Табуллярий. Исторический роман

– А ты не сказывай, – процедил он с презрением, – что мне подобает делать, а что нет! Захочу, клобук на себя надену, а захочу – твой сниму!

Висир, невзлюбивший Германа с первого дня его патриаршества, не преминул воспользоваться подходящим моментом царского гнева, чтобы лишний раз уколоть, подбросить в огонь сухой ветоши.

– Разве ты не видишь, государь, – шепнул он на ухо василевсу, так что тот почувствовал сырое, казарменное дыхание, – Герман ставит свои интересы выше государственных. Но он хитрый, потому что не монахов выгораживает, а хочет, чтобы его воля оказалась весомее твоей. Прикажи, царь, и я вырву ему язык, чтобы он больше никогда не смел перечить тебе.

Молоденькая дьяконисса поставила на стол серебряное блюдо, наклонив над руками василевса кувшин с водой. До слуха Льва донесся плеск воды, отчего автократор словно вышел из забытья. Оглянулся, увидел Висира, Артавазда, патриарха, понурившего седую голову. Наконец, подставил руки под тонкую струю.

– Можно, – предложил Артавазд, – рекрутировать дозорные из париков30 или болгарский хан просить о помощи. А эти, – он махнул головой на патриарха, – оставь. Пусть они воевать свое невидимое оружие, но воевать на наша сторона!

– Ну да, ну да… – отозвался Лев. Смахнул капли воды, развернулся и, не взяв благословения, рассеянной походкой направился к выходу.

За ним и за его сановниками потянулась было вереница дьяконов с Германом во главе. Но царь еле слышно сказал: «Не надо…», скрывшись за резными, распахнутыми воротами.

Герман остановился, не решаясь дальше следовать за василевсом. Еще утром он мог сказать, что случится завтра, а теперь… патриарх молчал. Молчали дьяконы, и только редкие бубенцы изредка вздрагивали на все еще дымящихся кадильницах.

Глава третья

I

Вдоль всего города тянулись крепостные стены, поставленные еще Константином Великим. По мере того, как город разрастался, стены достраивались Феодосием Вторым. Двумя заграждениями усложнялась фортификация. Внутренняя стена была выше и гораздо шире внешней. На расстоянии около двадцати пяти оргий31 отстояли друг от друга шести- и восьмиугольные многоярусные башни, с высоты которых просматривался весь город, окрестности, слепящие просторы Стенона32.

Сухопутные стены защищались глубоким рвом, а морские – каменным берегом и водными мелями. Глубокий, перекрытый частыми шлюзами ров брал свое начало с южной стороны, на северо-западе соединяясь с водами Золотого Рога. Именно здесь – на границе морской и сухопутной стен – блистал великолепием и строгостью Влахернский дворец.

Дворец славился своими тихими двориками. Из-за обилия мрамора здесь даже в самые жаркие летние дни стояла прохлада.

Императоров-воинов (таких, как Лев) почти никогда не посещало желание уединения, созерцания. Может, поэтому царские колесницы лишь изредка жаловали здешние тенистые улочки. Вытянутая, энергичная тень императора не часто прохаживалась по центральному дворцовому залу, сплошь обшитому бесценной парчой и порфиром.

Лев предпочитал Священный Палатий, где все было под рукой, все на месте – не то, что в «пригородной» Влахерне.

«До Апостольской церкви как-то ближе», – говорил василевс, когда вставал вопрос, куда ехать к обедне, хотя чаще всего он и вовсе не выезжал из Священного Палатия – по воскресным дням переходил по мосту33 к Софии. Глядел на Стенон, как южного ветра34 ожидая от союзников добрых вестей.

Что касается иностранных послов, их наоборот поражало и отнимало дар речи несметное богатство загородных околиц (не считая бедных амфодов35, куда они не заходили), где любая вещь, будь то дверь, поликандилон36 или столовые приборы, сияла чистым без примесей золотом. Во Влахернском дворце обилие золотых предметов было таково, что, выходя на улицу, человек с горечью вздыхал, глядя на тусклое солнце.

Влахернское предместье было излюбленным местом молодежи. Здесь назначали свидания, у загородной бухты влюбленные парочки провожали закаты, встречали рассветы. Сюда приходили поэты, философы, скрываясь от бурного водоворота столицы.

II

Григорий и Леонид прогуливались по пустынному берегу влахернской бухты. Пришвартованные сермоны37 мерно покачивались, скрипя надраенными боками и крепко держась за дюжие якоря. Отсюда виднелись ерлоны38 дозорных башен, а с Золотого Рога щедро веяло солью и вечерней прохладой.

– Где же ты, Пульхерия, кому сегодня райские открываешь двери? – Григорий перескакивал с камня на камень, стараясь не замочить высокие калиги. Он лукаво поглядывал на Леонида, подзадоривая и дразня приятеля.

Леонид шел, опустив голову и заложив руки за спину, на дружеские насмешки Григория отвечая глубокими вздохами.

– Будет тебе, – сжалился, наконец, Григорий, – не убивайся так! Ну, пообещала она нам награду, а сама даже не открыла свои покои. Так что теперь из-за ее жестокости свет невзлюбить? Да вместо нее одной, – похлопал он по плечу своего друга, – мы завоюем сердца и постели сотни таких, как она.

Григорий спрыгнул с коренастого валуна и зашагал с Леонидом по влажной гальке, усеянной водорослями и россыпью ракушных осколков.

– А если, – быстро заговорил он, – посмотреть со стороны покупателей, коими мы с тобой являемся, а не со стороны жертвы, то и выходит, что хоть желанный товар остался при ней, зато нерастраченные номисмы, – он потряс кошельком, – все еще с нами. Ну! Достаточно нам повелеть, как мы тут же заполучим желанное…

Он долго ходил вокруг Леонида, перегонял его, размахивал руками, что-то доказывая и утешая своего друга. Но Леонид, погруженный в мысли, как в вязкую черную трясину, казалось, вовсе его не слышал.

Так они дошли до ворот одной из охранных башен. Постояли немного. Никто им не открывал. От пронизывающего ветра Григорий приплясывал на месте в надежде хоть как-то согреться. Наконец, он не вытерпел и принялся, что было силы, колотить каблуком в обшитые медными листами створы.

– Повымерли они все там, что ли!?

Глазная щель засветилась. Ворота заскрипели ржавыми засовами, пропуская внутрь завернутых в эфестриды юношей.

– Кто такие? – строго спросил стражник, тыча, чуть не обжигая, факел в лицо Григория.

– Ты что, стратиот, ополоумел? Или ты табулляриев его императорского величества принял за болгар или славян? Эка от тебя вином несет! Смотри, такую грамоту на тебя василевсу составлю, вовек из Претория не выйдешь!

Григорий был вне себя от ярости, но по мере того, как он отчитывал вытянувшегося в струну солдата, тело его оттаивало, отогревалось, а оттого и гнев сходил на нет.

– Ты вот что… – Григорий вынул из кошелька полномисмы и протянул монету служилому, – прости, погорячился: замерзли мы, как черти, а тут ворота подолгу не отпирают. Не помяни злом за зло, выпей за свое и за наше здоровье.

– Мне не положено, – развел руками солдат, – служба! Да и время постное… За винный дух изо рта меня на колесо вздымут. Зря ты сказал, будто я пьян. А за полномисмы благодарствую: дочь у меня захворала, так я всю ночь молился-думал, где бы денег достать на лекаря. Вас сам Бог послал! Не печалуйся, что понапрасну на стратиота наговорил – приму поругание за выздоровление дочери моей. Молитвами святого заступника нашего Пантелеимона…

Леонид в последний раз взглянул на крестившегося солдата, и друзья, пройдя по извилистому гулкому коридору, вышли из крепостной башни. Сгущались сумерки, розовая полоска заката затягивалась сабельным шрамом. Соловьи только-только зачинали свои звенящие переливы.

Дворец был уже закрыт39. Старший привратник отец Арсений ходил по двору Богородичной церкви, зовя к вечерне дробными ударами в деревянное било.

– Неужели и вправду!?. – сказал и тут же осекся Леонид.

– Что, вправду? – не понял Григорий. – О чем ты?.. А-а, ты все вздыхаешь о коварной Пульхерии, разбившей наши сердца? Да, искусно она посмеялась над нами! Такого лукавства я прежде не видывал. А как ставила себя – точно царица, наделенная всеми премудростями земли и неба!

Григорий, подоткнув руками бока, высоко задрал подбородок, изображая «высокомерную» гетеру.

Но Леонид не засмеялся, едва посмотрев на друга:

– Неужели и вправду говорят, будто Маслама в скором времени нападет? – рассеянно проговорил он.

– Как, нападет? – Григорий остановился в замешательстве. – Маслама? Куда нападет? На Константинополь?

– Ты видел стражника? В паноплии40… Понимаешь? Простой солдат на краю Константинополя! С чего бы это ему так наряжаться, если это не приказ? Вон, посмотри на них, – Леонид показал рукой вдоль стены, где несли дежурства другие дозорные. – Все, все в лориках41. Что-то тут не ладное. Лев что-то скрывает от ромеев. Ох, чувствую, услышим мы скоро арабскую речь на наших улицах, и знамена пророка увидим на косяках домов наших!

– Да не горячись ты так! – Григорий пробовал успокоить Леонида, но тревожное предчувствие передалось и ему. – Бог милостив, Матерь Божья Влахернская… – говорил он, глядя на высокие церковные своды.

Молодые люди подошли к церкви. Из дверей пахнуло ладаном и теплым воском. Как ни отгоняли они от себя тревожные мысли, на душе было неспокойно.

Заканчивался великий пост.

Апрель только-только вступал в свою вторую половину. Зима 717 года с дождями и северными ветрами понемногу оставляла кающуюся землю. В церквях совершались длинные службы, в домах и капилеях42 не вкушали скоромного. К началу полуночницы на улицах пустело. И хотелось бы улыбнуться, сказать первому встречному: «Христос Воскресе!», но сердце щемило от сомнений: а вдруг нет? Из года в год «воскресе», а сейчас… Что же тогда будет, если Бог не воскреснет? Конец?

Глава четвертая

I

В круглом зале приморского Вуколеона43 император и спарапет Висир играли в затрикион44, сидя за низким малахитовым столом. На мраморных столбах, стоявших по кругу, горели светильники, а с купольного высока свисал тяжелый поликандилон. Сквозь проемы между столбами угадывались очертания коридоров, ведущих в смежные помещения: приемные, открытые портики. Горение светильников наполняло зал убаюкивающим потрескиваньем и тонкими ароматами благовонных масел.

– Почему он меня не любит? – Василевс машинально переставлял фигуры, нисколько не заботясь о том, правильно он ходит или на руку противнику. – Первосвятитель и монах… всех людей, значит, любить должен…

– Потому, государь, и не любит, – Висир обходными путями хотел приблизиться к боевой колеснице45, мешавшей ему сделать последние ходы, – что затаенная в нем обида на власть.

Спарапет, сбив императорского визиря46, уже предвкушал победу. В этот момент он был похож на судебного обвинителя, который смехом и разговорами пытается отвлечь внимание защиты.

– Что ж мне до того, – император развел руками, – не я отца его уморил, да и не предок мой47. Когда я еще спарапетом при Анастасии служил, он на меня уже искоса смотрел.

– Правильно, государь, говоришь – не любит он тебя и никогда не любил. Ему подавай таких, как Феодосий с Анастасием48. Не простит тебе этот монашек, что ты их в кельях закрыл. Как чернец, он радоваться должен, что в братии его прибыло, так нет – зуб точит, будто в евангелии его иное сказано: готовь, мол, нож для спины врага твоего.

Висир сбил колесницу и теперь уверенно выводил алфила49 с правого фланга и всадника50 – с левого, обступая со всех сторон оставленного халифа51. На минуту Висир задумался, не обернется ли его победа намеком на заговор? Но вспомнив, что затрикион – всего лишь игра, с прежним усердием принялся наступать, не оставляя Льву ни единого шанса.

– Нет у меня наследника!.. – неожиданно заключил василевс.

Спарапет остановился, осторожно посмотрел на Льва – задумчивое лицо, морщина, напоминающая глубокий шрам, говорили о сверлящей, не дающей покоя мысли.

– И двух месяцев не прошло, как ты воцарился52, – сказал Висир. – Время ли думать о наследниках? Ты не Феодосий и не Анастасий, и не Вардан53 – василевство твое будет долгим.

Висир, переставив своего алфила, открыл тем самым клетку для последнего хода пельтастом54. Уголки его губ вздрагивали от невольной улыбки, по шее стекала предательская капля пота.

– Ты предрекаешь мне многая лета? Кто ты – дьякон или дельфийский оракул? А, может, ты хочешь, чтобы к спарапету тебе прибавили еще и звание дворцовой гадалки?

Лев, наконец, увидел, как близко и необратимо стоял от его халифа незаметный прежде пельтаст.

– А ты молодец! – похвалил он стушевавшегося Висира. – Далеко пойдешь! Так что говоришь в евангелии Германа написано?..

Спарапет не успел ответить – в зал вошел молодой спафарий55 Сисинниус Рендакиос. Его лицо, словно выточенное из отборного карийского мрамора, дышало холодной свежестью.

– Сисинниус, – обратился к нему василевс, – давно хотел спросить тебя: какой искусный скульптор трудился над твоим профилем?

– Мой профиль, – отвечал спафарий, – ничто по сравнению с милостью, которую шлет тебе Великий Скульптор, начертавший границы твоей империи у самых крайних пределов земли.

– Ты пришел поупражняться в искусстве риторики или хочешь обратить мои глаза на то, что они не видят?

– Ты – государь, а мы слуги – глаза твои! Посольство болгар прибыло к пропонтидским воротам. Послы хана цезаря Тервеллия, твоего тестя56, просят видеть свет твоей милости.

– Хан Тервеллий?.. – Лев исподлобья посмотрел на Висира, взял своего халифа и закутался в шерсть расшитого пурпурными и золотыми нитями сагиона. – Что ж, в затрикионе ты оказался больше гадалкой, чем хитрым стратегом.

II

Катергон57 болгарского посольства причалил к пристани Вуколеон. Навстречу послам не вышел ни сам василевс, ни патриарх. Одна лишь мраморная скульптура, изображающая дерущихся насмерть льва и быка (лев был изображен схватившим лапой за рог быка, пригнувшим его голову и вцепившимся в могучую шею) одиноко и недружелюбно приветствовала их.

– Для ромеев мы, что стадо дикое – быки да овцы, – сказал ханский посланник, одетый по старомодным лекалам: из голубого виссона тога прямыми складками доставала до самых щиколоток, откуда черными змейками тянулись вниз по ноге кожаные ремешки сандалий, украшенных топазами и хризолитами. На сильных плечах посла покоилась желтая далматика с медными и серебряными украшениями: пуговицами и декоративными крючками-застежками. – Овцы, потому что послушные, а быки – от грозного имени нашего: струхнул Лев перед сворой арабской, вот и послал за быками своими послушными.

– Твоя правда! – отвечал ему другой доверенный хана, облаченный в штаны из грубой кожи, в рубаху с широкими рукавами из толстого льна. Ноги туго-натуго обтянуты поршнями с подошвой из срезанных медвежьих лап; на носках красовались зловещие когти. Звериный, варварский вид посла должен был напоминать народы, непокоренные василевсу и его союзникам. – Никого бычья шея не боится, одних только зубов львиных, – показал он на мраморных животных.

– Ты поосторожней с намеками, – предупредил его первый, – а то, говорят, у львиной породы не только зубы да когти жертву могут достать, но и уши!

Болгары поднимались – от пристани к дворцу – по длинной мраморной лестнице. По бокам сидели застывшие в позолоте львы, готовые в любую минуту наброситься на входящих.

– Гляди, вот его истинное подобие!

– Не он же ставил их – Юстиниан.

– Все едино! Одной они крови – хищной. Не львиной, так лисьей. Когда ромеи заключали с нами договор и не нарушали его? Попомни мое слово, Лев воспользуется защитой светлейшего хана и бросит нас, как девку – без милости, без венца! И за что только христианский Бог избрал это лисье племя!

Другой посол искоса посмотрел на него:

– А ты разве не христианин? В одной купели крестились мы с тобой.

– Насильной купелью-то я христианин, – отвечал тот, подобрав полы неудобной для него туники, – а вот сердцем свободным я не отрекался от Тангры58.

– Тангра в прошлом. Его сила не уберегла нас от хазар, от них защитил Бог христиан. К тому же мы послы светлейшего хана Тервелла, а потому, друг мой, о своей личной неприязни к василевсу нам лучше на время позабыть.

На краю лестницы их ожидал Сисинниус. Его парадная лорика блестела, словно не медными застежками и пластинами, стянутыми дубленой кожей, а монолитным золотым слитком. Несмотря на утро, солнце жарило по-полуденному. Послы в сердцах проклинали не достойный их чести прием, зная наперед, что именно скажет им василевс.

III

Безбородый Висир стоял, как того требовал придворный этикет, склонив голову. Бритая голова спарапета-евнуха была закутана в плотный тюрбан из белого сукна. Широкий долгополый кафтан искусной работы мастеров по шелку делал его похожим, скорее, на аравийских эмиров, чем на придворного его величества василевса.

Лев любил и поощрял все восточное. Множество слуг в Палатии ходили, одетые на сирийский манер. На застольях слышались дамасские наигрыши, для философских диспутов приглашались бродячие захиды59. Те приносили с собой многонедельную дорожную пыль. В черных масляных глазах отражались полнолуние и морозные ночи пустынь, в руках они держали свитки и кодексы Корана, покорившего к тому времени уже весь Ближний Восток, Аравийский полуостров и северную Африку.

Приверженцев новой религии многие называли отколовшимися от Церкви. Их ставили в один ряд с арианами, монофизитами, донатистами, монофелитами, несторианами. Спустя сто лет после откровения Мухаммада имя Аллаха все еще звучало для ромеев отзвуком очередной христианской ереси60.

С длиннобородыми имамами вступали в споры не только ученые монахи, но и простые горожане, встречавшиеся по дороге парики. Ведь в те времена излюбленными темами для разговоров (не считая пирушек, публичных казней, урожая и цен на рынках Константинополя) были церковные догматы и новоявленные раскольники. Вопрос об одной или двух волях в природе Христа обсуждался на улицах не реже, чем утренний улов и придворные назначения. Отцов-участников вселенских соборов знали по именам, словесные портреты епископов переходили из поколения в поколение, подобно изображениям в красках.

Противостояние креста и полумесяца все сильнее сказывалось на взаимоотношениях государств. На смену прошлым приходили иные ценности, и воины Аллаха под знаменами династии Омейядов расселялись дикими народами на покоренных землях61. Руки их были на завоеванных народах. Число мусульманских тюрбанов с каждой успешной победой увеличивалось.

Лев, рожденный на границе с далекой Сирией и будучи христианином, воспринимал ислам не как очередное ответвление от христианства, но как отдельную – пусть новую и молодую – религию. Готовый отражать набеги сородичей, он в первую очередь видел опасность, что опускалась на их головы не только обоюдоострым дамасским мечом, но и словами Мухаммада – этими железными, незыблемыми правилами, записанными искусной вязью, похожей на шипение морских волн, на скудельные изгибы пустынных дюн.

Висир не понаслышке знал настроения василевса – тщеславие и страсть к победе любой ценой! Он знал, что армия пойдет только за сильным правителем. Спарапету, в общем, все равно было в кого верить – в Христа или Аллаха, но он оставался придворным Льва-христианина.

Как высокопоставленный, хитрый, дальновидный сановник, он понимал – наступают переломные времена, и пройдут арабы на европейские земли империи или не пройдут, зависит от правящего василевса.

Однако сейчас он думал о другом. Его не заботили ни тонкости посольского приема, ни то, что партия осталась не доигранной. Одно тревожило спарапета: Лев вовсе не смотрел в его сторону, тогда как Сисинниус мог высказаться по тому или иному вопросу – и не только высказаться, но и быть услышанным! Лев игнорировал своего верного слугу, чтобы позлить его, чтобы ему больше и в голову не приходило обыгрывать василевса, даже в безобидный затрикион.

«Сдался мне его визирь!» – напряженно думал он, кляня себя за недопустимую страсть к игре.

Его все больше и больше начинал бесить Сисинниус.

«Выскочка! Вообразил, что василевс благоволит ему! Мальчишка! Императорские слова принимает за чистую монету! Один я понимаю Льва! О-о-о, Лев даже сам не знает себя так, как знаю его я!.. Сейчас повернется, потом поднимет правую руку – та-ак! Теперь улыбнется послам, затем спросит мнение Сисинниуса. Качнет маниаком62… Эх, василевс, василевс… Решил поучить свою собственную изнанку! Что ж, поиграй, потешься…».

После положенных приветствий и пожеланий долгих лет царствования болгары, по приглашению василевса, первыми стали излагать заранее заготовленные речи.

– Феодосий третий, – говорил посол в варварских одеждах, выполнявший роль переводчика, – заключил с его светлостью ханом цезарем Тервеллом мир. Отчего ты нас позвал? Не сомневаешься ли в соглашении, скрепленном печатями нашими?

– Напротив, – Лев даже привстал, – не только не сомневаюсь, но и желаю обновить договор на радость нам и нашим потомкам, на посрамление нашим общим врагам.

Переводчик подошел ко второму посланцу:

– Лиса, – сказал он на болгарском наречии, – хочет, слышишь, что сделать – продолжением мирного соглашения превратить нас в вечных соглядатаев своих границ!

– Не волнуйся так, и они не поймут, что я не хуже твоего понимаю по-гречески, – заметил ему второй, не отрывая глаз от василевса, застыв в нелепой полуулыбке. – Ответь ему, что за псарней нужно хорошо досматривать, иначе неровен час, когда собаки сорвутся с цепей и перегрызут глотку хозяина.

– Светлейший василевс, – поклонился переводчик, – посол светлейшего хана цезаря Тервелла благодарит тебя за оказанную милость к великой Болгарии и надеется, что и впредь тобой и наследниками твоими в неприкосновенности будет соблюдаться заключенный мир. – Он перевел дыхание, выждав паузу. – Мой господин, светлейший хан цезарь Тервелл, устами посла передает свое согласие – сегодня и завтра отражать от наших с тобой границ набеги вражеских племен. За нерушимый же мир светлейший хан цезарь Тервелл просит тебя возобновить выплату дани, как то было в дни предшественника твоего, василевса Юстиниана.

Услышав о позорной плате, Лев помрачнел. Тщетно скрываемые растерянность и желание немедленно выпороть послов плетками выдавали василевса, однако послы и виду не подали, что заметили перемену в его лице.

– Так что мне передать моему господину светлейшему хану цезарю Тервеллу?

Лев посмотрел на Сисинниуса, тот хотел что-то произнести, но император остановил его:

– Передай, – сказал он с нескрываемым пренебрежением, – наше искреннее желание восстановить не только мир, но и все условия, на которых он устанавливался в прежние времена предками нашими. Для того же, чтобы скрепить наше сердечное и устное расположение, прошу вас выслушать прежний договор и дополнить его, если на то будет наша обоюдная воля, василевсовой киноварью и большой печатью хана Тервелла.

Болгары вновь поклонились и отошли в сторону, уступив место вошедшему в зал табуллярию. На столе он осторожно развернул пергамент, нижний угол которого скреплял подвешенный на кожаном шнурке хрисовул63.

В круглом зале наступила тишина. Подданные, ожидая слов василевса, не смели сделать лишнего движения. Восемь колонн, соединенные по верху арками, отделяли тронный зал от прочего мира, как центр вселенной – от хаоса, от варварского неустройства и темноты.

Василевс поднял правую руку, дав знак табуллярию. Тот без промедления начал зачитывать. Голос его слегка дрожал, краска залила гладкие щеки юноши – никогда прежде Леонид не видел императора так близко.

Отныне в болгарскую Мизию включить область Загоре… а дани выплачивать светлейшему хану и цезарю Тервеллию до тридцати литров серебра, не считая одежд из золота и красной кожи… под страхом разрыва соглашения выдавать друг другу политических беженцев…

Мысли его сбивались. Он чувствовал на себе строгий взгляд василевса. Коренастая фигура императора, завитые, свисающие до плеч волосы, уставшее лицо с глазами навыкате…

Торговля между нашими землями будет производиться на следующих условиях: большой и малый товар, не имеющий разрешительной печати, случись то на ромейской стороне, конфискуется ромейскими эпархами в пользу казны василевса, если же нарушение обнаружится на территории Великой Болгарии, конфискуется старейшинами светлейшего хана…

Кто бы мог подумать – он говорит, а Лев слушает его! Не наоборот, а именно так, как это происходит сейчас, в сию самую минуту. Как хотелось Леониду вечно прочитывать ничего не значащие для него литеры! Вот он – верх ораторского величия!

Леонидова контоманика64 то вздымалась, то опускалась от глубокого взволнованного дыхания. Голос его набирал силу, обретал уверенность. В какой-то момент Леониду показалось, что он может повелевать не только умами и людскими настроениями, но и стихиями. Он видел себя шествующим по водам, несомым попутными ветрами. Его взор горел, от прикосновения его рук гранит с железом обращались в пепел. Где он ступал, там прах оставался на месте искусно выложенных мозаик и мраморных полов…