Двигатель истории

На самом трибунале присутствовало много военных, гражданских было поменьше. Главными персонажами, кроме самого подсудимого, судьи, адвоката, прокурора и некоторых клерков, были Майя, Арно, Александр, старший сержант Антон и офицер, который не смог остановить Адриана, а также некоторые родственники подсудимого. Сам Адриан, связанный магнитными наручниками, стоял в своей камере справа от всего зала.

Когда в зал зашёл военный прокурор и судья, все по традиции встали. Адриан стоял и до этого, но если бы и сидел, то встал бы нехотя – он не имел почтения ни к кому из тех людей, которых видел. Своих «друзей» Арно и Александра, а также Майю он хотел видеть «виноватыми» перед ним, что они ему «должны и обязаны» – должны иметь «чувство вины» перед ним и должны ему помочь. Он, подсудимый и обвиняемый, чувствовал перед всем залом собственное превосходство, а не унижение и вину, и в первую очередь перед своими знакомыми. Он ждал не дождался того момента, когда все прения, официозные высказывания прокурора и адвоката, слова двух свидетелей, офицеров, экспертов и его собственных «друзей» закончатся и судья даст ему, подсудимому, слово, чтобы Адриан смог высказать всё, что у него на душе накопилось.

Он ждал своего слова, ждал и слушал, как его обвинял прокурор, защищал адвокат, слушал показания, как говорили его родственники, знакомые, «умна супруга», а также старший сержант Караев и офицер очевидец. Арно по непонятной причине сказал, что он не раз повторял какой-то странный стишок, который сам же придумал:

Попадает в лагерь жид?

Пленник – жид, начальник – фриц.

Жид кричит: Я буду жив!

Фрица надо в Аушвиц!

Адриан, слушая это с каменным лицом, тем не менее, был доволен Арно, который оправдал его ожидания и дал ему чувство морального превосходства над ним, когда тот говорил о нём как о человеке не от мира сего.

Когда спросили Майю, ей дали слово в конце, а не в начале, то она металлическим равнодушным голосом сказала:

– Люди могут осудить этого человека, но я сомневаюсь, что он способен на рецидив, поэтому я не считаю в том, что есть смысл портить ему жизнь. Психологические консультации или исповедь у священника были бы эффективнее, чем временная изоляция, после которой ему может стать ещё хуже. Нет гарантий, что Адриан исправится после своего срока.

Примерно через сорок минут ему дали слово.

Он поднял голову, встал со скамьи и посмотрел на весь зал с каким-то презрением.

– Подсудимый, будете отвечать?

– Да, ваша честь.

– Не тяните время.

– Хорошо.

– Я знаю устав, и я помню, как нам говорили, твердили про недопустимость халатности, чтобы все вещи блестели и всё такое. Мы честно выполняли свой долг, я выполнял его несколько лет, а меня по какой-то причине не торопились повышать в звании.

Что мы имеем? Японцы разбили нас в море, захватили корабли и часть островов, на которых есть наши базы, склады и орудия. Я даже не сомневаюсь, что в скором времени будет объявлена мобилизация. Партия допустила провал за провалом и теперь мы надеемся на помощь России или на помощь Миротворческого корпуса Запада, но это будет потом, может быть.

Я не сею панику и пораженческие настроения, я не сею смуту в военное время, я просто говорю правду…

– Вы отошли от темы, а мы сейчас обсуждаем то, что вы лично сделали с майором Эдвардом. Не переводите стрелки, не уходите от темы.

– Я сожалею об этом и раскаиваюсь, но я глубоко убеждён, что андроид не может командовать живыми людьми, особенно в военное время.

– Вы поддерживаете общественное течение под названием «Движение отказа»? Это ваше личное право, но кто вам дал право расстреливать своего офицера?

Адриан молчал, его в самом деле нечего было сказать в свою защиту.

– Вы признаёте себя виновным?

– Я не знаю, что вам сказать, ваша честь. Андроид – это не живой человек, это не плоть.

– Я так понял, что вы не признаёте свою вину. В таком случае вы упростили нашу задачу.

– Ненормальные уроды! Кретины! Придурки! – внезапно заревел Адриан громким медвежьим рёвом и плюнул в стекло перед собой.

Весь зал загудел от гневного припадка солдата.

– Ваша честь, тут всё ясно. Подсудимый дискредитировал себя своей речью. Дискредитация власти, неуважение к вышестоящему руководству, а вдобавок ещё и истерика.

– Ему надо лечиться. – сказал начальник охраны.

– Я бы тоже так сказал про вас! – крикнул Адриан, который это услышал.

– Это ПТСР? Расстройство? – спросил военный прокурор.

– Возможно и так, лейтенант Гринёв уже был рядом с линией боевого соприкосновения.

– Тогда у него всё совсем плохо. Перед боем нужно было проверить личный состав на вменяемость.

– Боюсь, уже поздно…

Когда Александр вернулся домой, он не стал здороваться с супругой. Он сам открыл дверь, зашёл, а когда из квартиры в студию вышла супруга, он даже не поздоровался. Он не оглянулся на неё и смотрел на пригород через зеркало.

– Ну что, как? – спросила его она.

– Осудили.

– Осудили? На что?

– На каторгу на марсианской колонии. Его сочли душевно больным, но это не смягчило его приговор. На Марсе его там будут лечить психиатры и психологи…

– На Марсе?!

– Его осудили за расстрел офицера при исполнении в присутствии сослуживцев, за провокацию, за потенциальную возможность устроить военный мятеж и за критику власти в военное время.

– Было что-нибудь такое, ну знаешь, эксцесс какой-нибудь? Что подсудимый говорил? Что ты сам говорил на суде?

– Сам трибунал – это сплошной эксцесс. Было много сказано разной юридической воды, говорили про трудовую этику, про социальные отношения и прочее такое. Сам я сказал:

– Преступления – это, прежде всего, следствия, а не причины. Такие симптомы говорят о болезнях либо самого человека, либо общества. На мой взгляд, лучше бы лечить не сам кашель или высокую температуру, а само воспаление. Нужно искоренять на следствия, а причины…

– Понятно, а что сказал подсудимый?

– Подсудимый выдал тираду на суде, чего не стоило делать. Когда я с ним общался, то он мне казался «славным малым», а на трибунале я увидел революционера, бунтаря, притом невменяемого. Устроил истерику, его признали невменяемым.

– Часом не ты его так воспитал? – задала она провоцирующий для него вопрос.

Александр промолчал.

– Ты слышишь?

– Да, я тебя слышу. Не хочу говорить, этот процесс меня вымотал.

– Это ты из-за него?

– Не знаю.

– Если не хочешь, я не буду допрашивать.

Супруга пошла по делам, а Александр всё стоял на том месте и задумчиво смотрел в окно. Он чувствовал, что его сознание постепенно менялось. Он думал, что это он повлиял на солдата их знакомством и общением, но и сам Адриан повлиял на умного и образованного публициста.

Он достал свои рукописи и стал копаться в них, ища рукопись одной статьи, в которой записан черновик. Наконец, он нашёл её и стал читать:

«Бывших рыцарей не бывает. Бывают бывшие пажи и оруженосцы, а солдаты, в силу своей профессии, морально связываются со своей деятельностью…»

Он прочитал другой фрагмент:

«Военные в классическом понимании становятся вымирающим видом, как им стали рыцари, ниндзя и самураи. Взамен им в наше время пришли чиновники, владеющие оружием и средствами связи…»

Александр ошибался, как впоследствии окажется. Сейчас он не знал, о чём думать, но через минуту нашёл. Он решил, когда пройдёт время, попросить доступ к архивам и, насколько ему будет позволено, изучить дело Адриана, чтобы потом написать об этом статью, а пока что он решил в лишний раз перебрать свои бумаги в поисках каких-нибудь ценных материалов.

Арно и Майя после самого трибунала не собирались поговорить насчёт дальнейшего, но договорились позже встретиться и подумать, как им поступать с Адрианом, успеть что-то сделать до того, как корабль с партией свежих осуждённых отправится на Марс.

Майя не могла отправиться с Адрианом на Марс, «разделить его крест», так как она даже не была его официальной супругой, а жила с ним в гражданском браке. Закон предусматривал, что только официальные супруги, в том числе «умные», могли отправиться с осуждёнными на Марс. Браки людей и андроидов заключались официально, но люди могли и жить друг с другом и с андроидами неофициально, и Адриан жил с ней неофициально.

Арно хотел попробовать оспорить, обжаловать решение трибунала, попробовать обратиться с жалобой, как предлагали офицеры в главной части ещё до самого трибунала, но всё же не был уверен в целесообразности и колебался. Он также думал обратиться к публицисту Александру за помощью, заодно и познакомиться с ним лично. Он нашел в Сети его блог, написал, представился и договорился с Александром о встрече как можно скорее, пока не поздно.

Александр ответил ему в тот же день, что Арно может прийти к нему в ближайшее свободное время, на что Арно написал следующее сообщение:

«Я приду к вам этим вечером сразу после работы. Надеюсь, мы решим, что делать.»

Александр ответил:

«Хорошо, жду. Только лучше никому говорить о нашей встрече, максимум вашей супруге, так, на всякий случай.»

Когда Арно пришел, его встретила супруга Александра. Он и не заметил, когда заходил в студию, как зрелая замужняя женщина смотрела на него с интересом и поправила волосы, молодой высокий ариец ей приглянулся.

Александр общался с ним полчаса, и они вместе решились на самый смелый шаг, который им показался единственно подходящим. Они решили написать письмо самому президенту с просьбой обжаловать решение трибунала, попробовать смягчить наказание и не отправлять Адриана на далекий Марс, а держать его в одной из тюрем Хартса, которых всего было три, или, в лучшем случае, держать его в больнице для душевно больных, хотя они оба знали, что порой лучше сидеть в тюрьме, чем в психиатрии.

Написать письмо собирался Александр, он мастер слова, он умеет разговаривать, хотя сам никогда бы не решился писать самому президенту. Условились, что это якобы инициатива Александра, к которой Арно не имеет отношения, они договорились, что Александр берет всё на себя, а Арно следует молчать об их встрече и «ни в коем случае не качать права» у себя в части, чтобы не навредить и не лишить Адриана надежды. Сам осуждённый продолжал сидеть на гауптвахте в части под присмотром охранников и ждал своей, уже решённой трибуналом участи.

Майю пустили к Адриану на десять минут, не более. Ей было, что ему сказать. Она прежде всего хотела его утешить, а потом сказать, что публицист Александр написал письмо самому президенту с просьбой обжаловать решение суда и смягчить наказание (Арно поведал Майе их разговор, хотя больше никому не рассказывал).

Он молча выслушал её, а когда Майя закончила, сказал:

– Неужели? А мне Александр говорил, что «надо расторгать с системой отношения, система нам врёт». А теперь он сам с системой договаривается, самому президенту пишет.

– Он так решил, это единственный выход. – сказала Майя равнодушным металлическим голосом.

– Я думаю, он блефует. Он не верит в то, что делает.

– А во что веришь ты, Адриан? Во что ты верил на трибунале, когда устроил сцену, когда кричал, когда сам себя очернил?

Он встал со скамейки и стал расхаживаться по камере. Он остановился перед дверью и молчал, а потом ответил:

– Я вернусь и всё станет нормально, постараюсь всё изменить.

– Что ты изменишь?

– Что в моих силах.

Ты раскаиваешься в том, что сделал, за что тебя судили? – спросила Майя, словно живой чувствующий человек.

Адриан молчал и продолжал стоять к ней спиной.

– Адриан?

– Замолчи. – сказал он.

Подошёл охранник. Он посмотрел на них обоих и сказал:

– Время визита подходит к концу, господа, закругляйтесь.

Адриан подошёл к Майе и сказал ей на прощание:

– Я не знаю, с кем ты будешь жить, когда я буду в тюрьме. Я не знаю, отдадут ли тебя в утилизацию или ты станешь работать в сфере услуг, Майя, но я так скажу: радуйся, что у тебя нет чувств и эмоций, что ты биоробот, а не живой человек, и что ты не можешь терпеть и страдать. Радуйся…

– Я надеюсь, что мы ещё встретимся.

Когда час прошел и Майя ушла, он сел на пол и стал смотреть на стену перед собой.

Он встал и стал слоняться по камере, больше ему ничего не оставалось. Он не верил в Александра, в его помощь, но не отказывал себе в надежде, что в этом есть смысл и снаружи ему помогут. Он ждал того момента, когда ему скажут, что всё готово и его будут отправлять в Китай, где находится ближайший космодром, откуда космический корабль ежегодно отправляет партии преступников на марсианскую колонию отбывать срок и работать в шахте.

Ему не сказали, сколько ему осталось ждать, ему могли сказать «Пора» и отправить в любой день и в любой момент, но он не чувствовал из-за этого постоянного напряжения. Ему уже было по большому счету всё равно, но он не лишал себя надежды на лучший исход и надеялся, что Александр окажется прав в своём решении и сам президент обжалует решение трибунала и смягчит наказание. Пока он думал об этом, сообщение президенту было уже отправлено, осталось лишь ждать ответа.

После того, как Александр договорился с Арно и отпустил его, он прокручивал в себе поток сознания.

– Хорошо, если новое знакомство, на этот раз с молодым сослуживцем Адриана, не окончилось бы для молодого немца чем-нибудь подобным – такое мерещилось публицисту.

Александр никогда не собирался кого-то намеренно учить жизни и её устройству, переубеждать и навязывать мнение, тем более «совращать»; со всеми, с кем он общался, он общался непринуждённо и без намерения манипулировать.

Теперь же Александр сам себе казался «крамольным», способным сказать и передать «не то, что надо». Молодой свежий немец, когда он увидел его, Александр стыдился своего чувства, вызвал в нём не то какое-то отцовское чувство, не то желание «не испортить» на этот раз и этого человека. Александр смотрел на Арно свысока, так же как смотрел свысока и на Адриана. Это не было чванство, гордость – Александр думал, что он просто «бывалый человек» по сравнению с этими бойцами, и к тому же он их на порядок старше. Ему действительно хотелось учить и «лечить» других людей, но теперь его заботой была не просветительская деятельность, а гуманитарная, ему нужно постараться помочь человеку, на этот раз не одними словами, но и действиями.

Президент ответил Александру, что может, в свободное для него время, лично поговорить с командованием и обсудить трибунал над бывшим лейтенантом Адрианом Гриневым, но вернуть ему утраченное звание и место на службе в гвардии уже не может, даже в чине рядового, этот человек уже не может быть военным.

В главной части узнали об этом поступке публициста; эксперты, которые навещали Александра ещё во время следствия, навестили его ещё раз. Они спросили, в чём для него интерес в смягчении приговора, почему он решился на такой смелый шаг, на что публицист ответил:

– Знаете, я бы мог на всё плюнуть и забыть уже об этом человеке, мне так казалось. Но сейчас я понял, что мне сложно будет стоять в стороне.

– Да, хорошо, но вы уже приходили на трибунал, высказали позицию, хотели помочь этому человеку. Вы сделали всё, что в ваших силах, но вам этого показалось мало. Вы рискнули обратиться к президенту, вы, видимо, не дорожите своей репутацией. Вы ведь знаете, что такие действия могут вызвать вопросы у окружающих.

– Я высказал свою гражданскую позицию. Если у нас и вправду демократия, то пусть эта демократия не будет мешать человеку помочь своему ближнему. Если же у нас «доброта наказуема», тогда, конечно, другое дело.

Арно получил ответ от Александра, что президент рассмотрит его просьбу, что возможен успех и что они могут добиться своего, а теперь остается лишь ждать и надеяться.

Арно не мог не сказать об этом Соне. Он дал ей почитать ответ, и она обрадовано сказала:

– Если есть шанс, то я передумаю насчёт тебя и не буду настаивать на том, чтобы ты расторгал контракт и увольнялся со службы.

– В любом случае, на меня исход событий не повлияет. Я не уверен, что, даже если я и уволюсь с армии, то нам или мне, а тем более Адриану, это как-нибудь поможет.

– Это поможет мне, моему спокойствию за тебя.

– Правда?

Они поцеловались, а потом разошлись.

Арно вспоминал, как к нему подошёл Антон и сказал:

– Слушай, если у тебя будет время, встретимся. Хочу пообщаться…

Арно решил не торопиться с этим и подождать ответа от Александра, что он скажет, в свою очередь, об ответе президента и командования насчёт Адриана.

Арно вспоминал, как Адриан говорил, что завидовал ему, ещё в прошлом году, до того, как оказаться осуждённым и приговорённым к суровому наказанию. Ему казалось, что теперь Адриан ему завидует ещё больше, даже ненавидит, и ему было неловко перед ним. Ему даже хотелось самому как-нибудь, он не знает, как именно, но «немного пострадать», самому оказаться в неприятной ситуации, чтобы не чувствовать неловкость, «избавиться от чувства вины».

Он думал, что если он решит уволиться и уволится, то сможет таким образом «немного пострадать» и «станет квитом» перед Адрианом. Однако он понимал, что это всё «чисто психология» и что его «собственная жертва» никому не нужна, что он этим ни себе, ни тем более Адриану не поможет. Он хотел познакомиться с публицистом получше, ведь Адриан сам был знаком с ним. Ему казалось, что его общение с ним как-нибудь «поможет» ему не чувствовать себя неловко, не быть ни перед кем виноватым. Поэтому он надеялся, что они не перестанут общаться и после того, как вопрос их общего знакомого разрешится, даже независимо от исхода дела.

Через две недели после трибунала, когда осуждённого могли в любой момент взять и увезти в Китай на космодром с другими осуждёнными, Адриан стал чувствовать внутреннее исступление. Он ещё даже не знал, что решили президент и командование, он не знал, смягчили ли ему наказание или нет; он не знал, не задушит ли он самого себя в этом исступлении или же выберет существование, которое ему суждено. Он ещё даже не был в самой тюрьме, но недели пребывания на гауптвахте без разрешения выйти наружу уже довели его до исступления.

Он бросал взгляд на надпись «Silentium», и она стала его раздражать. Он бродил по камере, как тигр по клетке, и он стал понимать животных, запертых в зоопарках. Он ещё не успел оказаться в настоящей, уже уготованной ему тюрьме, но стал думать, что он уже «бывалый человек», «знает жизнь». Он копался в себе, как и прежде, но теперь он стал делать выводы о жизни, и верные и неверные. Он уже стал свысока смотреть на всех остальных, хотя опустился на социальное дно; он «гордился» своим негативным опытом – как однажды сказал Александру, он представлял, как он говорит и «учит» других, которые не прошли его «школу жизни». Он ещё не оказался на уготованной ему марсианской колонии и каторге, но уже стал считать себя зэком и получал этот жизненный опыт.

Он не стал никого ненавидеть из своих знакомых, ни Майю, ни Арно, ни Александра, но чувство его собственного превосходства над ними только закрепилось, и он думал и чувствовал, что они ему должны и что он выше них. Такой психологический парадокс, когда «последние считают себя первыми», когда человек занимается мазохизмом, когда человек способен гордиться негативным жизненным опытом – желание признания, желание накормить неудовлетворенное эго, хотя есть также и просто человеческая жажда сочувствия.

Адриан получил это ещё на суде, когда один знакомый боец сказал:

– Он, ну, вы знаете, «не от мира сего» человек. Он общался с другими, не был каким-то отшельником, но и как-бы был отстранён от других, «на своей волне».

Адриан вспоминал, как про него сказал Арно:

– Мы с ним знакомы уже несколько лет, и я, наверное, подтверждаю слова других бойцов. Да, он задумчивый ходил, мыслями своими делился. Романтик, можно сказать…

Адриан, вспоминая это, был доволен ими, но и этого ему было мало, он хотел больше внимания, хотя, как взрослый и неглупый человек, он понимал, что каждый человек, как правило, в первую очередь сосредоточен на себе, а уже потом на других.

Надежда на лучший исход не угасла, и он даже думал начать молиться Богу об этом, хотя не был сознательным верующим.

Через несколько дней его навестила Майя. Она передала ему от Александра, что, к сожалению, решение трибунала не будет обжаловано, так как «доктрина правосудия не включала в себя возможность по «предвзятому требованию» упразднять приговор при очевидном преступлении, даже для служащих государству, то есть в армии», его всё равно отправят на Марс.

– Зато президент передал Александру, что, в силу признания тебя душевно больным, тебе сократят срок с четырёх лет до двух и пяти дней и будут содержать тебя в более лучших условиях. Также будет обязательное лечение, беседы с психологами и терапевтами.

– Два года и пять дней… Пять дней… – сказал себе Адриан и стал хохотать.

Он смеялся не так безудержно, как после расстрела андроида, но его переполняли те же чувства. Его настроению не помогло смягчение приговора, как того добивался Александр, а слова «обязательное лечение и беседы с психологами и терапевтами» задели его.

На Майю он не злился, хоть и услышал это именно от неё. Он сказал ей:

– Теперь ты понимаешь, что я тебе говорил про чувства людей? – спросил он у неё, обернувшись.

– Возможно, и я что-то чувствую. – ответила она.

– Что же?

– Жалость и, возможно, любовь.

Она подошла к нему и прижала к себе, лаская и целуя его. Сам Адриан, шокированный этим, с широкими глазами стоял и не сопротивлялся. Она и так оказывала ему внимание, но он и не думал, что андроид способен на человеческие чувства. Когда она отпустила его, он смотрел на неё широкими глазами, а потом сказал:

– Не делай этого больше.

Майя, однако, смотрела на него холодным бесчувственным взглядом; если бы её мимика была такой же гибкой, как и у живой женщины, то она могла бы смотреть на него с жалостью и сочувствием.

Для него такой жест от неживого робота был шоком, и он не знал, что ей сказать. Но всё же нашёл и сказал:

– Я не знаю, способна ли ты действительно что-то чувствовать, мыслить, думать, понимать, но спасибо тебе.

– Я могу остаться с тобой ещё, если захочешь. – сказал она.

– Нет, иди. Мне неловко…

Когда приём окончился и Майя ушла, он сел на своё прежнее место, на котором сидел, и переваривал эмоции. В тот момент, когда Майя сказала это и стала ласкать его, он подумал, только на одну секунду, но подумал, что она в этот момент была настоящим живым человеком, с душой и разумом. Он не мог объяснить это логически, понять, но он и не пытался. Он сам тогда, в те секунды почувствовал внутри себя жар, и ему было хорошо и приятно, но ощущение неловкости от того, что неживой андроид проявил почти настоящее человеческое чувство к нему, не покидало его. Он смог забыть своё исступление и ненадолго, но смог почувствовать утраченный вкус к жизни. Теперь он ждал того момента, когда его назовут по фамилии и прикажут выходить, ждал, но уже без исступления. Майя вернула его к жизни, и он ещё долго будет помнить этот момент и ностальгировать по нему.

Александр договорился с Арно встретиться ещё раз, чтобы обговорить решение президента и самим решить, что им делать дальше.

Через несколько дней после получения ответа они встретились у Александра в студии. Они торопились, ведь они не знали, когда Адриана выпустят из гауптвахты и отправят в Китай на космодром для осуждённых.

– Мы добились своего, наказание смягчили. Как вы сказали, вместо четырёх лет будет два года, и он будет там лечиться. – сказал Арно.

– Да, это успех. Только вот его всё равно отправят за тысячи километров отсюда, а не в какую-нибудь земную тюрьму. Я надеялся, что он хотя бы будет на этой планете, а не на Марсе. – ответил Александр.

Они замолчали на пару секунд, а потом Александр продолжил:

– Ещё надо учесть такую немаловажную штуку, что они будут лететь туда месяцев шесть-семь. Если бы корабль летел ещё и со старой скоростью, а не с современной, то и того больше. Заключение Адриана, таким образом, будет длиться дольше, включая полёт туда и обратно. Кажется, словно он так ничего и не выиграл от этого…

– Мне жаль, но, думаю, мы сделали для него всё, что могли.

– Боюсь, что да, это всё…

Они снова замолчали, уже всё было сказано.

Когда их встреча закончилась, когда они решили, что на этом их помощь для Адриана закончена и им остается лишь посочувствовать ему, они вернулись к своим делам, к своим жизням.

Арно и Соня имели привычку спать там, где хотят, а не где принято. Помимо двуспальной кровати были диван, две отдельные кровати и гамак, подвешенный на крюки в зале за диваном. Они спали отдельно не только когда ссорились, но и чисто из удобства, чтобы из-за бессонницы одной не приходилось не спать другому и наоборот.