Торжество Истины

У отеля портье кивнул, как человек, который уже знает их ритм: подняться, оставить на минуту сумки, поправить волосы у зеркала, посмотреть на лицо – не слишком ли устало? – и спуститься. Алексей, открывая дверь в номер, поймал короткий взгляд Евы – без слов: «через двадцать минут внизу». Он кивнул – «буду».

Ева появилась уже в другом облике. В архиве она была «рабочей» – тёмный свитер, собранные волосы. А сейчас – простое чёрное платье до колена, тонкая цепочка на шее и волосы распущены: лёгкие, чуть растрёпанные.

Алексей тоже сменил строгую рубашку на светлый пиджак и серую футболку. Он чуть смущённо посмотрел на неё:

– Мне теперь кажется, что архив – это твой камуфляж.

– А бар – мой настоящий облик? – усмехнулась она.

– Нет. Настоящий – это когда ты наклоняешься над страницей и говоришь «флёрон». Но здесь… тут просто легче это заметить.

Kulminator оказался не просто баром, а тёплой трещиной в ткани вечера. Дерево – тёмное, с возрастными прожилками. Полки – до потолка, бутылочные силуэты, как если бы кто-то собрал здесь все оттенки янтаря. На одной из стен – румяные афиши давно прошедших фестивалей, на другой – чёрно-белые фотографии Антверпена, где улицы ещё не были забиты машинами и фонари казались выше.

Они выбрали столик у окна: толстое стекло слегка искажало фонари, и казалось, будто на улице идёт медленный снег из света.

– У них прекрасная карта, – сказала Ева, пролистывая потерявшее лоск меню. – Слишком прекрасная.

– Тот редкий случай, когда хочется не выбирать, а слушать, – ответил Алексей. – Чтобы бармен зачитывал вслух, как поэму.

Она улыбнулась глазами:

– Тогда поэма такая: GlenDronach 21 «Parliament». Слива, табак, немного шоколада. Тёплый вечер в бутылке.

– Я возьму Highland Park 25, – сказал он. – Север в стекле. Дым – как костёр, сидя у которого не спешат.

– Мы опять про время, – хмыкнула Ева. – Казалось бы – выпить и забыть. А у нас – выпить и вспомнить.

– Память – единственный приличный способ пить, – сказал он, и это прозвучало как тост.

Им принесли бокалы тюльпанами, поставили на кружевные картонные подставки. Аромат поднялся неторопливо: мёд и орех у неё, суховатый дым и чуть солоноватая смола – у него.

Они выпили по капле – не глоток, а поцелуй с краем стекла.

– Итак, – сказала Ева, – пока виски делает вид, что он музыка, вернёмся к нашим «слепцам». Мы нашли три камня переправы: «tabula caecorum ductorum», маргинальное «cap. S. Annae, Pede» и перфорацию «VERITAS». Теперь – почему это вообще имеет значение.

Она рассказывала и раскладывала мысли так, как некоторые раскладывают карты таро – без мистики, но с уважением к рисунку.

– Шестьдесят восьмой год, – начала она мягко. – Брейгель почти впритык к смерти. И вдруг – «Притча о слепцах». Это не «жанр», это диагноз времени. Он выписывает глаза не как художник-портретист, а как человек, который слишком много видит: бельма, спазм век, травмы. На фоне – не условный храм, а конкретная церковь – Святая Анна в Sint-Anna-Pede, под Брюсселем. Это установили давно по силуэту и тропе. То есть он встраивает реальность в притчу, как гвоздь в стену: держится всё.