животе. Я плохо помню, чёрт возьми.

Даниил Александрович постучал обратной стороной ручки по блокноту, посмотрел в окно и снова перевёл взгляд на пациентку.

– Могу сделать предположение?

– Валяйте.

– Дело не только в страхе потерять мать. Мне кажется, вам также было стыдно и вы пытались искупить вину. И вы всё ещё чувствуете её.

– Какую вину? – лоб исказили тонкие морщинки.

– Во время реанимации вашей матери, вы стояли на пороге кухни и прокручивали мысль: «Что если бы мы пришли раньше?» Перефразирую, вы думали, что если бы вы не попросились прокатиться ещё один раз, вы с папой были бы дома раньше, и с мамой ничего не случилось бы. Возможно, вы думали, что из-за вашего желания вы с папой вернулись позже, чем обещали матери, и поэтому она перерезала вены. Поэтому вы постоянно следовали за ней, чтобы искупить то, что считали своей ошибкой.

Мирослава молча обдумывала.

– Вы говорили кому-нибудь о чём вы думали в тот момент? Бабушке? Врачам?

– Вряд ли.

– Следующее предположение: я думаю, вам было стыдно, и поэтому вы никому не говорили из взрослых о своих переживаниях. Дети очень далеки от понимая жизни и смерти, для них это просто данность. Попытка самоубийство родителей это сложнейший и совершенно непонятный опыт для ребёнка. Дети часто считают, что это их вина.

После короткой паузы, Даниил Александрович добавил:

– Вы слишком чётко рассказываете для человека, который постоянно повторяет, что плохо помнит те события. Из этого делаю вывод: вам комфортнее думать, что вы не помните. Вы остались жить в той же квартире, где это произошло и всё ещё там находитесь?

– Да, – ответила Мирослава и скрестила руки на груди. Даниил внимательно проследил за этим жестом.

– У Вас было место, куда вы могли сбежать? Где вы чувствовали бы себя защищёно?

Она перевела взгляд на окно.

– Да, когда мне снились кошмары, отец иногда забирал меня в свою машину. Включал обогреватель, свет, сажал меня на колени и ставил кассеты с нашими любимыми песнями. Если я не могла заснуть, то он садил меня на заднее сидение и навёрстывал круги по городу. Я тогда очень быстро засыпала. Машина всё ещё стоит у подъезда, – улыбнувшись тёплому воспоминанию произнесла девушка. – На улице совсем стемнело. Который час?

Даниил Александрович посмотрел на наручные часы и произнёс:

– Начало девятого.

Вместо положенного часа сессия длилась уже четыре.

– Я совсем потеряла счёт времени. Простите, – Мирослава резко встала из кресла и направилась к выходу. Врач последовал за ней.

– Вам не нужно извиняться. Сложные темы никогда не укладываются в одну сессию, продолжим на следующей встрече. Ваши переживания заслуживают внимания. У меня достаточно времени, чтобы всё разобрать, – опережая Мирославу и помогая ей надеть зимнее пальто, успокаивающе произнёс он.

– Д-да, спасибо.

– Вечер пятницы вам подходит?

– Да. То есть нет. У меня подработка в лаборатории.

– Следующий понедельник в то же время?

– Если вам так угодно.

– Договорились. Ах да, пока не забыл, вот рецепты на респеридон, феназепам и кое-что новенькое, должно помочь немного улучшить ваше настроение, – с немного лукавой улыбкой протягивает бумажку Даниил Александрович, как будто бы в его руках билет на поезд, и они вот-вот должны отправиться в кругосветное путешествие.

Она выдыхает с явным облегчением и покорно принимает клочок бумаги. На листке аккуратным почерком выведены заветные слова. Ещё минуту назад она думала, что её четыре битых часа таскали по закоулкам памяти, с головой окунали в ледяную воду детства и отправят домой ни с чем.

– Вы думали, что я ни с чем к отправлю вас домой? Что мы тут только поболтать собрались о вашей семье? – заметив облегчение, не переставая улыбаться произнёс врач, точно угадав о чём думала пациентка.

– Нет, конечно нет, – соврала девушка, заглядывая в голубые глаза.

Врач наклонился ближе к неё, и решительный поток слов полился из совершенного рта:

– Нет, Мирослава, я очень серьёзно намерен вам помочь. Психоанализ лишь часть пути, не всегда приятный, но станет лучше, вот увидите.

Станет лучше, всё будет хорошо, всё наладится – сколько раз Мирослава слышала эти пустые фразы —не сосчитать. Они потеряли всякий смысл. Что всё? Насколько лучше? Что хорошо? Всё хорошо в жизни не бывает по определению, да и не надо, чтобы всё было хорошо. Возможно, достаточно того, что есть сейчас. Зачем надеяться на что-то? Она давно приняла действительно в которой находилась. Ей не нужны были порожние дурацкие обещания.

– А теперь сдержите вашу сторону договора. Покажите блокнот.

Врач протянул блокнот и внимательно проследил за моей реакцией. Пролистав абсолютно новый блокнот с чистыми страничками, я засмеялась.

– До свидания, Даниил Александрович, – снисходительно произнесла я и с мягкой полуулыбкой посмотрела на своего врача.

– До свидания, Мирослава.

Глава 4.

Только переступив порог квартиры, я почувствовала, что двухмерный фильтр постепенно начал рассеиваться. Сначала до сознания стали понемногу доходить физические ощущения, как будто кто-то включил ржавый регулятор чувствительности моего тела. Я ощутила, как левая лямка портфеля слишком туго натянута, как неаккуратно отрезанная бирка от свитера царапает бок, как ткань пальто тяжело лежит на плечах, как обувь зашнурована слишком крепко. Спина заныла от напряжения, разжались ладони, расслабилась челюсть, замедлилось сердцебиение. Каждое движение диафрагмы при вдохе и выдохе стало осязаемо.

Потом сознание начало смутно улавливать окружающие звуки. Свое же дыхание, резкий скрип двери за спиной, приглушённый разговор соседей, движение воды в старом радиаторе, как громко упал рюкзак и ключи.

Хлынул поток эмоций. Тяжело опали плечи, защипало глаза, опустились из нейтрального положения уголки губ. Ладони потянулись к обледеневшему лицу, медленно провели вверх и вниз, остановились у висков.

Руки и тело снова казались настоящими и моими.

Закрыв уставшие глаза и бросив руки, я прислонилась к двери. В основе деперсонализации-дереализации лежит механизм психологической защиты. Говоря проще, психика стремится избежать нежелательных эмоций и чувств, отделить себя от них. Видимо, переживание воспоминаний связанных с материю разум посчитал достаточно травматическим процессом и решил мне помочь. И на том спасибо. К сожалению, не всегда вот так легко можно выйти из этого состояния, иногда оно длится и дни, и недели, и месяцы.

Перед глазами всплыла картинка элегантных рук Даниила Александровича, постукивающих ручкой по блокноту. Честно признаться, смотреть на него намного приятнее, чем на предыдущую врач-психиатр. Если бы он ещё не решил поиграть во Фрейда, было бы вообще прекрасно. Через неделю снова нужно будет словоблудить, но каюсь, что мысль о том, чтобы провести с ним ещё один вечер немного будоражила. А пока что возвращаемся к обыденности. Надо подготовиться к занятиям, работе и заняться бытовыми заданиями.

Неделя прошла довольно быстро. Несколько интересных занятий, несколько неинтересных занятий, парочка зачётов, парочка докладов в университете, а в лаборатории мне поручили сделать бактериологические посевы и провести тесты на анализ устойчивости патогенов. В четверг я почти разбила очень дорогой микроскоп, в пятницу хроматограф, а в субботу из рук так и сыпались чашки Петри. Причиной этому стали мысли совсем не о микробиологии.

Хотя, если вдуматься, человек развивался от одноклеточных эукариот, а Даниил Александрович определённо человек, так что можно сказать, что и о микробиологии размышляла.

В глубинах древнего океана собрались первые молекулы РНК четыре миллиарда лет назад. Потом появились бактерии, адаптировались, выжили в невозможных условия. Рыбы вышли на сушу, а наши предки терпели голод, болезни, пережили ледниковые периоды, войны, и всё это привело к тому, что вот я – наследница трудолюбивых эукариот, усердных бактерий, рыб и млекопитающих – с диагностированной шизофренией увлечённо пускаю слюни во своему же психотерапевту на работе. Вместо микроскопа я вижу его холодные глаза и пальцы в чернилах, и мои гены – вместе с приматами, вымершими морскими существами, вестлотианами и австралопитеками разочарованно аплодируют. Потому что вся эта цепочка страданий привела в этот чудесный момент.

Откуда взялась эта увлечённость? Всю осознанную жизнь мне были абсолютно безразличны мужчины и женщины, ни в сексуальном плане, ни в дружеском, ни в каком. Я искренне думала, что я фригидная. Оказалось, что просто избирательная. Да и, если честно, не чувствую потребности в общении. Интересно понаблюдать за человеческим взаимодействием, проанализировать может быть, но становится участником – нет уж, лучше воздержусь.

В памяти всплыли слова врача, мол я чувствую вину за попытку суицида матери, что если бы мы вернулись во время, если бы мне не захотелось ещё раз прокатиться, этого бы не случилось. Я быстро прогоняю эту мысль. Предпочту думать о загадочном психиатре, вместо самокопания.

Во время самого приёма я частично отсутствовала, а сейчас мозгу больше нечем заняться, чем вспоминать интеракцию с Даниилом Александровичем, приукрашивать, переворачивать и выдумать резко появившееся увлечение. Прокрастинация? Может мне легче выдумать и сконцентрироваться на клишированном влечении, дабы избежать повторного переживания ужасных моментов моей жизни? Возможно. А может реакция на лекарство? Тот новый препарат, который должен бы меня “развеселить” оказался психостимулятором, который вообще используют для лечения синдрома дефицита внимания и гиперактивности и крайне редко при шизофрении. Но кто я такая, чтобы ставить под сомнение решение врача-психиатра со сколько-тотамлетним опытом работы. Кого я обманываю? Я точно помню с каким опытом работы, потому что мало того, что те первые минуты приёма высечены у меня в памяти, так ещё я и не удержалась и поискала информацию о нём. Боже, надеюсь, это не перерастёт в одержимость.

Незаметно наступил следующий понедельник, а с ним пришло осознание неизбежности этой встречи. И нет, я не могу просто не придти, потому что я нахожусь на диспансерном наблюдении, что в народе называется «психиатрическим учетом». Последствия этого таковы, что мне ограничили право на вождение автомобиля, и на работу по “социально значимым” профессиям. Хотя есть утвержденный список заболеваний, при которых все эти ограничения действуют автоматически, и шизофрения входит в него. Так же при диспансерном учёте врач имеет право приходить к пациенту домой и проверять его состояние, помогать в решении бытовых и социальных проблем – даже при оформлении письменного отказа пациента.

Так что унылой походкой я снова направляюсь в палату номер шесть. Медленно падают снежные хлопья, сквозь плотный слой белого порошка почти не видно грязи и дыр в асфальте, люди маршируют понурив покрытые чёрным капюшоном головы, укрываясь от вьюги. Проезжающий мимо автобус окатил слякотью толпу людей стиснувшихся под куполом металлической остановки.

Дохожу до знакомого здания. При входе, облокотившись о перила стоит высокий мужчина. Старый фонарь блекло-жёлтым сиянием освещает только одну сторону утончённого направленного вверх профиля незнакомца. Мужчина неподвижен, глаза закрыты, губы расслаблены. Снежинки беспрепятственно таят на лице, стекают по длинному носу, приостанавливаясь на выточенной горбинке, собираются капельками на длинных светлых ресницах. Неизвестный медленно открывает глаза, отталкивается от перил и переводит взгляд на меня.

– Здравствуй, Мирослава, – Даниил Александрович произнёс глубоким, слегка охрипшим голосом. – Вы не хотите прогуляться?

Глава 5.

Понедельник, 8 декабря

– Здравствуйте, Даниил Александрович, – я рефлекторно ответила на приветствие, еле слышно. Тайком разглядывать своего же психотерапевта – отличное начало сессии.

– Что вы скажете на то, чтобы пройтись по улицам этого замечательного города? Такая сказочная погода.

Сказочная? Замечательного города? Видимо, через призму этих глубоких глаз цвета ледяного озера мир воспринимается иначе. Может он сможет научить меня также видеть действительность?

– Хорошо.

Даниил Александрович подождал, пока я дойду до него, и тогда мы направились в сторону парка, шагая в такт друг друга. Моя левая сторона почувствовала исходившую от него пульсирующими волнами теплоту. Машинально моё тело прильнуло к нему в поисках согревающего тепла. Теперь мы шли почти соприкасаясь плечами.

– Как прошла ваша неделя? – мягко спросил психотерапевт и изучающе посмотрел мне в глаза, как будто его действительно это волновало.

– Нормально. Обошлось без казусов. А ваша? – ответила я, не разрывая зрительного контакта.

–Хорошо, спасибо, – на его гладко выбритом лице появилась ямочка. Боже. Мир бы просто развалился, если бы этот человек имел хоть один недостаток? Уважаемые эукариоты, доисторические морские существа, млекопитающие и другие ячейки эволюции, можете спокойно спать, зная, что ваши труды окупились, и вы создали кого-то предельно совершенного.

А ещё я заметила, что он очень мало говорит, а если и отвечает – то односложными предложениями и без дигрессии.

– Вы всегда так малословны, Даниил Александрович? – мне захотелось побольше узнать о нём. В конце концов, это будет честно.

– Анализируете меня, пока я анализирую вас? – игриво прищурив глаза ответил врач, —Это приём в общении —молчание побуждает собеседника говорить. Тишина создаёт пространство, где человек ощущает необходимость развивать свои мысли или делиться чем-то дополнительным, чтобы заполнить паузу. Удовлетворительный ответ?

– Более чем.

Врач умело перевёл тему снова на мою личность:

–В таком случае позволь поделиться моим наблюдением о вас. Знакомы ли вы с термином «гипербдительность»? – я отрицательно покачала головой, – Дети, выросшие с эмоционально нестабильными родителями, развивают сверхчувствительность. Это состояние, при котором человек постоянно анализирует окружающих и их поведение, чтобы предугадать возможные угрозы. Это результат необходимости «сканирования» настроения родителей, чтобы понять как себя вести, как избежать конфликта или угрожающих ситуаций. Глубокий анализ превращается в защитный механизм.

Я замолчала, обдумывая пронзительные слова Даниила Александровича.

– Вам не надо анализировать мои действия. Я вас не обижу, вы можете расслабиться и наконец подумать о себе, – добавил психотерапевт, расставляя паузы между предложениями, подчёркивая свою серьёзность.

В глазах защипало. Я начала упрямо рассматривать свои ботинки, как будто видела их впервые в жизни, лишь бы не наткнуться на взгляд небесных глаз. Я вижу этого человека второй раз в жизни, так почему кажется, что мы знакомы несколько десятилетий? Почему слова так ранят, а взгляд разрезает тонкую кожу, отделяя мышцы от костей?

– Как вам новый препарат? Как вы себя чувствуете? Что-то из побочных эффектов возникло? – видимо я слишком долго витала в облаках, и он принял моё молчание за окончание этой ветки диалога.

Если не считать резко возникшего увлечения вами, то всё абсолютно хорошо и даже очень хорошо. Конечно же я не сказала это вслух. Хотя стоило бы, ведь это может повлиять на терапию и даже навредить мне. Да и открытое обсуждение может помочь лучше понять свои эмоции. Но хочется побыть нерациональной, вдоволь искупаться в новых ощущениях, пуститься во все тяжкие. Может я наконец пойму о чём пишут неисчислимые авторы в бесчисленных романах?

Переведя расфокусированный взгляд на плотный забор деревьев на спиной врача, я начала рыться в памяти:

– Хм, я заметила повышение энергичности. В целом улучшилось настроение, стала меньше спать, повысилась физическая выносливость и снижение аппетита. Ах, и появилось чувство… воодушевления? Эйфории?

– Хорошо. Это всё относится к наиболее распространенным эффектам психостимуляторов, не стоит волноваться.

Ага, а ещё одержимости.

— Я не волнуюсь, – наши глаза снова встретились. Он утвердительно кивнул и посмотрел вперёд.

– Необычные сны? – спросил психотерапевт. Мы свернули с дорожки и направились в противоположную от центра сторону.

– Вообще-то да. Они стали немного красочнее, ярче, детализированнее, – обобщённо ответила я, не желая делиться и этой стороной своей жизни. Хотелось, чтобы хоть одна частичка осталась только моей, чтобы ни в какой истории болезни чужие глаза не смогли осквернить этот элемент.

– Вот мы и пришли, – врач внимательно посмотрел на меня в ожидании.

Мы остановились около старого четырёх-этажного кирпичного здания. На некоторых окнах были решётки, вокруг ограждение. Белая краска облупилась с фасада, в окнах царила темнота, металлическая табличка едва виднелась, но из-за снега нельзя было разобрать ни слова. Здание показалось смутно знакомым, запах возбудил болезненное ощущение в груди. Неужели?

Зрачки в огромных изумрудных глазах расширились, сердце пропустило удар, тело напряглось, словно дернули за позвоночник.

Я резко повернула голову и выпалила бессвязно:

– Откуда? Зачем сюда? П-почему?

– Не забывай дышать, Мирослава, – мягко ответил Даниил.

Низкий голос врача донёсся словно из далека. Сначала начали расплываться края окружающего мира, а затем и его красивое лицо.

Послушно я вздохнула, и ледяной воздух обжёг глотку. Воздух с шумом завладел лёгкими, и грудь наполнилась необходимым кислородом. Я начала терять равновесие, но крепкие руки уверено обхватили плечи.

– Рано или поздно, нам пришлось бы поговорить о твоей госпитализации, Мирослава, – уверенным, не терпящим возражений голосом произнёс Даниил Александрович, – так почему же не сейчас? Почему бы не сбросить с себя этот груз, который пожирает тебя изнутри? Я понимаю, что это болезненный процесс, но он не станет менее болезненным со временем. Ты можешь сколько угодно зарывать эти воспоминания, но они никуда не денутся и будут тянуть тебя на дно до конца жизни, отравляя всё вокруг! – его стальная хватка на моих дрожащих плечах усилилась.

– Я не могу, – прошептала я.

– Можешь. Ты больше не бессильный ребёнок, каким ты была, когда впервые здесь оказалась, теперь ты сильная взрослая девушка. Теперь ты можешь понять, что произошло, постоять за себя и освободиться от этой ноши. Но для этого ты должна позволить себе вспомнить и рассказать.       Я здесь, чтобы помочь тебе, Мирослава, – горячая тяжёлая рука подняла мой подбородок, заставляя увидеть твёрдую уверенность в его глазах.

– Я не хочу, мне…, я не хочу в этом копаться.

– Знаешь, после нашей последней встречи, я перечитал «Палату номер 6» и нашёл очень подходящую цитату. «Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, и боль исчезнет».

– Если было бы так легко, «откинуть»! И вообще, вы дочитали до конца? Доктор становится больным, понимает, что ему никогда не выйти из палаты, и умирает на следующий день от апоплексического удара.

– Когда ты читала эту книгу?

– Когда была ребёнком. В средней школе, вроде бы.

– Если ты спустя десять лет помнишь точную концовку романа с диагнозом, то вспомнишь и свою госпитализацию в детской психиатрической больнице.

Кажется, тревога трансформировалась в раздражение, и я закатила глаза.

– Я очень смутно помню. Только отрывки, и вряд ли они так влияют на меня, – взывающе промямлила я.

– Тогда почему ты дрожишь? – а под слоем раздражения таился страх, – Ты закопала воспоминания под глубоким слоем земли, но где-то в коре головного мозга они расположились и по-прежнему терзают тебя, влияют на каждое принятое тобой решение в данный момент, на каждую пережитую эмоцию, – в его глазах теплилась мягкость, а сильные руки дарили ощущение спокойствия и уверенности.

Я где-то читала, что объятия активируют парасимпатическую нервную систему, восстанавливая баланс, успокаивая и расслабляя. Даже коровок зажимают для вакцинации. А меня Даниил Александрович. Мысли сразу же направились в другое русло. Уместно ли это вообще? Я пошатнулась и могла упасть. Ничего сверхъестественного в том, что меня подхватил ответственный за моё здоровье и благополучие врач, а я буквально плавлюсь от прикосновения моего психотерапевта —нет. Он очевидно привлекательный мужчина, но я не животное, чтобы кидаться на него. Хотя немножко хочется побыть животным, пойти на поводу у инстинктов. Хоть чуть-чуть.

К чёрту оправдания и сомнения.

Я хочу чувствовать, а не думать о том, что чувствовать.

– О чём ты думаешь? – прервал поток мыслей объект теперь уже моих грёз. В голосе слышался неподдельный интерес, а в глазах – заинтересованность.

– О коровах, – и не солгала же.

– О коровах? Что именно?

– В некоторых странах домашний скот держат в зажимном желобе для вакцинации и других процедур, и животные сразу же расслабляются после того, как оказывается давление, так как оно оказывает успокаивающее действие.

– И исходя из этого, я сейчас выполняю роль тисков, а ты коровы?