Приключения бога. Книга четвертая. Бремя бессмертия

Тишина, которая на несколько секунд воцарилась на площади, была страшнее любого звука. Ее нарушил вопль женщины, которая узнала в одном из искалеченных парней своего сына. Потом поднялся всеобщий гвалт – уже не радостный, а полный ужаса и смятения.

Люди столпились вокруг двух тел, не решаясь подойти ближе. Они смотрели на это месиво из плоти и костей, которое все еще дышало, на глаза, в которых отражался нарождающийся кошмар вечного заточения. Их бессмертие, еще вчера бывшее синонимом освобождения, вдруг предстало перед ними в новом, чудовищном свете.

– Они… они живы? – кто-то прошептал.

– Но… как?..

– Он смотрит на меня! Боги, он все понимает!

Сайрен стоял на краю площади, его невидимость внезапно стала не защитой, а проклятием. Он хотел отвернуться, но не мог. Он был вынужден смотреть на последствия своего «чуда». Это не была смерть, которую можно было оплакать и принять. Это была жизнь. Длительная, мучительная, бессмысленная жизнь в оболочке, не пригодной для существования.

Кто-то из бывших целителей, чьи навыки оказались ненужными после всеобщего исцеления, попытался подойти, чтобы помочь. Но что он мог сделать? Наложить шины на десятки сложных переломов? Вернуть мозгу связь с разорванным спинным мозгом? Их медицина была рассчитана на болезни, на старение, на облегчение перехода. Она не была готова к таким травмам. Бессмертное тело не умирало, но и не исцелялось быстро от таких катастрофических повреждений. На это могли потребоваться годы. Десятилетия. А может, и вечность.

Энзо, оставшийся на башне, смотрел вниз на своих друзей. Его лицо было белым как мел. Его собственная эйфория испарилась, сменясь леденящим душу ужасом. Он медленно сполз с балюстрады и его вырвало.

Праздник в Элирионе был окончен. Музыка смолкла. Танцы прекратились. Ликующие крики сменились шепотом, полным страха и первых, робких вопросов.

«Что мы натворили?»

«Что он нам дал?»

«Это и есть свобода?»

Сайрен наконец отвернулся. Он больше не мог смотреть на это. Он телепортировался обратно на «Знамение», в свою тихую, стерильную каюту. Но он не мог убежать от картины, врезавшейся в его память: два молодых тела, обреченных на вечную немощность, и глаза Элиана, полные не боли, а самого страшного – полного, безутешного понимания.

Первая трещина прошла не по стеклянным сферам пустыни и не по льду двух лун. Она прошла по его собственной, божественной уверенности. И была она тонкой, как волос, и глубокой, как сама вечность.

Глава 8: Голос Разлома

Воздух в катакомбах под Элирионом был иным – не стерильным, как в лаборатории «Знамения», и не умиротворенно-прохладным, как в залах дворца Ториана. Он был спертым, тяжелым, пропахшим сыростью векового камня, пылью и потом. Это был воздух подполья, сопротивления, воздух тех, кого загнали в угол.

В огромном зале, вырубленном в скале, мерцал огонь факелов, вбитых в трещины камня. Их колеблющийся свет бросал дрожащие тени на сотни собравшихся людей. Это были не фанатики с горящими глазами, а люди с суровыми, изможденными лицами, но не сломленными. Их молчание было тяжким, полным скорби, витавшей в воздухе.

В центре зала, на невысоком естественном возвышении, стоял Канэл. Он не был высоким или могучим. Его фигура в простом сером балахоне казалась хрупкой. Но когда он начинал говорить, эта хрупкость исчезала, растворяясь в силе его убежденности.

– Мы собрались здесь не для того, чтобы клясться в мести, – начал он, и его низкий ровный голос заполнил пространство зала. – Месть – эмоция тех, кто хочет разрушить. Мы же здесь, чтобы вспомнить. Вспомнить, кто мы такие.

Он сделал паузу, его взгляд скользнул по лицам в толпе. Он видел стариков, чьи годы вдруг стали проклятием, молодых, в чьих глазах поселился ужас от бесконечности, родителей, прижимавших к себе детей – детей, для которых они больше не могли освободить место своим уходом.

– Они называют нас «Сторонниками Цикла», – продолжил Канэл, и в его голосе прозвучала легкая, горькая ирония. – Как будто мы выступаем за что-то абстрактное. Но цикл – это не абстракция. Это наша жизнь. Это хлеб, который мы едим, выращенный на почве, удобренной прахом наших предков. Это дети, которые приходят на смену нам, чтобы нести факел дальше.

Он поднял руку, и его худые пальцы сомкнулись в воздухе, будто ловя невидимую нить.

– Они явились к нам в сиянии. Они сказали, что несут свободу. Свободу от чего? – Канэл посмотрел на толпу, и в его глазах была лишь бесконечная скорбь. – Они сказали – от смерти. Но они лгали. Они не украли нашу смерть. Они украли наш выбор. Наше право на тихий, достойный уход. Наше право на финальный акт любви к тем, кто остается.

Шепот прошел по залу. Кто-то кивнул, кто-то смахнул слезу.

– Помните церемонию? – голос Канэла стал тише, обращенным к каждому лично. – Помните лица своих родителей, дедов? Они уходили не со страхом. Они уходили с миром. С благодарностью. Они знали, что освобождают для нас место. Что их жертва – это наше будущее.

Он умолк, давая воспоминаниям наполнить зал. Воспоминаниям о свете, а не о тьме.

– А что теперь? – его вопрос прозвучал как удар колокола. – Что теперь мы можем оставить своим детям? Вечную опеку? Вечное бремя своего присутствия? Мы станем вечными детьми, не желающими уступать место собственным потомкам! Разве это не высшая форма эгоизма?

Ропот стал громче. В нем звучало согласие, боль, осознание.

– Посмотрите на себя, – Канэл простер руку. – Посмотрите на улицы. Мы не стали сильнее. Мы стали… ненасытными. Мы пьем жизнь, как опьяняющий напиток, не задумываясь о завтрашнем дне. Завтрашнего дня нет! Есть только вечное, ненасытное сегодня! Мы требуем все больше еды, больше вещей, чтобы заглушить скуку этого бесконечного дня! Мы превращаем наш мир в пустыню, чтобы насытить свой вечный голод!

Он говорил не об абстракциях, а о самом простом, самом страшном – о голоде, который теперь будет длиться вечно.

– А они… – Канэл поднял взгляд, будто видя сквозь каменные своды того, кто на орбите. – Они не боги. Они – живые монументы нашему эгоизму. Они – воплощение той самой жадности, той самой трусости, против которой наши предки построили всю свою философию! Они пришли и сказали: «Бойтесь смерти! Цепляйтесь за жизнь любой ценой!» И мы… мы поверили.

В зале воцарилась мертвая тишина. Его слова висели в воздухе, тяжелые и неоспоримые.

– Я не призываю вас к насилию, – сказал Канэл, и его голос вновь обрел твердость. – Насилие – инструмент тех, кто не видит иного пути. Наш путь – иной. Мы должны помнить. Мы должны говорить. Мы должны показать нашим братьям и сестрам, опьяненным этим ложным даром, что они потеряли. Мы должны быть голосом разлома. Голосом, который напоминает о тишине уходящего на закате. О любви, которая сильнее страха.

Он посмотрел на молодую женщину в первом ряду, которая держала на руках младенца.

– Мы должны сделать это для них. Для наших детей. Чтобы у них было будущее. Чтобы у них была своя жизнь. Свои победы. Свои церемонии Ухода. Мы не можем позволить себе вечно загораживать им солнце.

Он закончил. Он не требовал клятв. Не призывал к оружию. Он просто стоял там, хрупкий и несгибаемый.

Люди медленно начали расходиться. Они уходили, как люди, несущие тяжелый, но необходимый груз. Их лица были серьезны, но в глазах горела решимость.

Канэл остался один в почти пустом зале. Он подошел к одной из ниш, где лежали кости давно ушедшего предка. Он положил ладонь на холодный камень.

– Прости нас, – прошептал он. – Мы забыли. Но мы постараемся вспомнить.

Где-то наверху гремела музыка, слышались смех и крики. Но здесь, в глубине, под тяжестью камня и веков, зрела тихая, непоколебимая сила. Сила тех, кто предпочел бы достойный конец бессмысленной вечности.

Глава 9: Спор Богов

Капитанский мостик «Знамения» был полной противоположностью катакомбам. Здесь царила безупречная чистота. Воздух был кристально прозрачным, обогащенным озоном. Мягкий свет лился из панелей, подсвечивая голографические дисплеи с пульсом планеты. Тишину нарушал лишь ровный гул энергетических сердечников.

В центре этого технологического рая, лицом к лицу, стояли два божества. Один – в плену своей мессианской ярости. Другая – с холодным, неумолимым отчетом в руках.

Сайрен стоял у главного экрана, на котором был выведен вид на Элирион с орбиты. Город сиял огнями, но это было уже не спокойное свечение, а беспорядочные клубки ярких огней, следы летающих транспортов. Слышны были, даже через внешние микрофоны, приглушенные взрывы смеха, музыки, порой – гневные крики.

– Смотри, – его голос был напряженным, оборонительным. – Они живут! По-настоящему! Они не готовятся к уходу, как стадо послушных овец! Они дышат полной грудью!

Стелла, прислонившись к стойке с тактическими датчиками, смотрела на него с выражением, в котором смешались усталость, отвращение и жалость. В ее руках мерцал планшет.

– Радость бытия, говоришь? – она фыркнула. – Интересная формулировка для терминального состояния. Позволь я проиллюстрирую твой триумф.

Она провела пальцем по планшету, и на проекторе возникла серия графиков в тревожных алых тонах.

– График первый. Рождаемость. – Она ткнула в диаграмму, которая представляла собой горизонтальную линию у нуля. – За последнюю неделю – ноль зарегистрированных беременностей. Ноль, Сайрен. Их репродуктивная система просто… отключилась. За ненадобностью. Ты не просто подарил им личное бессмертие. Ты стерилизовал весь их вид.

Сайрен молча смотрел на зловещую прямую. Его челюсть напряглась.

– Они адаптируются, – пробормотал он.

– Они его уже осознали! – парировала Стелла, переключая график. – Потребление ресурсов. Продукты питания. Вода. Энергия. Все кривые уходят вверх с углом, близким к девяноста градусам. Это вертикальный взлет. Они сжигают свои запасы, как рак на последней стадии. По самым оптимистичным прогнозам, разведанных запасов им хватит на двадцать лет. Потом – коллапс. Голод. Война. Ты не дал им жизнь, Сайрен! – ее голос сорвался на крик. – Ты дал им вечный голод! Ты создал колонию вампиров, которые будут высасывать эту планету до дна!

– ХВАТИТ! – грохот Сайрена был подобен удару молота. Звуковые датчики зашкалили. Он шагнул к ней, его тело вдруг показалось огромным и опасным. – Хватит твоих прогнозов Судного дня! Твоих графиков и цифр! Ты смотришь на них, как на муравьев в колбе! А я вижу их души! Они свободны! Свободны от рабства перед временем! Я дал им свободу от смерти! А что они сделают с этой свободой – их право!

– Их право? – Стелла не отступила. – Какое право? Ты заразил их водопровод! Ты не спрашивал их! Ты пришел, сверкнул своими игрушками, и все! Ты – диктатор, который силой навязывает свое представление о счастье! И что ты видишь? Свободу? А я вижу первых жертв! Тех двух мальчишек, которые сейчас гниют заживо! Я вижу панику! Ты не освободитель! Ты – чума! А чуму не убеждают! Ее останавливают!

Она отшатнулась от него, грудь тяжело вздымалась. Она была не просто зла. Она была напугана.

– Ты слышал их? – спросил Сайрен, и его голос внезапно стал тихим, отчего слова прозвучали еще страшнее. – Ты слышала, как они кричат «Чудо!»? Ты видела их лица, когда уходила боль? Это – реальность, Стелла! А твои графики… это лишь тень на стене. Призрак, которого ты боишься.

– Их боль ушла, да, – Стелла кивнула, и в ее глазах стояли слезы бессильной ярости. – Но что пришло на ее место? Всепоглощающая, ненасытная жажда стимулов! Они не чувствуют боли, и поэтому не знают границ! Они как дети, которым подарили огнемет в песочнице! Они сожгут все, включая себя! И ты стоишь и аплодируешь, потому что пламя такое красивое!

Она отвернулась от него, ее голос стал плоским, лишенным эмоций.

– Я не буду больше с тобой спорить. Это бесполезно. Ты не видишь, потому что не хочешь. Ты выбрал свою веру. Веру в то, что ты – благодетель. Если они начнут убивать друг друга за кусок хлеба, ты скажешь, что это – горькая цена свободы. Ты непогрешим, Сайрен. И в этом твое самое страшное проклятие.

Она послала мысленный приказ, и графики исчезли, сменившись видом на планету. Тишина на мостике стала тяжелой, враждебной.

Сайрен смотрел на ее спину, сжав кулаки. Его ярость не утихла, но к ней добавилась холодная уверенность. Она не понимала. Она никогда не поймет. Она была частью системы, частью мира, который он презирал.

Он повернулся и ушел с мостика, оставив ее одну с ее правдой.

Он шел по безупречным коридорам, но не видел их. Он видел лица людей Элириона. Их восторг. Их благодарность. Это был его выбор. Его вера.

А если Стелла и была права… если под этим восторгом зрела катастрофа… то что же? Признать свою ошибку? Вернуть их в их серый, смиренный рай?

Нет. Никогда.

Он предпочел бы быть богом, несущим ад, чем признать, что он был всего лишь слепцом с опасной игрушкой в руках.

Его спор с Стеллой был закончен. Но настоящая битва за душу целого мира только начиналась.

Глава 10. Разрушенный Ритуал

Воздух в Храме Забвения всегда был особенным. Прохладным, сухим и неподвижным, словно его тоже готовили к вечному покою. Он пах старым камнем, воском от бесчисленных свечей и едва уловимыми нотами успокаивающих благовоний – смесью ладана и местных трав, чьи названия забылись, но чей аромат прочно ассоциировался с миром и завершенностью. Этот воздух не был мертвым. Он был насыщенным – насыщенным тишиной, принятием и своего рода торжественной радостью. Он был воздухом финального, совершенного аккорда.

Сегодня этот аккорд должен был прозвучать для Айлин.

Она стояла в центре зала у знакомого каменного саркофага, и ее лицо, обрамленное седыми прядями, которые она не пыталась скрыть, было спокойно. В глазах горел тот самый ровный, безмятежный свет, который Сайрен когда-то принял за просветление, а Стелла – за химически индуцированную покорность. Для Айлин же это было ни тем, ни другим. Это была глубокая, выстраданная уверенность. Она прожила долгую, наполненную трудом и любовью жизнь. Вырастила сына, помогла вырастить внуков. Видела, как ее род продолжается. И теперь, когда тело начинало уставать, а разум все чаще обращался к воспоминаниям, а не к планам, она чувствовала, что пришло ее время. Время освободить место. Время передать эстафету.

Ее семья стояла рядом – дочь, зять, внуки. Их лица тоже были спокойны, хоть и печальны. Это была светлая печаль, смешанная с благодарностью. Они держались за руки, образуя живой круг вокруг нее. Жрец, старый, как и сам храм, с лицом, испещренным морщинами-иероглифами, готовил ритуальный кубок. Все шло так, как должно. Так, как шло тысячелетиями.

Айлин позволила себе на мгновение закрыть глаза. Она вспомнила Уход своей собственной матери. Та улыбалась ей, держала ее за руку, и в ее взгляде не было ни капли страха. Была лишь любовь и надежда. Надежда на то, что ее дочь проживет свою жизнь так же достойно. Айлин надеялась, что ее дочь видит то же самое в ее глазах сейчас.

Жрец протянул ей кубок. Небольшой, керамический, простой. Внутри плескалась прозрачная жидкость, неотличимая от воды. Но Айлин знала – это был Ключ. Врата. Она взяла кубок своими уже немного дрожащими руками. Они были теплыми. Она поднесла его к губам, готовая сделать последний, самый важный глоток в своей жизни.

И в этот момент дверь в храм с грохотом распахнулась.

Ворвавшийся поток уличного шума – криков, смеха, грохота какого-то мотора – был таким же грубым и чуждым, как удар топора по стволу векового дерева. На пороге, очерченный против света, стоял человек. Высокий, сильный, грудь тяжело вздымалась. Это был Лишан, ее сын.

– Мать! Стой! – Его голос, обычно такой мягкий и рассудительный, теперь был хриплым от бега и отчаяния.

Айлин замерла с кубком у губ. Глаза широко раскрылись от изумления. Такого не должно было происходить. Никогда. Ритуал был священным. Его не прерывали.

– Лишан? – прошептала она, медленно опуская кубок. – Что ты делаешь?

Он бросился вперед, расталкивая застывших, как изваяния, родственников. Его лицо было искажено гримасой, которую Айлин не могла опознать. Позже она поняла, что это был ужас. Чистый, животный ужас.

– Не пей! – Он схватил ее за руку, в которой был кубок. Его пальцы, сильные и цепкие, сжали ее хрупкое запястье так больно, что она чуть не вскрикнула. – Ты не должна! Теперь это не нужно!

Жрец попытался вмешаться, его лицо выражало ледяное, безмолвное неодобрение.

– Сын мой, церемония…

– Какая еще церемония?! – рявкнул Лишан, оборачиваясь к нему. Глаза метали искры. – Вы все еще играете в эти глупые игры? Смотрите! – Он отпустил руку матери и широко раскинул руки, обращаясь ко всем присутствующим. – Смотрите на меня! Я был болен. У меня болели легкие, как и у половины города! А теперь? – Он ударил себя кулаком в грудь. – Я здоров! Я силен! Я буду жить вечно! И она будет! – Он снова указал на Айлин. – Зачем ей уходить? Зачем лишать нас ее мудрости? Ее любви? Это безумие!

В храме повисла гнетущая тишина. Слова Лишана, такие чуждые, такие еретические, ударили по устоям, казавшимся незыблемыми. Люди переглядывались. В их безмятежных глазах впервые за долгое время появилось смятение.

– Лишан, милый, – тихо сказала Айлин, пытаясь высвободить свою руку. – Это наш путь. Это наш долг. Чтобы вы, молодые, могли…

– Какие молодые?! – перебил он, и в его голосе зазвенела истерика. – Я теперь тоже вечно молод! Мы все вечно молоды! Ты понимаешь? Ты мне больше не нужна как… как жертва! Ты можешь остаться со мной! Навсегда!

В его словах не было злого умысла. В них была страшная, эгоистичная, слепая любовь. Любовь ребенка, который не хочет отпускать мать. Но подаренное бессмертие превратило эту детскую привязанность в монстра.

Дочь Айлин, Алиса, шагнула вперед, ее лицо было бледным.

– Брат, одумайся. Ты оскверняешь Храм. Ты оскверняешь ее Уход.

– Оскверняю? – Лишан засмеялся, и этот смех прозвучал кощунственно под сводами храма. – Я спасаю ее! От вас! От вашего варварского обычая умирать, когда в этом нет нужды! Мать, послушай меня! – Он снова обернулся к ней, его глаза молили. – Ты можешь все начать заново! Мы можем быть вместе! Всегда!

Айлин смотрела на своего сына. Она видела его силу, его здоровье. И видела его глаза – полные не мудрости, приобретенной за долгую жизнь, а того же самого страстного, нетерпеливого огня, что горел в нем двадцать лет назад. Он не повзрослел. Он застрял. Его бессмертие было не движением вперед, а бегом на месте.

И впервые за всю свою жизнь, готовясь к самому важному шагу, Айлин почувствовала сомнение. Острый, как нож, вопрос: а зачем? Если ее уход ничего не освобождает, если ее жертва бессмысленна, то в чем тогда смысл?

– Я… я не знаю, – прошептала она, и ее голос дрогнул. Слезы, которых не должно было быть на этой церемонии, выступили на ее глазах. Слезы смятения, а не умиротворения.

– Видишь? – торжествующе крикнул Лишан, обращаясь к жрецу и родственникам. – Она сама не хочет! Она сомневается! Это не ее выбор! Это ваше промывание мозгов!

Жрец стоял неподвижно, его лицо стало каменным. Ритуал был разрушен. Возвышенное таинство превратилось в грязную, приземленную семейную склоку. В воздухе витали уже не благовония, а запах пота, страха и человеческого отчаяния.

В этот момент Айлин подняла взгляд на балкон, опоясывающий зал. Там, в тени колоннады, стоял Канэл. Он не спускал с нее глаз. И на его лице не было торжества. Не было «я же говорил». Была лишь бесконечная, вселенская скорбь. Скорбь о разрушенной гармонии. О поруганной святыне. О матери, разрывающейся между долгом, который ей внушали всю жизнь, и живым, дышащим сыном, который умолял ее нарушить этот долг во имя новой, пугающей вечности.

Их взгляды встретились. И в глазах Канэла Айлин прочла не осуждение, а понимание. Он видел ее боль. Ее разорванность надвое. Он скорбел не о том, что ритуал прерван, а о том, что сам выбор между ритуалом и жизнью стал возможен. О том, что бессмертие не объединило, а раскололо самую крепкую связь – связь между матерью и сыном.

– Мама, пойдем, – умоляюще сказал Лишан, снова беря ее за руку, но на этот раз мягко. – Пойдем домой. Все будет хорошо. Мы будем вместе. Всегда.

Айлин посмотрела на кубок в своей руке. Он вдруг показался ей не Вратами, а просто чашей с водой. Пустой и бессмысленной. Потом она посмотрела на искаженное страданием лицо сына. И на лица своих родных, в чьих глазах она видела уже не благодарность, а растерянность и страх.

Она медленно, почти невесомо, поставила кубок на край саркофага. Звук керамики о камень прозвучал оглушительно громко в тишине храма.

– Хорошо, – прошептала она. – Я пойду с тобой.

Лишан улыбнулся, схватил ее в объятия, смеясь и плача одновременно. Он победил. Жизнь победила смерть. Он уводил ее из храма, из этого места покоя, в шумный, безумный, вечно юный мир.

Айлин шла, почти не чувствуя ног. Она оглянулась лишь раз, на пороге. Она увидела опустевший зал, жреца, который молча поднимал с пола опрокинутый в суматохе кубок, и свою дочь, которая смотрела на нее с выражением, которого Айлин не могла понять – то ли с облегчением, то ли с предательством.

И она увидела Канэла на балконе. Он все еще стоял там, не двигаясь. Его фигура была воплощением скорби по утраченному миру. Миру, где у каждого было свое место и свое время. Миру, где сын провожал мать в ее последний путь с любовью и благодарностью, а не врывался в храм, чтобы силой удержать ее навсегда.

Дверь храма закрылась, отсекая прощающий полумрак. Айлин вышла на ослепительно яркую, шумную улицу, залитую неестественно веселым солнцем. Ее сын, счастливый, вел ее под руку, что-то быстро и возбужденно говоря о планах на будущее. О вечном будущем.

Айлин молчала. Она чувствовала себя не спасенной. Она чувствовала себя потерянной. Она сделала шаг не в новую жизнь, а из одного ритуала в другой, бесконечный и лишенный смысла. Ритуал жизни без смерти. И первый урок этого ритуала был жестоким: иногда быть спасенным – хуже, чем быть отпущенным с миром.

А в храме, в тишине, пахнущей теперь слезами и горем, Канэл медленно повернулся и ушел вглубь катакомб. Битва за души только что проиграла еще одно сражение. И проиграла его не силой, а любовью. И от этого было еще горше.

Глава 11. Искра Войны

Центральный резервуар Элириона, носивший имя «Сердце Аквилы», был не просто инженерным сооружением. Это был символ. Огромная, вырубленная в скальном основании цистерна, куда по древним акведукам стекалась вода с горных ледников. Отсюда, проходя через систему каменных фильтров и очистных колодцев, она распределялась по всему городу. Вода здесь была всегда холодной, кристально чистой и, как верили кеосийцы, живой – несущей в себе не только влагу, но и саму душу их мира, его цикл, его неспешный, вечный ритм.

Теперь она несла в себе вечность. И для одних это было благословением, для других – ядом, который нужно было изгнать любой ценой.

Ночь была безлунной, небо затянуто плотной пеленой облаков, сквозь которые не пробивалось ни единой звезды. Такую ночь Канэл и его «Сторонники Цикла» выбрали не случайно. Их было не так много – два десятка человек, одетых в темные, не стесняющие движения одежды. Их лица были серьезны, а в руках они сжимали не оружие, а инструменты: прорезиненные мешки с неизвестным содержимым, свертки, шланги, наполненные едким химикатом, который Стелла позже, анализируя следы, идентифицировала как мощный окислитель, способный денатурировать сложные белковые структуры нано-вируса.

Они двигались как тени, используя для прикрытия шум переполненного, бессонного города, доносившийся с центральных улиц. Где-то там все еще гуляли, пели и спорили те, кого они теперь мысленно называли «Одержимыми» или «Новыми Жаждущими». Здесь же, у резервуара, царила мертвая тишина, нарушаемая лишь тихим плеском воды и шепотом ветра в вентиляционных шахтах.

Канэл шел впереди. Его аскетичное лицо в темноте казалось высеченным из обсидиана. Он не испытывал ненависти к тем, кто пировал, пока их мир медленно умирал от их же ненасытности. Он чувствовал лишь тяжелую, холодную ответственность. Они должны были остановить это. Вернуть реке ее первоначальную чистоту. Вернуть своему народу право на выбор. Даже если этот выбор будет сделан не ими лично, а за них, во имя будущего, которое они пытались спасти.

– Быстро, – его тихий голос прозвучал как щелчок. – У нас мало времени. Заливаем реагент в основные фильтры. Он должен распределиться по системе до утра.

Его люди, словно отлаженный механизм, приступили к работе. Они двигались бесшумно, годы жизни в размеренном ритме научили их эффективности без суеты. Мешки были вскрыты, длинные шланги погружены в воду. Воздух возле резервуара заполнился резким, кисловатым запахом.

Именно этот запах их и выдал.