Мёртвое солнце

– Катись отсюда, сакер! Забыл, из какой помойки тебя достали?!

Вскочив, Джуди схватила тарелку из-под бургера с намерением запустить ею в Макса, но в последний момент пальцы соскользнули с жирной поверхности, и тарелка с грохотом упала где-то посередине траектории.

– Петь у тебя получается лучше, чем швыряться посудой, – холодно изрек Макс. – Но и это уже ненадолго.

Бросив на Джуди победный взгляд, Макс удалился плавной походкой профессионального соблазнителя. Джуди швырнула в стену электронную сигарету.

– Дешевка! Как был Павертом без роду, без племени, так им и останешься!

Где-то в прихожей хлопнула дверь – инновационная, она обошлась Джуди в целое состояние. В отделе продаж уверяли, что дверь бесшумная, но, похоже, и тут обманули.

– Фак ю! – выкрикнула Джуди то ли Максу, то ли двери, то ли всему отделу продаж. – Фак ю олл! Фак, фак, фак!

Кухня с высоченными потолками ответила эхом голоса Джуди Стэпанофф, надтреснутого и скрипучего.

Джуди снова опустилась на жутко неудобный и жутко дорогой стул. Голова трещала из-за абстинентного синдрома, проще говоря, с похмелья. Может, Макс прав и все эти чертовы доктора правы, и ей действительно следует согласиться на серджери? Хорошо, ей пересадят гортань, точнее, заменят старую на специально выращенную из стволовых или каких-то там еще клеток новенькую, с иголочки, гортань. И кем она будет с этой новой глоткой? Голос – это все, что у нее есть. Пение и сцена – это вся ее жизнь.

Джуди пела сколько себя помнила, с самого детства. Ее семья состояла из папы-ученого и бабушки-домохозяйки, которая фактически заменила девочке погибшую в аварии маму. Именно бабушка раньше других разглядела в девочке талант, ее удивительную способность извлекать звуки, словно где-то внутри нее был спрятан серебряный колокольчик.

– Ах, Джудичка, девочка моя, у тебя же серебряное горлышко! – ласково приговаривала Зоя Петровна.

Маленькая Джуди старательно распевала песенку про троллейбус прямо на мизерной кухоньке их тесной квартирки на тогда еще улице Подвойского, и ее пение нравилось даже Пичи, большому рыжему коту дворовой породы, которого Зоя Петровна упорно называла Персиком.

– Вот бы ты еще спела для меня чего другое, а не эту глупость заморскую, – и бабушка любовно приглаживала непослушные волосы Джуди.

Зоя Петровна очень любила Клавдию Епифанову – артистку уникального таланта и трагической судьбы. А Джуди любила свою бабушку и с замиранием сердца слушала рассказы о героических советских людях, символом доблести которых стала песня Епифановой про платочек синего цвета. Воображение Джуди рисовало высокого красивого солдата-пулеметчика, бережно сжимавшего в ладони этот самый платочек. Епифанову замучили в плену фашистские прихвостни зимой 1943-го – сразу после того, как был убит Ред Джозеф, вероломно преданный своими ближайшими соратниками.

Джуди плакала, жалея советских людей, и Зоя Петровна тоже плакала, вспоминая то страшное время, а папа Джуди очень ругался на Зою Петровну, потому что та рассказывала ребенку прохибитед информэйшн, за которую в государстве под названием Ветлэнд можно было лишиться статуса и оказаться ин джэйл или, того хуже, за Стеной. Но Джуди всегда становилась на сторону бабушки, тем более, папа круглыми сутками пропадал в своей лаборатории, бывая дома слишком редко, чтобы суметь повлиять на ситуацию.

Когда Джуди исполнилось десять, Зои Петровны не стало. Следом ушел на радугу и Пичи-Персик, будто не выдержав разлуки с любимой хозяйкой.

В память о бабушке Джуди оставила ее фамилию в качестве псевдонима для сцены. А еще Джуди разучила весь репертуар Клавдии Епифановой. И песню про платочек синего цвета. Правда, спеть ее Джуди так ни разу и не решилась. Уж очень не хотелось получить цифровое клеймо «инвэлид» и оказаться за Стеной, да и просто за пределами Сектора D, к неспешной роскоши которого мисс Джуди Стэпанофф давно привыкла. К хорошему ведь быстро привыкаешь. И потом – какого черта она должна стесняться, что ей нравится тратить деньги?

Джуди поднялась и подошла к окну. Жилой комплекс «Капитолий», башня «Инсайния», сорок второй этаж. Вид на Рейган Сквеа, самое сердце Дефолт-сити и Сектора D, где вообще-то Артам, даже самым знаменитым, проживать не разрешалось. Но для Джуди сделали исключение, потому что она – Джуди. Да-да, эти апартаменты, этот вид, манто из сайберийского горностая, черный «Майбах» с индивидуальным тюнингом и даже Макса с его идеальным телом – всё это Джуди купила благодаря своему таланту, тому самому спрятанному в голосовых связках колокольчику. Все, что у нее было, она заработала своим силвер войс. И ее силвер войс – все, что у нее в действительности было.

Но неделю назад это перечеркнул Дэвид, ее большой поклонник, а еще главный врач чертова Онколоджи Сентр оф Дефолт-сити.

– Лук эт зис, Джуди, это плохо, это очень плохо, – сказал Дэвид в то утро.

– Фак офф, Дэвид, не тычь ты мне в лицо этими снимками, все равно я в них ни черта не понимаю, – ответила ему Джуди.

– Окэй, я скажу тебе, Джуди, что это значит, – тут Дэвид как-то странно на нее посмотрел. – Гортань поражена полностью, процесс большой. Скорее всего, четвертая стадия, может быть, третья, переходящая в четвертую. Требуется срочная серджери, тебя необходимо госпитализировать как можно скорее.

– И что меня ждет?

– Тебе имплантируют гортань, которую вырастят из твоих здоровых клеток. Если все приживется нормально, назначат курс хемотерапи. Будет тяжело, но по опыту знаю, что болезнь отступит, потому что мы вырежем очаг, то есть, твою пораженную опухолью гортань.

– Черт возьми, Дэвид, неужели нет других вариантов?

– Ты слишком поздно пришла. Теперь тебе могут предложить только агрессивные методы лечения. Кстати, готовься раскошелиться. Вырастить новую гортань – удовольствие не из дешевых. Хотя все равно дешевле, чем твои апартаменты с видом на Кремлин.

Джуди помолчала, уставившись в одну точку. В горле неприятное першило, но это, как теперь она понимала, только цветочки.

– Что потом?

– Будешь жить как все нормальные люди в ремиссии…

– К черту твою ремиссию! – взвилась Джуди. – Я спрашиваю тебя, смогу ли я петь с этой твоей вставной гортанью??

Дэвид опустил глаза и несколько секунд размышлял над ответом.

– У тебя будут новые голосовые связки, – сказал он, наконец. – Это экспериментал серджери, все заранее предсказать невозможно. Думаю, ты сможешь говорить как все люди…

– Что ты заладил – «как все, как все»! – перебила его Джуди. – Отвечай на мой вопрос, не виляй: я смогу петь??

Дэвид посмотрел на Джуди, но она уже и так знала ответ.

– Мне жаль, Джуди.

У Джуди зазвенело в ушах. Звук был неприятный – такой же издавали осы, когда они еще водились в окрестностях Дефолт-сити и, случалось, залетали в летнее шале Джуди. Осы назойливо бились об оконные стекла, снова и снова пытаясь преодолеть невидимую преграду, пока Джуди, плюнув на перспективу быть ужаленной, не выпускала их на свободу.

– А если я откажусь от пересадки?

– Пять-шесть месяцев мучительного угасания, – ответил Дэвид, снова отводя взгляд. – Мне, правда, жаль.

С тех пор прошла неделя, и каждый из семи вечеров заканчивался для Джуди одинаково: она напивалась вдрызг в случайном баре, возвращалась домой под утро и потом спала до обеда. Каждый раз, засыпая, Джуди рассчитывала, что больше уже не проснется, но каждый раз опять просыпалась, и все повторялось заново: она сталкивалась с реальностью, в которой рак уже впился, буквально вцепился ей в глотку смертоносными клешнями. И надо было принимать решение, но что можно решить, если у тебя цугцванг? Или, как говаривала бабушка, где ни целуй – везде задница.

Вот и сейчас Джуди сидела на своей привилегированной кухне и старалась не думать, почему люди наизобретали уйму бесполезных гаджетов, а лечить рак, чтоб не сложно, долго и дорого, да еще с чудовищной побочкой, а легко и просто – так и не научились.

Джуди снова посмотрела через стекло на Дефолт-сити. Город, освещенный бледным солнцем, жил своей жизнью, и никому из чертовых Меритов и прочей власть имущей шушеры не было дела до Джуди Стэпанофф, все эти годы работавшей ради их удовольствия. Вот и место в «Ковчеге» ей теперь не понадобится, а ведь кто-то наверняка изо всех сил бьется ради включения в программу.

Как-то все неправильно в этом мире. Не вовремя, нелогично, как будто вся эта чертова жизнь – чье-то изощренное издевательство. Дэвид сказал, ей осталось пять-шесть месяцев мучительного угасания. Может, и того меньше. А сколько осталось этому миру под мучительно угасающим солнцем?

Поехать, что ли, к Айгору? Просто поплакаться ему в жилетку – вдруг полегчает? Но у Айгора, как у всех высокопоставленных Сайентов, своих проблем хватает. Мир надо спасать, всех этих чертовых хаёв, меритов и вариотов, а также их многочисленную обслугу – разве старику сейчас до нее?

Джуди закрыла лицо руками и негромко завыла. Беспомощно и бесслёзно, как больная бездомная собака, которую каким-то чудом не пустили под нож на консервном заводе. Но Джуди никто не слышал, да если бы и услышал – что с того? В Секторе D никому ни до кого не было дела, если только оно не касалось имущества.

– Черт, я не хочу умирать, – прошептала Джуди, прижав к щекам трясущиеся пальцы. – Не хочу, не хочу, не хочу!

Экстренная серджери? Но Джуди без своего дивного голоса – это уже не Джуди. Если колокольчик замолчит, то жизнь закончится. Так что – да, цугцванг, фейл и задница при любом раскладе. Хотя у кого иначе? Весь мир катится к чертям, даже Макс с его микроскопическим мозгом альфонса это понимает. Повсюду тлеют угли войны, дряхлый гегемон, Соединенная Американская Империя, уже еле дышит, но все еще по привычке грозит искривленным артритным пальцем, натравливая свои колонии на китайских псевдокоммунистов. В отличие от придурков, всю жизнь поклонявшихся звездно-полосатому соломенному чучелку, Джуди прекрасно понимала, что на этот раз САИ не выкрутится – рухнет и погребет под своими обломками Ветлэнд. Всё рухнет – и никакой «Ковчег» уже ничего и никого не спасет. Может вообще… лучше умереть поскорее, чем жить в этом сумасшедшем доме в ожидании конца человечества?

Джуди выпрямилась как струна. Ну нет, она не станет просто сидеть, заливаясь коньяком, и ждать, пока болезнь высосет из нее последние силы. Джуди будет петь, будет радовать людей своим голосом… но только, чур, не хаёв. Нет уж, она поедет в свой родной Сектор Е, в военный госпиталь, что на углу бывшей Мантулинской и бывшего Шмитовского… черт возьми, сегодня! Прямо сейчас! Только сначала заскочит к фониатру. Всего пара уколов в связки – и никто не услышит чертовых хрипов.

Мысли о выступлении подстегнули ее словно ударная доза психостимулятора. Итс ёр стэйджколл, мисс Джуди! Итс шоутайм! Уже скоро десятки раненых бойцов улыбнутся, потому что услышат серебряный колокольчик. Она будет петь для них во весь голос и от всего сердца – как Джуди всегда и пела для простых людей.

2.

Лаборатория Айгора Элфера располагалась в недрах старинного здания с богатой историей. Княжеский дворец во времена Царства Русского и Российской империи в период Советского Союза превратился в научно-исследовательский институт. Как всё это выглядело тогда и что конкретно творилось в этих толстых кирпичных стенах, Элфер, родившийся в 1937-м, мог только догадываться. Теперь же напротив здания стоял памятник Вэлери Ньюдворски (старая безобразная грымза была бы счастлива, если б знала), а внутри место напоминало декорацию к фильму в жанре «сай-фай». Хромированные поверхности, высокотехнологичное оборудование и продуманная подсветка – все это создавало ощущение повсеместного триумфа научной мысли. Но Айгор-то знал, что дело было в личной заинтересованности Лидмэна, чьи деньги превратили обшарпанные помещения бывшего НИИ в футуристическое чудо. Теперь вдоль стен здесь мигали индикаторами массивные серверные шкафы, а на рабочих столах, между горами технической документации, громоздились спектрометры и самые мощные в мире ноутбуки.

Несмотря на кажущуюся хаотичность в расположении оборудования и материалов, в лаборатории был строгий порядок: каждый предмет имел свое место, а каждый прибор – предназначение. Тяжелые металлические двери и система биометрического контроля обеспечивали безопасность объекта двадцать четыре часа в сутки. Лишь немногие доверенные лица имели доступ в святая святых, где рождались технологии, способные изменить судьбу человечества.

И все же центральным элементом лаборатории по праву можно было считать огромную конструкцию из переплетенных металлических колец, возвышавшуюся посреди главного зала, словно технократический идол.

Спираль. Любимое детище Сайента Элфера, его радость и гордость. Вся жизнь Айгора была в этой машине, и сам он был привязан к ней как к живому существу, домашнему питомцу, кошке или собаке, которых он, несмотря на законное право жителя Сектора G, так и не завел. Случалось, что в редкие свободные минуты ему нравилось просто смотреть на Спираль – как она мерцала призрачным голубоватым светом. Вот и сейчас Айгор стоял и наблюдал, как тонкие нити оптоволокна, образуя сложную паутину, тянулись от основания Спирали к многочисленным терминалам. Холодный свет, исходящий от колец, придавал ей легкую надменность – она будто не желала иметь ничего общего с суетливыми муравьишками в защитных комбинезонах, сновавших туда-сюда у ее подножия. Определенно, во всем этом была какая-то ирония. Ведь именно свет меркнущего небесного тела послужил импульсом для кучки ветлэндских толстосумов, не поскупившихся на инвестиции в работу Айгора и его команды. С другой стороны, разве можно скряжничать, когда речь идет о спасении собственной изнеженной задницы?

А, в общем-то, все люди, и дружки Лидмэна, привыкшие, что они на вершине пищевой пирамиды, и какие-нибудь несчастные «зэты», готовые на все ради миски супа – каждый из них заслужил этот бесславный финал, истертую финишную черту, у которой оказалось человечество. Айгор хорошо запомнил старое выражение, которое любил повторять еще его отец – «что имеем – не храним, потерявши – плачем».

К моменту, когда десять лет тому назад Айгор возглавил лабораторию, население Земли погрязло в локальных и региональных конфликтах, некоторые умудрялись вести боевые действия сразу на нескольких фронтах.

Соединенная Американская Империя, разросшаяся, словно злокачественная опухоль в терминальной стадии, уже начала разрушать самое себя, попутно отравляя своими токсинами все вокруг. И в первую очередь это касалось Ветлэнда, сырьевой колонии глобалистов – и без того уже истощенной, измученной, выжранной ненасытными хищниками.

А ведь все могло пойти по-другому! Айгор часто задавался вопросом, какими могли быть ветлэндцы, если бы Сталина уберегли тогда, в далеком сорок третьем? Гордые смелые люди, сыны и дочери сильной страны, говорящие не на ублюдочном суржике, а на великом Толстовском и Пушкинском языке! Покорители космоса, властители сибирских рек, грозные, но справедливые победители всей этой капиталистической нечисти. Айгор, родившийся в тридцать седьмом, бережно хранил на задворках памяти воспоминания о Советском Союзе – разумеется, не идеальном, но полном надежд и стремлений к лучшему будущему. Люди мечтали о звездах, о покорении космоса, о великих научных открытиях во благо всего человечества. «Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы»…

Куда все это делось? Общество равных возможностей, где «за столом никто у нас не лишний» – где оно? Где та наука, что служит прогрессу, а не кучке жадных сволочей? Айгор сокрушенно покачал седой головой. Что толку думать о том, что не сбылось, да и не сбудется уже никогда?

Что до глобалистов, то они в конечном счете сами себе подложили здоровенную свинью. Ведь не шарахни американцы в сорок пятом ядеркой по Китаю – не было бы сейчас этих проблем с КИЕК, да и самой КИЕК, скорее всего, не было! А в итоге разлагающаяся САИ и все ее колонии оказались на пороге полномасштабного военного конфликта с Коммунистической Империей Единого Китая, которая оправилась от ран, нарастила мощь и всерьез вознамерилась взять реванш.

При этом каждый здравомыслящий человек понимал, что заварушка будет развиваться по принципу домино – как только Китай решится и развяжет полноценную войну (или же ее развяжет САИ, спровоцировав Китай на ответные действия), тут же и остальные подтянутся. Например, Корейская Коммунистическая Республика, люто ненавидевшая САИ. Корейцы умеют ждать, и после всех проблем, учиненных глобалистами, они не преминут как следует пнуть умирающего льва, а то и всласть оттоптаться на нем. Да и Союз Арабских Государств, с которыми глобалисты умудрились в пух и прах разругаться из-за цен на углеводороды, тоже не станет сидеть в стороне.

Одно время Айгору казалось, что в выигрыше останется Великий Бхарат, на тот момент выглядевший как единственное по-настоящему независимое государство. Но и там англосаксонская «партия хаоса» постаралась на славу и втравила людей, до того веками мирно уживавшихся друг с другом, в несколько крупных военных операций. Этого индопакистанцы глобалистам, конечно, не простят, а значит возмездие было лишь делом времени.

Словом, все на всех точили зуб, шаг за шагом приближаясь к красной линии атомного апокалипсиса, поскольку ядерное оружие имелось у всех ключевых государств и даже у нескольких территориальных образований помельче.

Однако мирозданье распорядилось иначе и решило избавиться от человечества по собственному оригинальному сценарию – погасив солнце. Какое-то время люди еще не понимали, что происходит, и продолжали жить по инерции – суетиться, толкаться, пихаться локтями. А солнце умирало. Неизбежно, неотвратимо, бледными лучами рисуя крест на судьбе десятка миллиардов человек, постоянно грызущихся между собой, но все-таки отчаянно не желавших расставаться с жизнью.

Айгор лишь примерно предполагал, что творилось в других странах, но вот в САИ и в ее колониях, включая Ветлэнд, все выглядело примерно так, как это обычно показывали в фильмах пропагандистского Голливуда. Первыми забили тревогу Сайенты. Потом опомнились Вариоты, имеющие доступ к спутниковому оборудованию. Наконец, дошло до Меритов – и они тотчас вызвали к себе Вариотов и велели им хорошенько потрясти Сайентов, чтобы те придумали, как спасти гибнущую цивилизацию. Так родилась программа «Ковчег», которую САИ негласно распространил на все свои территории. И по всем мегаполисам Сайенты разных специальностей, от физиков до микробиологов, разбивали лбы, изобретая свой собственный Ноев ковчег во имя сохранения человечества.

Бледные старческие губы Айгора тронула едва заметная усмешка. Сохранение человечества, как же! Сохранять будут избранных, а уж кого считать таковыми – верха, (преимущественно, Мериты, да еще некоторая часть Вариотов) решат самостоятельно. Что до остальных… Они просто не встроились в новые обстоятельства. Естественный отбор.

Но и среди избранных началась грызня – в основном, между влиятельными кланами, а также внутри этих самых кланов. В итоге снова все оказались против всех, как на внешних, так и на внутренних контурах. А ведь могли бы объединиться и искать решение вместе! Но нет – повсеместно победивший капитализм убил в людях способность к солидарности, превратив каждого в потенциального конкурента. Homo homini lupus est¹. И, похоже, со времен Древнего Рима выводы так и не были сделаны.

Правда, тут Айгору повезло – а чем, если не везением, можно считать тот факт, что именно лаборатория Сайента Элфера с блеском победила на питчинге, обойдя уйму претендентов? И после этого Айгора и его команду буквально завалили деньгами. Причем, не считая колоссальных средств, затраченных на реновацию лаборатории! Даже спортзал с бассейном отстроили – жаль только, Айгор так ни разу и не зашел туда из-за нехватки времени (а может, ему просто была противна вся эта пошлая мишура).

Занятно, что до всего этого Айгор годами обивал пороги высоких кабинетов, унижаясь и выпрашивая крохи финансирования проекта Спирали. Денег не хватало даже на расходники, приходилась «реновировать» старые детали. А тут, пожалуйста – стоило жареному петуху клюнуть правящие элиты в их изнеженные зады, как старый дурак с его чудо-машиной сразу получил зеленый свет. Вместе с горой зеленых банкнот. Так что можно было больше не барыжить дорогими и бесполезными ухищрениями для элитных ЧВК, а с чистой совестью заниматься Спиралью.

Только солнцу было плевать на всю эту мышиную возню – его жизненный цикл подходил к концу. Айгору подумалось, что будет любопытно взглянуть, какой хаос начнется, когда народные массы все-таки прознают о грядущей катастрофе. Хотя, может, и ничего не начнется – разве что побегут скупать солнцезащитные очки и кремы, устраивая давку в очередях в супермаркетах. Черная пятница! Только сегодня! Два тюбика по цене одного! Броуновское движение адептов Секты Святого Маркетинга перед алтарем из дешевого пластика, на котором красиво разложили кучку бесполезных оберегов.

Айгору вдруг нестерпимо захотелось плюнуть на пол. Поднакопить слюны – и смачно так харкануть! Но он, конечно, не станет этого делать – ведь не может уважаемый Сайент столь почтенного возраста, имеющий прямой выход на Мерита Лидмэна, вести себя, словно какой-то маргинал. Не поймут-с. А то еще, чего доброго, выпрут из Сектора G куда-нибудь за пределы бывшего Садового! Негоже терять статус, когда тебе под девяносто. Старик снова усмехнулся своим мыслям. Ну, конечно, а лизать зад чванливому неучу, внуку вахтерши из Дома на набережной – это, значит, нормально? Хотя если ради дела, то как раз надо лизать старательно, с особым, так сказать, рвением.

– Айгор? Айгор, вы меня слышите?

Айгор стряхнул оцепенение и резко, насколько это еще позволяли его шейные позвонки, повернулся к Сайенту Эдварду Хэтчету, незаметно подошедшему сзади.

– Гуд морнин! Хвала Империи и да здравствует Мерит Лидмэн! – привычно отчеканил Эдвард.

– Переигрываете, голубчик, – Айгор мрачно посмотрел на коллегу.

– Все время забываю, что здесь на нами не следят, – смутился Эдвард.

Знал бы он, каких трудов в свое время стоило Айгору уломать Лидмэна отказаться от идеи нашпиговать лабораторию «жучками» и камерами. Пришлось сочинить целую теорию заговоров, для правдоподобия примешав к вымыслу изрядную долю реальных фактов о промышленном шпионаже.

– Знаете, что самое ужасное в лакействе? Оно проникает под кожу, как паразит или вирус, и незаметно ломает твою идентичность.

– Есть вещи и пострашнее, – скупо проронил Айгор.

– И мне даже не хочется думать о них, – поежился Эдвард.

– А вы и не думайте, – Айгор с видом прожженного циника поправил на носу очки, которые продолжал носить, упорно отвергая инновационные смарт-линзы.

– Итс хард, – посетовал Эдвард. – Меня преследуют видения бладбаф, которую нам устроит Лидмэн, когда поймет, что мы скрыли от него факт успешного испытания опытного образца.

– Если поймет…

– Когда поймет, – неожиданно жестко повторил Эдвард. – Айгор, он же все-таки не совсем идиот, и рано или поздно обо всем догадается. Или просто кто-то донесет. Как любила говорить моя мама – «что знают двое, то знает свинья».

– Наша с вами задача, голубчик, чтобы это поздно случилось как можно позже. И я искренне убежден, что из нас двоих никто не стукач.

– Хотелось бы мне иметь хоть каплю этой вашей веры непонятно во что, – заявил Эдвард, раздраженно цокнув языком. – Объясните хоть, ради чего весь этот спектакль?

Айгор сунул руку в карман комбинезона и нащупал там пакетик своих любимых барбарисовых карамелек. Впервые он попробовал их, когда ему исполнилось четыре года – тем, как теперь уже кажется, бесконечно далеким июньским днем, беззаботным и радостным днем его советского детства. В тот день отец впервые купил маленькому Игорёчку красно-зеленую пачку «барбарисок» – обсыпанных сахарной пудрой леденцов квадратной формы. Игорёчку так понравился этот вкус с кислинкой, что он слопал всю пачку целиком, получив нагоняй от матери – фанатично преданного своему делу врача-гастроэнтеролога. А через неделю голос Левитана объявил по радио, что началась война.

– Конфетку хотите? – неожиданно спросил Айгор.

– Что?? – Эдвард непонимающе уставился на убеленного сединами коллегу.

– Конфетку, – повторил Айгор, – «барбариску». Хотите?

– Давайте, – Эдвард недоверчиво прищурился, но все же протянул узкую ладонь, предварительно стянув с нее полимерную перчатку.

Айгор достал из кармана пакет с аляповатой (американцы ни в чем не знали меры) латинской H на этикетке – логотипом концерна, что производил карамель. По бывшему советскому ГОСТу где-то на территории бывшей Советской Молдавии, которую американцы превратили в один большой плодоовощной комбинат.

– Сто лет их не ел, – сказал Эдвард, похрустывая леденцом.

– А я иногда себя балую, – Айгор предпочитал, не разжевывая, перекатывать карамельку во рту. – Хотя мне, старику, это не полезно.