Всё не будет хорошо

Полина Синёва

Всё не будет хорошо

Вдохновением к данному чтиву является слегка психопатическая натура моего горячо любимого близкого человека.

Глава 1.

Действие разворачивается в понедельник, 1 декабря, на территории шаблонного небольшого городка, коими кишат страны постсоветского пространства.

Провожу обгрызенным ногтем по извилистым линиям советского засаленного ковра, висящего над подобием кровати. Каждая ночь и утро начинается одинаково. На меня уставились размытые силуэты человекоподобных существ, которые прячутся в узорах и хитро поглядывают.

Неестественно длинным пальцем пытаюсь проследить их путь. Острые суставы проступают под восковой оболочкой арахнодактилических кистей. Затея не увенчалась успехом,  поэтому переворачиваю голову и пару минут наблюдаю в углу моего старого приятеля паука, сидящего на изящно сплетённой паутине с иссохшими трупиками мушек, почти скрывающую трещины на старом потолке.  Продолжаю привычный маршрут, перевожу взгляд на мой “ угол красоты”. Трельяж – предмет роскоши и гордости в советских квартирах. Темный деревянный комод с трехстворчатым зеркалом, боковые створки которого закрываются, как книжка, позволяют таким образом посмотреть на почти живую себя.

В тон трельяжу, подпирая стену находится сервант, храня в себе не сервиз, отходя от стереотипов, а собрание потрёпанных книг.  Медленно поднимаюсь со скрипучей кровати, ставлю стопы на холодный протёртый ковёр. Не такой красивый как на стене, уже попроще. Его не жалко топтать. Стены дышат в такт моей поднимающейся грудины. У изголовья раскладного дивана, именуемого кроватью – маленькое окно с неповоротливым радиатором и широким подоконником. На нём вянут от недостатка света цветы, борющиеся за каждый день своего существования в суровом климате восточной Европы. Серость сопротивляется багрянцу всходящего солнца.

Иногда возникает навязчивое ощущение, что я живу в жалком музее, посвященному жизни во времена советского союза. Тогда я представляю, что я такой же экспонат, как и ковёр на стене. Что за окном проходят заинтересованные посетители и громко что-то говорящие экскурсоводы, тыкая в меня пальцем. На деле окно выходит на соседние хрущёвки, панельки с сотнями таких же жалких квартир и серые асфальтированные дороги.

Убого. Грустно. Угнетающе. Привычно.

За дверью послышались торопливые шаги, вырвав из утреннего вязкого тумана размышлений.  Бабушка собирается на работу.

– Мирослава, уже шесть тридцать, а ты ещё не позавтракала! – охрипший от тонны прокуренных сигарет без акцизы голос Надежды донёсся из кухни.

– Иду.

Медленно, чтобы не закружилась голова, отрываюсь от жёсткого матраса с царапающимися пружинами и направляюсь в ванную.

Уставший взгляд из-под полуопущенных ресниц встречает меня в зеркале. Точная копия папиных зелёных глаз смотрят на меня. Единственное, что осталось от него, если не считать машины во дворе и парочки противоречивых воспоминаний.

Сглатываю, пытаясь притупить сухость во рту. Очередное прекрасное побочное действие кучи лекарств, которых я принимаю. Покусанные губы, бледная кожа, спутанные русые после сна волосы до пояса – наследство от мамы.

Следуя за мышечной памятью выработанной за года, рука залезла в верхнюю шуфлядку: 4 мг нейролептика респеридон и 0,25 мг транквилизатора феназепам – главный подарок матушки. Вот он – завтрак  и залог хорошего дня человека с загадочным, окутанным тайнами и мифами, полиморфным психическим расстройством, то бишь шизофренией. В данный момент в ремиссии. Более менее.

Залог хорошего дня довольно грубо сказано, ведь вкладышем с побочными эффектами можно накрыться. Среди моих любимых побочек: риск развития рака молочной железы, сахарного диабета II типа,  опухоль гипофиза, снижение полового влечения, нарушение половой функции, аменорея, галакторея, гинекомастия, бесплодие… и этот список можно продолжать ещё очень долго.

С этими “радостными” мыслями я профессионально проглотила таблетки, откинув голову, и продолжила необходимые гигиенические процедуры. Сквозь шум воды донеслись короткое «пока» и хлопок входной двери. Бабушка ушла.

С полотенцем на голове я толкнула со скрипом полупрозрачную дверь в кухню, и обонятельные рецепторы сразу же уловили запах фруктов и лимона.  Овсянка на воде с яблоками и зеленый чай. Бабушка заботливо приготовила завтрак, как будто я несамостоятельная ученица начальных классов, а не студентка третьего курса. Если притвориться Зигмундом Фрейдом, то можно предположить, что это замещение. Или может быть компенсация? В любом случае, в основе лежит бессознательное стремление избавиться от чувства бессилия через действия, которые приносят пользу. Бабушка не может вылечить мою болезнь или вернуть моих родителей, но может приготовить завтрак.

Как можно заметить, у меня есть склонность всё анализировать и драматизировать.

Поверьте, если бы Вы выросли с моей матерью, уважаемый читатель, Вы бы тоже так делали.

Погружая очередную ложку в рот, перевожу взгляд с тарелки на окно. Третий десяток лет, а точнее двадцать три года, наблюдаю тот же пейзаж. Гудящий нескончаемый поток машин, дырявый асфальт, рваные края луж, грязь вперемежку со снегом, тёмные силуэты спешащих людей, потупленные головы, почерневшие, как будто обугленные, стволы кривых деревьев, серые панельки и хрущёвки.

Убого. Грустно. Угнетающе. Привычно.

Боязливо закрываю дверцы подвесного шкафчика, пока прячущиеся между помытой посудой тени, приобретая извращённые антропоморфические формы, не начали тянутся ко мне.

Собираю портфель, надеваю громоздкое пальто, беру пакетик кошачьего корма и, насыпав его в миску перед подъездной дверью, плетусь в университет. Моя утренняя рутина закончена.

Говорят, что чёткий распорядок дня даёт чувство спокойствия и защищённости. А для людей с неустойчивой психикой помогает сориентироваться во времени и пространстве, что улучшает адаптацию в обществе и качество жизни. Лично для мне рутина ощущается как медленное утопление, но которое я контролирую, оттого оно не кажется столь хаотичным и ужасающим.

От холода щипет глаза, ладони тянутся в карманы. Бросив беглый взгляд на рядом стоящий уже не первый десяток автомобиль марки BMW, я шагаю по привычному маршруту. Протиснуться между машинами, обойти обрамлённую тонкой ржавой сеткой дыру, где строители ковыряются с самого утра, потом пройти три сотни метров вдоль нескончаемой девятиэтажки.

И вот я жду троллейбус номер восемнадцать вместе с двадцатью такими же грустно-сонными пассажирами. Время – семь двадцать, а это значит, что осталось чуть меньше семи часов солнечного дня. Ещё двенадцать остановок в тесном транспорте и я в университете; ещё четыре пары, шесть с половиной часов и наступит самое интересное событие за последние пару месяцев – приём у нового психиатра.

Моя врач, которая меня в принципе устраивала,  внезапно закрыла свою практику и передала своих пациентов в руки  к, по её словам, невероятно  талантливому врачу, Даниилу Александровичу. Надеюсь, он окажется с адекватным современным подходом. Так не хочется искать нового врача, в нашем городе их не так много и времени особо нет.

А вдруг ему будет восемьдесят лет? Или он мысленно  находиться в совке, и всё лечение у него сводиться к электросудорожной и инсулинокоматозной терапии? Мысль прерывает грохот подъезжающего рогатого троллейбуса.

Первая пара – Аналитическая химия, потом Молекулярная Генетика, за ней следует Паразитология, напоследок – Физхимия. Полезность или бесполезность высшего образования в современном мире занимательный неоднозначный вопрос. Пока что я на пути «бравых умов», чтобы, во-первых, ближе изучить любопытную, одну из обширнейших отраслей естествознания, богиню-науку, то есть химию. А во-вторых, порадовать бабушку, и в-третьих, занять время.

Говоря искренне, я с детства хотела стать алхимиком, сотворить эликсир бессмертия и найти философский камень. Но пока что решаю прикладные задачки.

Как всегда села на последний ряд – мне нравится видеть всех со спины, не видеть тающих лиц и знать, что сзади никто не может смотреть на меня.  Контроль помогает чувствовать себя более защищённым. Без контроля будущее может казаться хаотичным или угрожающим. Когда человек понимает, что может управлять ситуацией, это снижает уровень тревожности и создает ощущение предсказуемости в жизни. Что, опять же, идёт на пользу всем, особенно душевнобольным, хотя сейчас нас уже называют страдающими психическими заболеваниями.

День проносится мимо меня, через бетонную стену внутренних размышлений и вымышленных сценариев едва пробивается бессвязный набор слов преподавателей. Время от времени картинка становится двумерной. Переходное ощущение пластилинового тела и игрового экрана от первого лица, а также постепенное ухудшение восприятия периодически возникает и затрудняет существование. Иногда это длится пару часов или дней, а потом «ремиссия» может затянуться на несколько месяцев. Спорадически я могла застрять в пластилиновом мире на несколько недель, а то и дольше.

В такие периоды всё сложнее становилось вспоминать то, что казалось, уже должно быть выбито на стенах моей памяти за три года университета, четыре испытывающих сессий и нескончаемое количество нервных срывов. Воспринимать новую информацию оборачивалось невыносимо сложным занятием. Извлекать информацию ощущалось так, как будто кто-то выжимает мозг, затем снова мочит, протирает вековую пыль с полок и только потом возвращает на место.  Предполагаю, что в этот раз двумерный мир долго не захочет отпускать меня.

И поэтому после занятий я сворачиваю с привычного маршрута и направляюсь по новому адресу, где, как я надеюсь, пройдёт короткая, уточняющая беседа и новый медикаментозный план. Говорить… Не моё это, если уж честно. Анализировать окружающее и окружающих наедине с собой превратилось в приятную привычку, но вот делиться размышлениями – вот, что уж мне поперёк горла.

Ритмичный скрип снега заполняет сознание, погружая в транс, и я предаюсь хаотичным размышлениям, пытаясь отвлечься от ощущения пластилинового фильтра.

Самые счастливое время в жизни каждого – это первые пару лет, когда человекоподобное создание ползает, ест, спит и издаёт доисторические звуки. Это период чистого бытия, когда мир принимается без оценок, сравнений и слов. Взгляд ребёнка еще не разделяет "хорошее" и "плохое", не знает, что такое нормы или ожидания.

Слово – орудие разума, но и его ловушка.

Как только появляются названия-ярлыки-ценники, вещи перестают быть собой, а становятся только своим обозначением: дерево становится лишь "стволом", теряя свою историю и безграничный смысл; небо становится "синевой", забывая о бесконечности. Дитя просто чувствует, видит и существует в гармонии с настоящим моментом, не пытается запихнуть невпихуемое в словесные рамки. Безоценочное восприятие во всей красе. А с первыми попытками агукания мир неумолимо сморщивается, теряя свою полноту.

По-моему, это как раз-таки то, к чему стремятся буддисты, сидя неподвижно бесчисленное количество часов, приложив кончик языка к нёбу и фокусируясь ни на чём. Нирвана, Нибба́на – освобождение от беспокойств.

Было бы настолько легче ни думать ни о чём.

Под непрекращающийся монотонный писк мыслей я дошла до пункта назначения.

Замерзшей рукой стучусь в массивную, кремово-белую, деревянную дверь, типичную для старых отелей. С виду совершенно обычная дверь, но резко она показалась знакомой. Какое-то далёкое размытое воспоминание —я начала копаться в памяти, всё ещё держа сжатый кулак в подвешенном состоянии.

В Китае двери считаются барьером, который препятствует проникновению в наш мир потусторонних существ. Хм, не то. У славян на воротах и входных дверях, ведущих в дом, всегда имелась подкова, выкованная из железа в очистительном пламени, которая служила надежным талисманом от злых духов.

Почему в голову лезут отрывки из когда-то прочитанных статей? Перебираю ассоциации дальше. Всё не то, что же она мне напоминает, какой-то музей, может быть фильм.. Фильм, точно!

– Сияние! – торжествующе воскликнула я ровно в том момент, когда распахнулась дверь, и озадаченное лицо незнакомца показалось в проёме.

Первое, что бросается в глаза и запускает цепочку поэтического созерцания, словно незнакомец – полотно, а не человек, является его нос.

На гордой греческой переносице, словно высеченной из мрамора, покоятся приспущенные тонкие очки со стальной оправой. Выразительные нахмуренные брови красиво обрамляют пронзительные, глубоко посаженные глаза цвета ледяного покрова первозданного озера. Тонкие морщинки, расходящиеся от уголков глаз, указывают на зрелый возраст, силу и мудрость. Светло-русая прядь выбилась из прически и нависает над высоким лбом. Гладко-выбритую широкую челюсть украшает чувственный рот, лёгкий шрам на подбородке подчёркивает мужественность. Аккуратно выглаженная льняная рубашка выделяет крепкие плечи; закатанные на три четверти рукава открывают вид на искусные точёные пальцы музыканта. Свободного кроя тёмные брюки акцентировали длинные ноги и тонкую талию. От него пахнет книгами, кофе и пылью.

Не дыша, я вбирала его образ в себя, пытаясь разглядеть каждую мелочь.

Если бы тонны лекарств, которые я ежедневно принимаю, не уничтожили бы хоть какие-то зачатки либидо, у меня бы появилось желание жадно поцеловать незнакомца или хотя бы прикоснуться, но я просто восхищённо рассматриваю его выточенное лицо, слово передо мной портрет госпожи Лизы дель Джонондо.

– Сияние? – растеряно то ли утвердил, то ли спросил незнакомец, нарушив приятный процесс лицезрения.

– Топор, – недовольно выдавила из себя я, разочарованная прерыванием созерцания.

Если бы в мире была справедливость, его голос был бы обычным, самым что ни на есть обыкновенным, но и голос был удивительно прекрасен. Что я там раньше рассуждала про ограничивающую натуру языка? Плевать на чистое бытие, плевать на ловушку разума. Пусть этот человек говорит что угодно и как можно дольше.

– Топор? – озадачено, но с лёгкой усмешкой повторил сошедший со страниц романов герой женских грёз.

Легко поднятый уголок губ полностью сбил меня с мысли – картина ожила, неподвижная скульптура превратилась в человека.

С маленьким огорчением я отвела взгляд от его холодных глаз, посмотрев на его ботинки. Было легче и приятнее воспринимать его как статую, а не как живого, дышащего мужчину. Боже, даже ботинки были чистыми и отполированными. Всё было до малейшей детали продуманно и идеально.

Глубоко вздохнув я попыталась объяснить сложившуюся ситуацию, наконец опустила кулак, и всё ещё ошеломлённая, смогла лишь протараторить:

– Прошу прощения, я наверное перепутала помещения, а дверь показалась знакомой, и я не могла понять откуда, но уже догадалась, она напомнила дверь из фильма Стэна Кубрика «Сияние», а если быть точным, то из легендарной сцены, где Джек прорубает топором дверь, просовывается внутрь и кричит «Here is Johny»! – неумело я попыталась  повторить интонацию. Очень, очень неумело.

Волна стыда пронеслась по всему телу и остановилась  на теперь уже красных ушах. Намного больше мне нравилось разглядывать, а не говорить с ним.

Сколько раз я произнесла слово дверь? Что я делаю вообще?

– В общем, извините, пожалуйста, что отвлекаю, я перепутала адрес, а это я уже сказала, так что хорошо Вам дня, до свидания! – неуклюже я начала разворачиваться, но тёплая большая рука обернулась вокруг моего предплечья, остановив в полуразвороте.

– Дверь действительно напоминает ту из «Сияния». Теперь когда я думаю об этом, да, те  же симметрично расположенные четыре панели, цвет, форма. Позвольте спросить, кого вы искали?

– К-кабинет номер шесть, – еле восстановив эту информацию в памяти, заикаясь, ответила я.

Перестань отвечать односложными предложениями! Он спросил кого или что? Соберись, соберись!

Закончив самобичевание, я перевела внимание на свои застывшие конечности.

Тепло от его руки распространилось, согревая тонкую кожу.

– Это и есть кабинет номер шесть. Я Даниил Александрович, а вы, должно быть, Мирослава Андреевна? Приятно познакомиться. Заходите, располагайтесь, – улыбнувшись, он убрал ладонь с моего предплечья и протянув её мне в попытке обменяться рукопожатием.

Утвердительно кивнув головой, я неуверенно протянула свою влажную холодную лапу в ответ, всё ещё ошеломлённая. Его ладонь оказалась твёрдой, шершавой, на длинных пальцах я заметила немного чернил.  Честно, это было самое приятное взаимодействие с мужчиной за все мои двадцать три года, особенно если проигнорировать моё патологическое неумения общаться.

Какая точёная ладошка…

Начать испытывать чувства к своему же врачу, хоть и абсолютно платонические, к тому же психиатру, какое дешёвое клише. Подчеркну, чувства не в романтическом плане, а в значении спектра ощущений. Так что чувства неверно сказано, скорее то, что испытываешь, когда смотришь на мраморного Давида Микеланджело. Восхищение, очарование, завороженность, экзальтация. К моему удовольствию, Вселенная решила нарушить мою рутину таким приятным способом.

– Вы психиатр и располагаетесь в кабинете номер шесть? Иван Дмитрич Громов, Моисейка и паралитик уже на месте? – наши руки разомкнулись.

Даниил Александрович усмехнулся и отрицательно покачал головой:

– Как добрались? Не слишком далеко?

– В маленьком городе по определению ничего не может находится далеко, – прозвучало как-то пессимистично, поэтому после небольшой паузы я решила исправиться. – Да, спасибо, довольно близко.

– Вы всё ещё работаете в лаборатории? Не тяжело совмещать с учёбой на биохимическом факультете?

И вот  так легко правда напомнила о себе, вырвал из романтичных поэтических грёз.

Он читал мою историю болезни, заметки предыдущих врачей, он знал, где я учусь, сколько раз и как долго я лежала в психиатрических больницах, какие и как много таблеток я принимаю, какие побочные эффекты они у меня вызывают, какие у меня страхи и расстройства. Было неплохо хотя бы пару минут витать в облаках, представить, что мы абсолютные незнакомцы. Возвращаемся к реальности.

– Вижу, вы сделали домашнее задание и много обо мне знаете, – тихо пробурчала я, проскользнув в аккуратный кабинет и осматривая его.

Из единственного окна на противоположной стене мягко лился свет исходящий от уличного фонаря. Напротив настольная лампа мягко освещала крепкий письменный стол с бережно сложенными записями и глубокое кожаное кресло. Расположенные друг напротив друга, перед столом находились два мягких фотеля, сбоку —столик с водой и салфетками. Медицинские публикации с толстыми переплётами, анатомические атласы, учебники, специализированные руководства тяжело стояли, корешок к корешку, на полках книжного шкафа, подпирая стену за столом. Мне кажется, или они расставлены в в алфавитном порядке? Кабинет был не слишком маленький и не слишком большим, не вызывал чувство пустоты, отчуждения и небезопасности.  Вообще ничего.

– Многое, но далеко не всё. Вряд ли личность может описать парочка заметок и медицинская карта, не находите? – Даниил Александрович спросил глубоким голосом, затем помог мне снять пальто и повесил его на стойку в углу. От близкого контакта моя кожа покрылась мурашками.

– Зависит от личности, наверное, – пожав плечами ответила я, уставившись на лицо моего врача. Захотелось заправить выбившийся локон с его совершенного лба.

– Присаживайтесь, – Даниил Александрович указал на кресло по правой стороне.

Взяв со стола блокнот и ручку, врач расположился на соседнем кресле, облокотившись на подлокотник и подперев левой рукой подбородок. Я заметила писательскую мозоль на среднем пальце.

Проницательный взгляд оказался на мне, а блокнот на его бедре.  Я всё ещё стояла у двери в ступоре, наблюдая за его передвижениями. Бессовестно хорош.

Очнувшись, я неуклюже заняла указанное место.

– Мирослава Андреевна или можно Мирослава? – в ответ на вопрос я рефлективно я наморщила лоб.

– Просто Мирослава, пожалуйста.

– Хорошо, просто Мирослава, как я уже говорил, меня зовут Даниил Александрович. Я врач-психиатр с двенадцатилетним опытом работы, психотерапевт, кандидат медицинских наук… – ровным, спокойным, глубоким голосом он представился.

Допустим, он поступил в университет в восемнадцать лет, шесть лет медицинского, ординатура по психиатрии длится два года, так же двенадцать лет опыта, а если предположить, что он учился и работал без перерывов, то ему 38 лет. Если приглядеться, то можно увидеть несколько седых волосков по бокам. А так и не скажешь, хотя в глазах виден жизненный опыт и, возможно, усталость?..

–… предыдущих врачей ознакомился, однако я бы предпочёл начать с самого начала, чтобы ничего не пропустить. Не в моих правилах полагаться на кого-то или что-то, я довольно тщательный человек. Мирослава, вы не против?

Чёрт, я пропустила половину того, что он рассказал; была занята разглядыванием его плечелучевой мышцы и высчитыванием его возраста.

– Ам, нет, не против, – с лёгкой задержкой я ответила.

Не против чего именно?

– Отлично, спасибо, я понимаю, для вас это может быть неприятным, — ну и на что  я согласилась? – начнём же с самого начала. Раннее детство, какая была атмосфера в доме, какие первые воспоминания?

О Боже, нет, нет, нет, нет, нет.

И тут мои мечты про быстрый, лёгкий приём разбились вдребезги. Я надеялась немного скорректировать приём лекарств, а не погружаться в прошлое и заниматься самокопанием.  Анализировать других интересно, себя – нет.

– Хотя знаете,  если задуматься, я бы не хотела вспоминать, мне кажется в карте вы найдёте ключевые моменты моей биографии, Даниил Александрович.

Последовало короткое молчание. Его взгляд проникал в меня, не отрываясь и не давая отвести глаза, словно в попытке разгадать.

Удачи.

Он наклонился чуть ближе ко мне, вторгаясь в моё личное пространство и спросил:

– Почему? В истории написано, что вы никогда не наблюдались у психоаналитика. Многоуважаемый Карл Густав Юнг определял психоз как массивное вторжение коллективного бессознательного в индивидуальный психический мир больного. Некоторые считают, что психоанализ играет огромную роль в лечении шизофрении.

– Юнг, несомненно, выдающийся психиатр, однако он умер около пятидесяти лет назад и в данным момент главенствует, насколько я знаю, дизонтогенетическая теория, согласна которой, из-за наследственной предрасположенности и стрессов нарушаются связи между нейронами, из-за чего часть нервных клеток отмирает и истончается серое вещество. Разговоры тут особо не помогут, – его бровь немного поднялась вверх, – я тоже старательно выполняю домашние задания.

– Я не отрицаю эту теорию и не утверждаю, что вам следует отказаться от таблеток,  а предлагаю попробовать психоанализ как дополнение к медикаментозной терапии. Поработаем над травмами и внутренними конфликтами, которые у вас явно присутствуют, исходя из написанного в истории болезни. Психоанализ  исследует бессознательное, чтобы понять его влияние на мысли, эмоции, поступки и найти решение многих проблем на уровне психики, и на уровне соматики, – утвердил Даниил Александрович, не отводя пронзительного взгляда от моих глаз. Ноты уверенности и заботы в его голосе окутывали, даря ощущение, что он способен решить любую проблему.

После небольшой паузы он добавил:

– Стабилизируем эмоциональное состояние, укрепим навыки саморегуляции —это снизит риски психоза, – снова молчание с моей стороны. – В любой момент мы можем прекратить. Попробуем?

– А вы сами ходили к психотерапевту-аналитику? – я прищурилась и сложила руки на груди.

– А вы думаете, мне следует?

Я критично проскользнула взглядом по тщательно убранному, стерильному кабинету, без единой лишней детали. Перевела на его силуэт, безукоризненно ровную осанку. Зацепилась за его выглаженную одежду, отполированную обувь:

– Не помешало бы.

Врач засмеялся, обнажая ряд ровных белоснежных зубов и ямочку на щеке.

– Спешу вас уверить, это обязательная часть подготовки. Без этого лицензию на не выдают.

Я только промычала в ответ, не разрывая зрительного контакта.

– Почему вы не хотите попробовать?

– Слушайте, у вас есть упитанная придетальная папочка с моими мемуарами. Этого действительно недостаточно?

– В вашем случае, боюсь, нет.

– Ох, то есть я особенная? Вы готовы тратить часы своей жизни, чтобы разложить меня по полочкам и починить? Я не безнадёжный случай? Польщена, Даниил Александрович, – приложив руку к груди с преувеличенной грацией, я склонила голову на бок.

– Не могу запретить вам думать о моей скромной персоне так доблестно, но позвольте спросить, что вас заставило считать, что вы в патовом положении?