Зеркало Эхо: Проклятие тринадцати отражений

Дверь поддаётся с визгом ржавых петель. На лестничной клетке – кромешная тьма, пахнущая горелым сахаром. Мария спотыкается о платье 20-х, валяющееся на ступенях – оно пульсирует, как сердце, и из кармана торчит билет: «Односторонний. Время отправления – никогда».

– Ты забыла главное! – Элиза возникает из теней, её вуаль теперь соткана из седых волос Марии. – Ключ не дверь открывает – он вынимает время. Как пробку из бутылки.

Смех за спиной – хриплый, надтреснутый, но узнаваемый. Её собственный смех через пятьдесят лет. Мария оборачивается: в дверном проёме стоит она сама – сгорбленная, в платье 1920-х, с лицом, изъеденным ртутными язвами. Старуха тычет костлявым пальцем в дневник:

– Сожгла фото, но сохранила дневник? Глупенькая… – Голос звучит как скрип несмазанных шестерён. – В нём же и есть последнее зеркало!

Старуха-Мария разрывает себе грудь – вместо рёбер там 13 ключей, а между ними – зеркало, отражающее колодец. В его глубине Лидия машет рукой, её тело перемотано киноплёнкой: «Прыгай! Он ведёт в… – Плёнка рвётся, закручиваясь в петлю.

Ртуть из квартиры вытекает на лестницу, образуя воронку. Мария бросается вниз, но ступени исчезают – ноги идут по воздуху, а внизу вместо улицы – киноэкран 1893 года. На нём Элиза Ворон в чёрном платье подмигивает, поднося к губам палец, окровавленный ртутью.

– До следующего цикла, – шепчет старуха-Мария, растворяясь в смехе, который теперь звучит из каждого окна дома.

Дневник в руках тяжелеет – его страницы слипаются, превращаясь в зеркало. В нём Мария видит себя: волосы полностью седые, ключ №13 торчит из глаза, а на шее – татуировка: «Следующая Элиза. 2125».

Сказка, написанная ртутью

Экран монитора мерцает, отбрасывая синеву на лицо Марии – теперь её седина переплетена с чёрными прядями, будто кто-то вплел в волосы нити ночи. Курсор мигает в поисковой строке, повторяя ритм её пульса: Э-ли-за Во-рон. Результат – одна запись. Скан пожелтевшей страницы из книги 1893 года: иллюстрация женщины, разбивающей зеркало топором, а из трещин вместо крови течёт ртуть. Подпись дрожит: «Ведьма, заточившая совесть в зеркало. Съеденная собственным отражением, она стала тенью в каждом стекле».

– Похоже на дешёвый миф, – бормочет Мария, но клавиатура под пальцами липкая – между клавишами проступают капли ртути. – Но почему тогда…

– Потому что мифы – это каркас реальности, – голос исходит из колонок, искажённый помехами старинного патефона. На мониторе отражается женщина в вуали – не за спиной, внутри экрана. Элиза стряхивает пепел с рукава платья 20-х, его блёстки – осколки разбитого зеркала. – Ты ведь уже видела свой скелет под кожей? Он тоже из ртути. Красиво, правда?

Мария вскакивает, опрокидывая чашку. Кофе растекается по столу, образуя узор: 13 ключей, сцепленных в круг. В луже отражается Лика – она бьёт кулаками по невидимому стеклу, её губы шевелятся: «Сожги книгу! Но вместо звука из динамиков льётся смех Элизы.

– Она всегда была истеричкой, – Элиза в мониторе приближается, её вуаль теперь – экранная заставка с бегущими строчками кода. – Лидия думала, что спасёт нас, спрятав правду в сказки. Но правда гниёт, как плёнка.

Рука Марии тянется к дневнику – страницы слиплись, пропитанные ртутным паром. Когда она открывает его, текст поползёт, буквы превращаясь в кадры: Элиза 1893 года дарит Лидии книгу, Лидия 1929-го прячет её в стене кинотеатра, Лика 2025-го – роет яму под колодцем, чтобы закопать… себя.

– Стоп! – Мария хлопает по клавиатуре, но кнопки проваливаются внутрь, обнажая шестерёнки. На экране всплывает фото: она сама в платье 20-х стоит перед зеркалом, а в отражении Элиза вдевает ей в волосы ключ №13. – Это фото… его не существует!

– Существует, – Элиза касается стекла монитора, и трещина расходится по комнате, разрезая пространство на слои. В щели – зеркальные коридоры, где бесконечно копируются Марии: одна стареет, вторая рвёт на себе кожу, третья протягивает Элизе чёрный осколок, в котором пульсирует цифра 13.

– Ты написала эту сказку сама. В 1893-м. 1929-м. Сейчас. Хочешь прочесть продолжение?

Внезапно монитор гаснет. В чёрном экране – лишь отражение: за спиной Марии стоит Дама в вуали, её платье сливается с тенями, но брошь в виде ключа светится. Холодное дыхание на шее, пальцы из тьмы обвивают горло:

– Сказка заканчивается так, – шепчет Элиза уже без техники, её голос звучит из каждой трещины в стенах. – Ведьма осознаёт, что совесть – это и есть зеркало. И разбивает себя, чтобы…

Грохот. Ноутбук взрывается фонтаном искр и ртути. Мария отшатывается, но капли металла уже вьются вокруг неё, формируя платье 20-х – тяжёлое, как цепи. В разбитом экране валяется фото: ребёнок (она? Лидия? Лика?) тычет пальцем в книжку с рисунком женщины, у которой вместо лица – ключ.

– …чтобы стать чистым отражением, – дополняет Лидия голосом из дневника. Его страницы теперь пусты, кроме последней строки: «Купи билет в кино. Сеанс начался в 1893-м. Ты опоздала?»

На полу ртуть собирается в дату: 2125. В углу комнаты зеркало, затянутое паутиной, тихо звенит, будто за стеклом бьётся мотылёк. Мария понимает: это её собственное сердце, уже наполовину стеклянное.

Вуаль из ртути и седины

Стук в дверь пронзает сон как игла – ритмичный, словно чей-то ноготь стучит по стеклу гроба. Мария поднимается, и простыня прилипает к спине, оставляя на коже узор из ртутных капель, вытекших из ушей за ночь. Воздух густой, пахнет прокисшими духами и железом. На пороге – коробка, обтянутая кожей киноэкрана 1929 года, стянутая шнурком из седых волос. Внутри, свёрнутое как младенец, платье 20-х: бархат чёрный, но пятна крови на бёдрах светятся, как фосфор. Записка пришита нитками к воротнику – «Теперь твоя очередь носить вуаль» – буквы выведены ртутью, испаряющейся от дыхания.

– Не трогай! – Лидия материализуется в зеркале прихожей, её лицо заклеено обрывками киноплёнки. – Оно съест твою тень, как съело… – Плёнка рвётся, и из ран на её шее выползают ключи №13, звеня как колокольчики.

Мария протягивает руку, и платье впивается в ладонь – блёстки оказываются осколками зеркал, в каждом из которых Элиза душит Лику, Лика душит Лидию, Лидия душит пустоту. Кровь на ткани тёплая, будто только что пролита. Она натягивает платье на ночную рубашку, и холод бархата обжигает, как сухой лёд. В зеркале её отражение застывает: волосы серебрятся прядями, будто ртуть просачивается из черепа, кожа покрывается трещинами, сквозь которые виден механизм – шестерни из костей, пружины из спутанных волос.

– Прекрасна, – Элиза возникает за спиной, её вуаль теперь соткана из страниц дневника. Пальцы, похожие на киноплёнку, вплетают в седину Марии ключи. – Ты видела, как Лидия плакала, когда примеряла его? Слёзы превращались в ртутные шарики. Мы играли в бильярд ими… помнишь?

– Я не ты! – Мария бьёт кулаком по зеркалу, но отражение не раскалывается – трещина проходит по её реальной руке. Кровь, смешанная с ртутью, капает на коробку, и та раскрывается шире, обнажая дно: там лежит её собственное фото, датированное 1929 годом. На обороте детской рукой выведено: «Прости, что родилась твоим зеркалом».

Внезапно платье сжимается, впиваясь блёстками в рёбра. Зеркало темнеет, отражая теперь не комнату, а кинотеатр: в первом ряду сидят они все – Лика в рваном платье, Лидия с кинокамерой вместо головы, Элиза с вуалью из дыма. На экране – Мария, стареющая со скоростью 24 кадра в секунду.

– Надень вуаль, – Элиза накидывает ей на лицо пелену из испаряющейся ртути. – И ты увидишь, как красиво гниёт время!

Мария задыхается, но вуаль прирастает к коже, открывая новый слой реальности: её квартира теперь зеркальный лабиринт. В каждом повороте – она сама в разных ипостасях: ребёнком рвёт фото Элизы, взрослой вбивает ключ №13 в стену, старухой сжигает дневник. В центре лабиринта – колодец из света, где платье 20-х висит на вешалке, обёрнутой её собственными седыми волосами.

– Выбор, – шепчет Лидия, возникая из теней с кинокамерой-пистолетом. – Сожги платье и умри. Или прыгни в колодец и стань новой петлёй. Мы все… – Её голос растворяется, а из динамиков кинотеатра в зеркале гремит её же запись: – …МЫ ВСЕ УЖЕ МЁРТВЫ. ЭТО ТЕАТР ТЕНЕЙ ДЛЯ ТЕБЯ, ЕДИНСТВЕННОЙ ЗРИТЕЛЬНИЦЫ.

Мария рвёт вуаль, но та превращается в ртутную реку, затапливающую пол. В отражении её волосы теперь полностью белые, а в руке – ключ №13, раскалённый докрасна. На стене проступает надпись кровью, стекающей в форму даты: 2125. Где-то в глубине колодца смеется ребёнок – смех точь-в-точь как её собственный, но с примесью скрипа шестерёнок.

Глава 3: Наследство ведьмы

Покрывало из вековых век

Картонная коробка, обмотанная лентой с отпечатками пальцев (не человеческих – слишком длинные, с перепонками), лежит на столе, дыша. Мария вскрывает её ножницами, и лезвия вгрызаются в картон с хрустом хрящей. Внутри, свёрнутое как кожа змеи, чёрное бархатное покрывало – вышитая фраза «Смотри, но не трогай» пульсирует серебряными нитями, будто буквы это вены, налитые ртутью. Из глубины коробки доносится звон разбитого стекла, и Мария чувствует, как осколки впиваются в ступни, хотя пол чист.

– Подарок от мёртвой ведьмы, – шепчет голос из телефонной трубки, валяющейся в луже воды (откуда? в комнате сухо). – Елена Воронцова знала, что ты примешь эстафету. Сними покрывало – увидишь своё отражение до рождения.

Мария прикасается к ткани – бархат обжигает, оставляя на пальцах восковые наплывы. Под покрывалом что-то шевелится. Она дёргает ткань, и комната наполняется запахом ладана и формалина. Покрывало падает, обнажая куклу-воск с её лицом, но тело куклы покрыто чешуёй, а в груди зияет дыра с глазом, вставленным в розу из застывшей крови.

– Кукла красивее, – смеётся та же голосовая запись, теперь исходящая от воскового двойника. – Она не стареет. Не боится. Не плачет по ночам, вспоминая, как Лика звала на помощь…

На шее куклы висит медальон с координатами: 60.0123, 30.1234 – Мария узнаёт адрес заброшенной клиники «Светлячок», где в 1980-х исчезли три медсестры. В животе куклы зияет отверстие, заполненное фотографиями: Лидия в халате с нашитой розой на груди, Лика с обожжёнными руками, Елена Воронцова с восковым лицом.

– Ты нашла их могилы, – кукла поворачивает голову с треском ломающегося воска. – Теперь стань их памятником.

Из глаз куклы выползают чёрные розы, их лепестки усыпаны чешуйками. Мария отступает, наступая на покрывало – оно оживает, обвивая её ноги, впиваясь серебряными нитями в кожу. На стене проступают тени: врачи в клинике 1980-х привязывают женщину с чешуйчатым телом к креслу, а на стене за ней – фреска с гигантским глазом внутри розы, наблюдающим.

– Не сопротивляйся, – Елена Воронцова возникает в зеркале, её лицо наполовину восковое, наполовину покрытое язвами. – Чешуя – это доспехи. Глаз – твой проводник. А кукла… – Она ломает себе палец, и воск капает в реальность, застывая на полу цифрами: 2025 → 1980 → 1893.

Покрывало ползёт вверх по телу Марии, затягиваясь на горле. В ушах звон камеры наблюдения – клиника «Светлячок» сейчас, здесь: стены комнаты покрываются плиткой с розовым узором, из вентиляции течёт воск. Кукла встаёт, её чешуя звякает, как цепи:

– Всевидящее око выбрало тебя, – она тычет розой с глазом в лицо Марии. – Сними кожу. Стань удобной формой. Иначе… – Кукла разламывается, и из неё вытекают сотни восковых личинок с глазами Воронцовых разных эпох.

Телефон звонит – на экране координаты морга №4. Мария поднимает трубку, и голос Елены шипит:

– Ты уже прикоснулась. Теперь они увидят тебя. Беги в клинику. Или… – Пауза, и в тишине слышится скрежет чешуи по полу. – …стань розой в нашем саду. Мы удобрим тебя страхом.

Покрывало полностью окутывает Марию – под тканью её кожа покрывается чешуйками, а в глазах расцветают чёрные розы. Где-то далеко бьют часы, отсчитывая время до 1980-го. Последнее, что она видит – кукла пишет её имя на восковой табличке, а тень Елены Воронцовой смотрит из розы, пришитой вместо зрачка.

Врановы чернила

Конверт выскальзывает из-под покрывала, обжигая пальцы запахом полыни – горьким, как детские воспоминания о клинике «Светлячок», куда мать водила её «на осмотры». Мария разрывает конверт ногтями, и бумага вскрывается с хрустом ломающихся крыльев. «Прости, что врала. Наша фамилия – не Воронцовы. Мы – Вороны» – буквы написаны чернилами, шевелящимися под лучом света, будто стая насекомых. На обороте – ржавое пятно, при касании леденящее кожу до кости. Палец синеет, покрываясь инеем, и Мария слышит смех: хриплый, каркающий, идущий из глубины шкафа.

– Наконец-то признание, – голос матери, но с интонацией Елены Воронцовой, звучит из пятна крови. Оно пульсирует, образуя рой мух, которые складываются в координаты: 60.0123, 30.1234. – Ты всегда ненавидела воронов на крыше клиники? Это не птицы. Это наши сёстры, прикованные к циклу.

В углу комнаты кукла-воск оживает, её восковая кожа трескается, обнажая чешую под ней. Глаз, вставленный в розу на груди, следит за каждым движением. Кукла поднимает руку, и из ладони вырастает ключ, покрытый ржавчиной и лепестками:

– Мать прятала нас в клинике, – шепчет кукла голосом Лики, но во рту у неё шевелятся чернильные мухи. – Она шила нам чешую из платьев медсестёр, а Елена вплетала в волосы провода камер… Ты помнишь запах горелой кожи в процедурном кабинете?

Мария отступает к зеркалу – её отражение покрывается чешуйками, а в глазах расцветают чёрные розы. Из ушей выползают нити воска, сплетаясь в вуаль. Пятно крови на письме расширяется, затапливая пол, и в луже проявляются силуэты: мать в халате с вышитой вороной на груди привязывает девочку (её? Лику? Лидию?) к креслу, а на стене за ними глаз в розе наблюдает через вентиляционную решётку.

– Вырежи его! – кричит отражение Марии в зеркале, когтями впиваясь в свой глаз. – Он видит через нас! – Кровь стекает по стеклу, но вместо капель падают вороны из чернил, бьющиеся о лампу.

Кукла подходит, её чешуя звенит, как сотни крошечных колокольчиков. Она вонзает ключ в пятно на полу, и комната наполняется рёвом двигателя – стены рушатся, обнажая коридор клиники 1980-х. На полу – следы чешуи, ведущие к двери с надписью «Сестринская. Не входить». Из динамиков в потолке звучит голос Елены:

– Врановы рождаются с проклятием всевидения, – в такт её словам на стенах проступают глаза, обрамлённые шипами роз. – Мы видим циклы: 1893 – пожар в театре, 1980 – исчезновения в клинике, 2025 – ты. Выбери: выколи глаза или стань новой розой в нашем саду.

Мария хватает куклу, и воск плавится, обжигая ладони. Вместо крови из ран течёт чёрная смола с лепестками. Дверь в сестринскую распахивается, открывая комнату с зеркалами – в каждом отражении мать Воронова пришивает ей чешую, а Елена вставляет в глазницы бутоны роз. На столе лежит скальпель с гравировкой: «Для тех, кто хочет перестать видеть».

– Не бойся боли, – кукла тает у неё в руках, превращаясь в стаю ворон, которые впиваются клювами в чешую на её коже. – Бойся стать зрителем в собственном сне.

Письмо на полу вспыхивает – огонь пожирает слова «Вороны», оставляя пепел в форме крыльев. Мария поднимает скальпель, и глаз в розе на потолке сужается, будто щурясь. Где-то в глубине коридора клиники завывает сирена, отсчитывая время до 1980-го. Последнее, что она слышит – карканье, сливающееся с голосом матери: «Добро пожаловать в стаю».

Эхо XIII – Зеркало обнажённых ген

Зеркало впивается в стену когтями костяной рамы – рёбра, переплетённые с позвоночником, обвиты змеиной кожей, ещё тёплой, как будто содранной минуту назад. Мария касается рамы, и кость впивается в ладонь, впрыскивая холод, от которого чешуя на её шее встаёт дыбом. В стекле, чёрном как запечённая кровь, её отражение распадается: кожа отслаивается, обнажая череп, покрытый змеиными чешуйками, а в глазницах – розы с зрачками-камерами, записывающими каждый её вздох.

– Неплохо для полукровки, – шипит зеркало голосом Елены Воронцовой, и трещины на стекле складываются в координаты 60.0123, 30.1234. – Но истинная кровь не мёрзнет у разбитых зеркал. Она… – Зеркало выплёвывает сгусток чёрной слизи, превращающейся в куклу-воск с лицом матери.

Кукла тычет пальцем-шприцем в гравировку на обороте зеркала: «Echo XIII. Только для истинной крови». Её восковая кожа пузырится, обнажая чешую под ней:

– Они вырезали Echo XIII из рёбер первой Вороны, – кукла смеётся, и изо рта выпадают зубы-жемчужины с гравировкой дат: 1893, 1980, 2025. – Зеркало показывает не лицо – генетический код. Ты вся в материнских страхах и чешуе бабушки. Хочешь исправить?

Мария бьёт кулаком по стеклу, но удар проходит сквозь него, затягивая руку в липкую тьму. Внутри зеркала – комната клиники «Светлячок»: на столе её мать в халате с вышитой розой вскрывает череп девочке (ей? Лидии?), вкладывая внутрь куклу-воск. Звук дрели сливается с карканьем ворон.

– ДНК – это петля, – Елена возникает из чешуи на Марии, её пальцы прорастают сквозь плечо, как корни. – Ты повторила генетическую ошибку матери. Но Echo XIII может переписать… – Она вонзает ноготь в зеркало, и из трещин хлещет кровь, пахнущая формалином и полынью.

Отражение-череп начинает двигаться:

– Сними кожу, – шелестит змеиной чешуёй его голос. – Стань сосудом без лица. Или… – Череп распадается на стаю ворон, вылетающих из зеркала. Они впиваются клювами в куклу-воск, выклёвывая из груди глаз, вставленный в розу.

Кукла падает, рассыпаясь на восковые капли, которые застывают на полу цифрами: XIII → 60.0123 → Смерть. Мария поднимает осколок зеркала – в нём отражается ребёнок (она сама в 5 лет?) с куклой, зашитой в живот. На стене за ребёнком – тень с крыльями и всевидящим оком в розе.

– Реши, – Елена обнимает её сзади, и чешуя на их коже сцепляется, как кольчуга. – Разбей зеркало и освободи нас. Или посмотри вглубь и стань новым звеном. Echo XIII ждёт.

Зеркало начинает петь – голосом матери, читающей колыбельную про клинику и ворон. Мария прижимает осколок к груди, и чешуя прорастает сквозь одежду, формируя кокон. В последний момент она видит в стекле своё истинное отражение: дерево с ветвями-костями и плодами в виде глаз. Гравировка на зеркале кровоточит, смывая координаты, а в ушах звучит хохот Елены:

– Добро пожаловать в родовое древо, птенчик!

Роза, прошитая зрачком

Лунный свет вползает в комнату сизым дымом, окутывая вазу с засушенной розой – её стебель скручен в петлю, шипы покрыты ржавчиной, будто окунались в кровь. Мария замечает шевеление: бутон, сморщенный как губы покойника, раскрывается с хрустом ломающихся рёбер. Внутри, среди чёрных тычинок, пульсирует глазное яблоко, зрачок которого сужается, ловя её отражение. Воздух густеет запахом бальзамирующей жидкости и мокрой чешуи.

– Спроси, – голос исходит из зрачка, обрастая лепестками голосовых связок. – Спроси, что они вырезали из нас в подвале клиники. Ты же видела отчёты?

Роза вытягивается, шипы впиваются в подоконник, и по стеблю стекает смола, складываясь в координаты 60.0123, 30.1234. Мария тянется к бутону, и засохшие лепестки цепляются за пальцы, оставляя следы, похожие на швы от хирургических ниток. Глаз следит, а в его радужке всплывают кадры: мать в перчатках, вскрывающая череп кукле-воск с лицом девочки.

– Не бойся, – шипит роза, и из глазного яблока выползает восковая кукла, её тело покрыто чешуйчатыми бляшками. – Они заменили наши мозги воском, чтобы мы не задавали вопросов. Но ты… ты особенная.

Кукла тычет пальцем-шилом в зрачок розы, и комната наполняется криками – не человеческими, а механическими, словно плёнка намагничивается. Стены покрываются плиткой клиники «Светлячок», на потолке проступает фреска: гигантская роза с глазом, наблюдающим за операционным столом, где привязана Лика с чешуёй вместо кожи.

– Они вшили нам «всевидящее око» в ДНК, – кукла разламывает свою грудь, вытаскивая восковое сердце с гравировкой Echo XIII. – Теперь оно прорастает через поколения. Твоя чешуя… – Она проводит по предплечью Марии, и чешуйки встают, обнажая под собой крошечные глаза. – …это его корни.

Глаз в розе начинает плакать – слёзы густые, как ртуть, скатываются по стеблю, образуя на полу карту морга №4. Мария поднимает каплю, и та прирастает к ладони, превращаясь в увеличительное стекло. В лупу видно: в клинике, на месте координат, стоит зеркало Echo XIII, а перед ним – цепь женщин с чешуйчатыми лицами, последняя в цепи – она сама, с розой вместо языка.

– Сломай цикл, – роза внезапно сжимает бутон, давя глаз. Хруст хрусталика смешивается с голосом Елены Воронцовой: – Вырви меня из себя! Или… – Шипы вырастают, обвивая шею Марии, – …стань следующим оком в саду.

Кукла-воск вскакивает на плечо, её чешуя звенит, как битое стекло:

– Они вырезали наши страхи и продали их как сувениры, – она тычет в стену, где тени врачей упаковывают глаза в банки с надписью «Наследие Вороновых». – Спроси, что сделали с нашими голосами. Спроси!

Мария выдёргивает шип из шеи – вместо крови течёт чёрная смола. Она вонзает его в розу, и та взрывается облаком спор. В воздухе складывается голограмма: дети в подвале клиники шьют кукол из воска, а их глаза заменяют бутонами роз. Один ребёнок (она?) смотрит в камеру и шепчет: «Я буду следующей».

Лунный свет гаснет. В темноте остаётся лишь зрачок, горящий на полу как уголь. Мария подбирает его – он прилипает к ладони, врастая в кожу. В ушах звучит карканье, и последний шёпот розы:

– Теперь ты видишь нас. Теперь ты – наша сетчатка.

На рассвете чешуя покрывает её веки, а в зеркале вместо глаз цветут чёрные розы. Где-то вдали, на координатах 60.0123, хлопает дверь морга.

Алтарь из осколков генов

Фотография выпадает из рамы, обожжённой по краям, будто её пытались спасти от огня. Мария поднимает её, и пальцы проваливаются в поверхность – бумага влажная, словно пропитана потом. Мать в свадебном платье из чешуи, сшитой хирургическими нитками, стоит перед алтарём: 13 зеркал, склеенных костным клеем, отражают не её, а цепь женщин с одинаковыми лицами. Жених – тень с рогами, ветвящимися как корни дерева, – кладёт руку (коготь?) на её плечо, а позади, в вуали из паутины и волос, женщина с ножом (Елена? Лидия?) режет розу, из которой капают глаза.

– Свадьба Вороновых всегда венчается жертвой, – шепчет фотография, и чернила расплываются, образуя координаты 60.0123, 30.1234. – Мать выбрала себя. Но ты… – Голос прерывается хрустом ломающейся шейной кости.

В углу комнаты кукла-воск в миниатюрной фате начинает танцевать, её тело покрывается трещинами, обнажая чешую. Она поднимает руку, указывая на женщину в вуали:

– Она разрезала розу, чтобы вшить глаз в матку, – кукла тычет пальцем-лезвием в живот матери на фото. – Теперь он видит через тебя. Чувствуешь, как зрачок шевелится в кишечнике?

Мария прижимает ладонь к животу – под кожей пульсирует инородное тело. Фотография оживает: тень-жених поворачивает голову, и в кадыке проступает гравировка Echo XIII. Зеркала алтаря трескаются, и из щелей выползают восковые личинки с глазами новорождённых.

– Невеста должна выбрать: нож или фату, – женщина в вуали протягивает клинок, покрытый ржавой чешуёй. Её голос – скрип несмазанных шестерёнок. – Мать выбрала нож. Посмотри, что вышло.

Фотография переворачивается: на обороте – клиника «Светлячок», мать в окне с розой вместо глаза, а под ней, в земле, 13 могил с зеркалами вместо надгробий. Воздух наполняется запахом пережжённой пленки и гниющих лепестков.

– Свадебный подарок, – Елена Воронцова возникает из теней рогов жениха, её пальцы – скальпели. – Твоя чешуя – это фата. Сними кожу, и мы завершим обряд.