Золушка для поручика

– Venez, mesdemoiselles (пойдемте, барышни (фр.)), – Мишель, так и не прочитавший своего предсказания, о котором все благополучно забыли, сует записку в карман, ставит руки калачиком и предлагает их двум ближайшим к нему девушкам, они аккуратно кладут ладошки на рукава его шинели, и все вместе двигаются вдоль лавок.

Саша берет под руки Аликс и Элен и ведет их следом.

– Горка, – Элен неожиданно останавливается и показывает куда-то вврех, где толпится народ, желающий покататься с гор. – Поедем? – смотрит она на Александру, но больше на юнкера: развлечение стоит денег, которых у них, казеннокоштных воспитанниц, очень мало, и на такое развлечение может не хватить.

– Конечно, поедем, – радостно кричит Воронов, увлекая всех к горкам.

Отстояв очередь, он протягивает катальщику целковый, получает сдачу и приглашение подниматься наверх. Там всех усаживают в дилижан – большие, оббитые ковровой полостью сани на шестерых – сзади становится парень на коньках, и санки летят вниз. Барышни охают, визжат, хватаются за юнкеров, снег летит в лицо, дилижан подпрыгивает на ухабистой горке, сердце заходится от восторга. Внизу катальщик делает лихой вираж, останавливая сани, слышен скрип коньков, чувствуется, что парню тяжело стопорить груженый дилижан, но у него все получается так по-молодецки лихо, что девушки начинают аплодировать. Юнкера вскакивают с саней, помогают подняться своим спутницам и, по молчаливому согласию, снова встают в очередь. Еще дважды скатываются все вместе, потом Саша просит маленькие санки на двоих и скатывается с Аликс. Она удобно устраивается, облокотившись на него спиной, он же приобнимает девушку одной рукой, другой, другой держит веревку, просит подтолкнуть. И вот они уже летят вниз. Дебич пытается рулить ногами и веревкой, полозья скрипят на льду, ветер свистит в ушах и румянит щеки. Юнкер и его спутница радостно смеются, ощущение чего-то сказочно-нереального от этой поездки не покидает еще долго.

Ради справедливости Саша скатывается и с Элен, но такого восторга, как от катания с Аликс не испытывает. После горок все идут пить сбитень и есть блины, потом, наконец покупают нужные ленты, и юнкера предлагают девушкам выбрать себе что-нибудь тоже, но те, застеснявшись, отказываются, тогда Саша бежит в лавку со сладостями и приносит оттуда петушков на палочке. Он купил сразу дюжину, чтобы девушки могли не только сами полакомиться, но и угостить тех, кто остался в училище. Те радостно и смущенно благодарят.

Темнеет, загорается иллюминация. Счастливые и довольные, все загружаются в розвальни проезжающего мимо «ваньки»[12], который соглашается за пятиалтынный[13] довезти их на Софийскую набережную.

Прощаясь, Саша долго держит руку Аликс в своей, а потом аккуратно складывает ее ладошку, оставляя в ней подарок – деревянную игрушку-щелкунчика, купленную мимоходом на ярмарке.

– Вы когда еще сможете выйти? На каток? – осторожно спрашивает он, понимая всю неправильность своего поведения, но, не имея возможности устоять от желания снова увидеться с девушкой.

– Разве в субботу после завтрака? – задумчиво отвечает та. – Попробуем с Элен уговорить начальницу отпустить нас с маленькими покататься. На Чистые.

– Тогда с полудня буду ждать вас на Чистых прудах, – расплывается в улыбке Саша.

– Долго не ждите, я не могу точно обещать, могут и не отпустить, – девушка прижимает к губам руку с зажатой в ней игрушкой, поворачивается и убегает по дорожке к дому, уже через минуту скрываясь за дверью.

Юнкера медленно бредут по набережной, переходят Большой каменный мост, где по вечерней поре полно гуляющих, и там прощаются, чтобы завтра встретиться в училище на утренней поверке. Дебич еще какое-то время гуляет по вечерней расцвеченной иллюминацией Москве: хочется прийти домой как можно позже и избежать расспросов матери и, одновременно, не расплескать той радости, что царит сейчас в душе.

* * *

В субботу, двадцать третьего февраля, в одиннадцать утра Саша встретился с Мишелем, и уже в половине двенадцатого они начали выписывать круги на льду Чистых прудов. Ни в полдень, ни в половине первого, ни в час девушки не приходят. Нет их и в два…

Дебич с Вороновым поочередно уходят в раздевалку погреться и выпить чаю, в половине третьего начинает играть оркестр, каток заполняется людьми, юнкера уже изрядно замерзли и устали, но уходить не хочется.

В самом начале четвертого их долгое ожидание, наконец, вознаграждено: в воротах со стороны Покровки появляются две фигурки в заячьих шубках. Саша и Мишель направляются к девушкам.

– Простите, Александр Ильич, простите столь долго ожидание, – начинает быстро говорить Аликс, одновременно пытаясь поправить выбивающиеся из-под вязаного капора волосы: барышни раскраснелись и выглядят немного растрепанными – то ли очень быстро шли, то ли даже бежали.

– Малышей сегодня не отпустили на далекую прогулку, – продолжила рассказ Элен. – Да и нам надавали кучу поручений, едва справились.

– Думала, вы уже ушли, – Громницкая отдышалась и стала говорить уже не столь быстрой скороговоркой. – Мы без коньков, не обессудьте, господа. Пришлось сбежать, коньки бы нас выдали.

– Как то есть сбежать? – Саша одной рукой держался за бортик катка, другой пытался расстегнуть ворот мундира – ему вдруг стало невыносимо жарко.

– В книжную лавку отпросились у классной дамы, а начальница вообще не знает, что нас в училище нет, – рассмеялась Элен. – Коль не спросит, так Надежда Олеговна и не скажет ничего. Словно мы и не уходили.

– Вам не попадет за такие выкрутасы? – Воронов посмотрел на девушек не то чтобы осуждающе, скорее удивленно. Никто из юнкеров не осмелился бы покинуть училище без отпускного билета, за это могли и в карцер посадить, и без увольнения на несколько месяцев оставить.

– Авось обойдется, – пожала плечами Аликс. – Мы нечасто такое вытворяем, Бог милостив, не накажут. Пойдемте, что мы стоим? Или вы устали кататься, ожидая нас?

– Нет-нет, – заверили юнкера барышень, взяли им в прокате коньки, помогли их зашнуровать, повесили шубки рядом со своими шинелями и все вместе выкатились на лед. Оркестр как раз заиграл вальс.

– Давайте крест-накрест, – предложил Саша, и подал свои руки девушке.

– Давайте, под ритм вальса хорошо получится.

Какое-то время они просто катались, не теряя из виду и Мишеля с Элен – на катке с каждой минутой становилось все больше народу – потом, когда после паузы, музыка стала быстрее, Саша снял перчатки и сунул их за пояс, прошептав одними губами, потому что голос вдруг сел: «Жарко». Его спутница улыбнулась и, помогая себе зубами, тоже стянула перчатки, которые убрала в карман юбки.

– Вы правы, Александр Ильич, – она подала Дебичу руки, снова переплетя их крест-накрест, юнкер осторожно взял девичьи ладони, слегка пожав их, и, поймав такт, заскользил вместе с Аликс по льду, споро перебирая ногами в такт музыке. Получилось почти бегом и едва не обнявшись. Когда мелодия смолкла, Аликс потащила Сашу на скамейку – отдохнуть. Оба шумно дышали – и от быстрого танца, и от какого-то неясного волнения, вдруг охватившего их.

– Вы, наверное, сердитесь, Александр Ильич, что так долго ждать пришлось? – спросила Аликс, справившись, наконец, с дыханием.

– Отнюдь, Александра Федоровна, – улыбнулся Дебич. – Мы с Мишелем накатались вволю. За всю зиму, можно сказать, с прошлого года на коньки не вставали.

– Что так? Не было желания? – девушка вытащила из кармана перчатки и снова надела их на руки.

– И это тоже. Но, скорее, времени. Романовские торжества грядут. Нас все время по плацу гоняют – строй держать, ножку тянуть, вот и хотелось в выходной просто дома с книгой лежать, – Саша открыто посмотрел на свою спутницу. – Озябли?

– Немного, с непривычки, видимо, – кивнула она. – Давайте еще покатаемся.

Они сделали еще несколько кругов по катку, но народу стало уже так много, что это было довольно сложно, потому решили переодеться и выпить чаю, а потом проводить девушек восвояси.

Глава третья

Великий Пост тянулся отчего-то немыслимо долго. Саша отговел с матушкой на первой, потом еще раз на Страстной – когда отпустили на каникулы. Пасхальную заутреню стояли в храме Христа Спасителя – очень уж Анне Павловне нравилось, как там поют. Саша же службу еле выстоял – много народу, душно, да еще от голода разболелась голова. Выйдя из церкви, взяли извозчика, а дома, едва разговевшись, юнкер отправился в постель и проспал до обеда. Разбудили его шум и громкие голоса: батюшка с дьяконом пришли пасхальный молебен служить и христосоваться.

Едва возможно стало улизнуть из дома, Саша выбрался на улицу, и ноги сами понесли его на Софийскую набережную. Какое-то время он гулял мимо заветного дома, но добился только того, что стоявший у двери швейцар, укоризненно покачав головой, сообщил, что начальница со старшими барышнями отъехали с визитами, и ожидать их можно только к вечернему чаю. Дебич попытался было оставить записку, но сторож ее не принял, что, впрочем, было ожидаемо.

В субботу на Светлой юнкера ездили на бал в Екатерининский институт, и Саша с Мишелем оба снова оказались в числе танцоров. Надо сказать, что танцевать Дебич умел и любил, но тут он впервые не веселился, а отбывал повинность: ноги сами выписывали выученные еще в детстве па, с губ не сходила дежурная улыбка, разговор о погоде, природе и московской жизни поддерживать тоже труда не составило, мыслями же Саша находился весьма далеко, и ничего не мог с собой поделать – подать предмету своих воздыханий весточку, чтобы назначить встречу, он не мог…

За каникулярными делами и мыслями об Александре Громницкой юнкер Дебич совсем упустил из виду, что практически сразу после начала занятий грядет то самое роковое двадцать третье апреля, когда начнутся испытания, и оказался вдруг не готов к тому, что вот оно – уже завтра.

Утром двадцать третьего апреля на торжественную церемонию выноса знамени к александровцам традиционно прибыли бывший уже к тому времени московский губернатор, а ныне товарищ министра внутренних дел и командующий Отдельным корпусом жандармов генерал-майор свиты Его Величества Владимир Федорович Джунковский, его преемник на посту губернатора тайный советник, граф Николай Леонидович Муравьев и великий князь Константин Константинович. После встречи высоких гостей и торжественного молебна юнкеров отпустили по классам, где уже были вывешены расписания экзаменов и порядок их сдачи. По истории, словесности, языкам и прочим общим предметам, Саша был подготовлен хорошо и даже выбился в лидеры, за что получил похвалу от Черницкого:

– Молодец, господин обер-офицер, хвалю, можешь же, когда хочешь, – сказал Жорж в кубе на вечерней поверке и похлопал Дебича по плечу. – Сумел сам – помоги товарищу, а то Воронов что-то у нас в низ списка скатился, того и гляди, из первой сотни вылетит.

– Хорошо, господин капитан, есть помочь товарищу, – отчеканил Саша, и вечером после отбоя натаскивал Мишеля к очередному экзамену.

Следующие экзамены Воронов сдал более успешно, общий балл его выправился, и Дебин снова был удостоен похвалы Жоржа в кубе, но не это грело сердце влюбленного юнкера – раздавая почту, Черницкий вдруг протянул конверт и Саше, хотя обычно писем для него не было. Матушка охотницей до эпистолярного жанра не была, а жившая в Тверской губернии дальняя родственница отца даже при его жизни писем никому не писала, потом же – и подавно.

– Юнкер Дебич, – неожиданно произнес, держа в руке письмо, капитан. – Вам-с. Без обратного адреса. Кто это может быть?

– Не могу знать, Георгий Орестович, – пожал плечами Саша. – Возможно тетушка, отца покойного кузина какая-то там?

– Открывать не стал, но, надеюсь, никакой крамолы, – Черницкий протянул письмо. По уставу он обязан был перлюстрировать всю почту, приходящую юнкерам, но делал это крайне редко, считая, что мальчики в таком возрасте весьма вспыльчивы, и заслужить их хорошее поведение и спокойствие в роте можно только доверием и добрым отношением. Иногда Георгий Орестович просил того или иного юнкера показать письмо, что делалось с готовностью и даже некоторой радостью. Дебичу письмо было отдано нераспечатанным, и тот, блестяще ответив на очередном экзамене, убежал под лестницу, где юнкера иногда курили, прячась от корпусных офицеров, и вскрыл, наконец, конверт.

«Александр Ильич, простите мою вольность и дерзость, но знаю от нашего швейцара Петра, что Вы приходили, и, понимая, что писем на мое имя передать не получится, решилась писать Вам сама. Не спрашивайте, как мне удалось его отправить, и очень надеюсь, что у Вас почты начальство не читает. Мы сдаем экзамены, думаю, как и Вы тоже. У меня есть все шансы получить возможность обучения в восьмом классе. Балов у нас более не ожидается, разве что на выпуск, но я не смогу прислать Вам пригласительный билет – допускаются только родственники, коих у меня одна старенькая бабушка. Зато после выпуска мы будем вольны выходить из здания по своим надобностям, и, я думаю, вы смогли бы писать мне до востребования на Главный почтамт. Предъявителю серебряных часов с надписью „За храбрость“. Это все, что от папеньки осталось.

Не знаю, получится ли сия авантюра, но назначить встречу не имею возможности, поскольку времени, когда смогу выйти на прогулку, пока не ведаю. Получится, как на Масленой – до сих пор стыдно, что заставила ждать столь непозволительно долго.

Пишите мне, если сможете, желаю сдать испытания на высший бал, А.Г.»

Саша долго еще сидел под лестницей, спрятав драгоценное письмо на груди. Он был так рад получить его, что даже не подумал, как будет отправлять свой ответ, а после третьей папиросы решил, что стоит посоветоваться с Вороновым – возможно, получится отправить послание через его брата.

* * *

Александра Громницкая была барышней отчаянной: семь лет обучения в постоянном общении с чужими людьми с разными характерами выковали ее собственный в сталь, которая гнется, но не ломается. Стояние на горохе, оставление без сладкого, а то и вовсе без обеда, сидение в четырех стенах, когда все поехали в город или просто вышли на прогулку – чего только не придумывали классные дамы, чтобы сломить эту строптивицу – ничего не помогало. Внешне она казалась кроткой и послушной, но, если ей что-то не понравилось, заставить Аликс сделать не по ее не было никакой возможности.

Началось с имени – ни на Сашу, ни на Саню, ни на Сашеньку и уж, тем более, Шуру девочка не откликалась с первого дня пребывания в училище – только Александра или Аликс – именно так, через и, как государыня. Он очень гордилась, что была Александра Федоровна – как императрица, правда, став постарше, не часто говорила об этом вслух.

Увидев на рождественском балу своего тезку Александра Дебича, девушка сразу выделила его из остальных юнкеров, но вовсе не потому, что он ей понравился. Скорее наоборот, князь Дебич показался Аликс снобом, смотрящим на всех свысока, эдакой титулованной особой, случайно залетевшей на бал к тем, что ниже его по социальной лестнице. Потом полонез, взгляды из-под ресниц и его глаза, смотревшие так восторженно-удивленно, временный испуг, когда юнкер исчез, вальс, и снова это обожание во взгляде: на нее никто никогда так не смотрел. Мазурка, ужин и бессонная ночь с мыслями об этом князе. «Глупая девочка, – внушал разум, – не по сеньке шапка, не твоего поля ягода этот юнкер. Ты – дочь капитана, выслужившего только личное, и он – Его сиятельство, не просто дворянин, а с титулом! У вас нет никакого будущего. Даже если он полюбит тебя, жениться вам никто не позволит, а пасть до уровня метрессы ты не позволишь себе сама». Умом Александра все понимала, но разве сердце может руководиться доводами рассудка?

Все следующие дни до похода на масленичную ярмарку она пыталась отчаянно забыть князя Дебича, выкинуть его из головы и, главное, из сердца. Аликс нарочито называла юнкера про себя именно по титулу, чтобы лишний раз напомнить, какая между ними социальная пропасть. Она прекрасно помнила то пренебрежение, с каким относились к ней барчуки, когда хозяйка имения, на чьих землях жили Громницкие, приглашала деревенских детей поиграть с ее отпрысками. Старуха считала почему-то, что надо воспитывать детей быть ближе к народу – в ее родне кто-то был на Сенатской площади в 1825 году, и вероятно, их идеи о равенстве и братстве были ей близки. Только вот хозяйские сыновья этого не понимали и терпели «грязных крестьян» только по указанию матери и вели себя относительно прилично, когда были в поле ее зрения. Стоило старушке уйти и оставить детей одних, тут же начинались тычки, ухмылки, смех, барчуки унижали плейбс, как они называли деревенских, и Александра каждый раз мечтала поскорее сбежать или спрятаться.

В училище тоже были дворянки, даже титулованные, но никто из них не обижал Аликс, не старался унизить ее или поставить себя выше. Возможно, этому способствовала ее доброта, желание помочь девочкам, заступиться за тех, кого обижали, а еще то, что она сама училась на отлично и готова была не только дать списать, но и объяснить непонятное, показать, как сделать правильно. Она всегда щедро делилась своими знаниями, умениями, а также редкими посылками от бабушки и лакомством, купленным на первые заработанные деньги, что снискала уважение если не всех, то многих, и не только учениц, но и классных дам, и педагогов.

Масленичные гуляния перевернули жизнь Александры Громницкой, разделив ее на «до» и «после». Она четко поняла, что юнкер Дебич – не очередная глупая влюбленность, которая испарится, стоит не видеть ее предмет некоторое время, а что она полюбила этого милого доброго, совершенно удивительного молодого человека, и теперь жизнь без него казалась ей пресной и пустой. В Алексе ей нравилось все – улыбка, манера говорить, общаться, то, с какой теплотой и нежностью он смотрел на нее, его забота и какой-то трепет в обращении, словно он робел и стеснялся. Это было невероятно мило и удивительно, ведь и сама Аликс чувствовала именно волнение и робость. Она боялась что-то сказать или сделать не так, страшилась, что не понравится ему, стеснялась своего происхождения, хотя это волновало ее в последнюю очередь – девушка отчего-то верила, что для юнкера отсутствие у нее дворянства неважно, что он не отвернется от нее, узнав, что она всего лишь – дочь капитана, в то же время почему-то ничего об отце пока не сказала.

Она была очень рада, что юнкера позвали их с Элен на прогулку и сильно расстроилась, когда эта авантюра чуть не сорвалась, поэтому абсолютно не скрывала свою радость от того, что Алекс с Мишелем их дождались, и от самого катания и последовавшего за ним чаепития. Она потом абсолютно не могла вспомнить вкуса пирожных или чая. Да и того, о чем говорили за столом, только глаза юнкера, его теплый взгляд, устремленный на нее, мимолетное касание руки, улыбка, трепет, когда он пожал ее пальцы, прощаясь – все это было в памяти очень долго. Александра даже не решилась доверить эту прогулку своему дневнику, куда записывала все важные события и мысли.

Не стала она рассказывать про князя Дебича и на исповеди, решив, что ничего предосудительного не совершила, только весь Пост ждала встречи с юнкером на Светлой и молилась об этом.

Бал в Мариинском училище устраивали в пятницу, на праздник Божией Матери «Живоносный Источник», но юнкеров-александровцев в этот раз не пригласили. Почему-то вообще не было гостей мужского пола, кроме родственников учащихся девиц и членов Попечительского совета. Александра Громницкая весьма расстроилась этому обстоятельству и решила попробовать изыскать способ связаться с Дебичем.

Начавшиеся испытания несколько охладили ее пыл, да и времени на подобные, как считала Элен, «глупости» не было совсем – предстояло сдать экзамены за второй класс, а их было довольно много, а потом, практически без перерыва – выдержать испытания в первый[14]. Аликс непременно должна была стать лучшей, чтобы поступить в учительский класс на казенный счет: даже подрабатывая уроками, накопить почти пятьсот рублей в год на обучение с пансионом и уроками музыки она была не в состоянии.

И лишь сдав все предметы на высший бал, Александра смогла передохнуть и попытаться придумать, как наладить связь с Александровским училищем. К сожалению, ни у кого из душечек[15] братья там не обучались. Она уже знала от швейцара, что кто-то из юнкеров приходил на Светлой «и долго маячил под окнами» – об этом сообщила Тата Льгова, очень хорошо умевшая выведывать разные тайны у прислуги, а все вместе девушки решили, что приходил именно князь, потому что Петр сказал: «старший ихний, с усиками, осанистай такой».

– Надо письмо написать, – предложила та же Тата.

– А отправить как? – боязливо посмотрела по сторонам Ада Бремен. – Тот же Петр не возьмет, да и никто не решится, ни учитель музыки, ни садовница.

– Если только кого из родственников попросить, – подумала вслух Элен, но тут же отмела эту мысль, – тогда придется еще кого-то посвящать в наш секрет, а, как известно, чем больше народу знают о тайне, тем меньше шансов, что она тайной останется.

– Надо выпросить у начальницы или у кастелянши поручение, чтобы в город выйти, а там и отправить, с почты, – выдала Аликс как нечто, уже давно обдуманное и решенное.

– А обратно как? Не сюда же письма направлять, – голос Ады звучал так испуганно, словно они уже попались с этими письмами и ждут наказания.

– Конечно, нет, душечки, я все придумала, – Александра достала из ворота платья серебряные часы на цепочке. – Вот, от папеньки остались, наградные. Там и номер имеется, и гравировка. Попрошу писать на почтамт до востребования предъявителю часов с надписью «За храбрость».

– А не спросят тебя – чьи часы? – покачала головой Элен. – Еще в воровстве обвинят, да и отберут. Одна ты ничем не докажешь, что они твои.

– Об этом я не подумала, – несколько стушевалась Аликс. – И почему одна? Нас же по одной не выпускают. Вдвоем пойдем, а то и все вместе. Одеты мы прилично. Не думаю, что в обмане заподозрят. Ну, во всяком случае, часы точно мои, и, если нас много будет, спорить не станут.

– Ладно, давай попробуем отправить для начала, – она посмотрела на девушек. – Волков бояться – в лес не ходить – говорит моя бабушка.

– А узнает кто, нам попадет, – не унималась боязливая Аделаида.

– Не будем трещать об том на каждом углу, никто и не узнает, – сердито проговорила Элен. – Ты, Адочка, можешь и не участвовать.

– Да нет, Lennchen, я с вами, вот те крест, никому не скажу, – она осенила себя крестом по-православному.

– Ты же лютеранка, Бремен, – рассмеялась Тата.

– Да какая разница, Бог един, – насупилась Ада. – Нам пастор говорил, что Он вообще в душе у каждого.

– Хорошо, хорошо, не шуми только, – отмахнулась Тата. – Давайте думать, куда проситься.

– За книгами? За цветами? За пирожными? – посыпались предложения. Но все они отметались или как уже бывшие недавно, или как нелепые.

– Знаю, за нотами, – чуть не вскрикнула Элен. – Учитель музыки задал ноты переписать к экзамену, а бумага разлинованная кончилась. Я точно знаю, искала намедни.

– Скажут обычную разлиновать, – покачала головой Аликс – Впрочем, если никаких больше идей нет, попробовать можно. Только не у начальницы.

– Нет, конечно, я к мадам кастелянше схожу, – улыбнулась Элен. – Она меня любит.

– Хорошо, договаривайся, – кивнула Громницкая. – Я письмо напишу.

Подловить и уговорить кастеляншу у Леночки Щегловой получилось не сразу, но план с работал, и через пару дней четыре девушки в бежевых тальмах с пелеринами и шляпках в тон вышли их дома на Софийской набережной и направились в сторону Чистых прудов. Императорский почтамт находился на углу Мясницкой улицы, против церкви Флора и Лавра.

– Ой, душечки, новое здание такое красивое. Прямо как в Париже, – щебетала по дороге всезнающая Тата Льгова.

– Откуда ты знаешь – старое, новое? – попыталась слегка уязвить подругу Элен.

– Библиотекарь рассказывал. Он на Мясницкой живет, – пожала плечами та, ничуть не обидевшись. – Его вот только построили, за два года всего. Там башенка, галерея ажурная и крыша из стекла, чтобы естественный свет был. Да сами увидите. Я по осени ходила, когда тетка ко мне приезжала из Орла, помните? – Все согласно закивали. – Вот, – победно оглядела подруг Тата, словно упрекая их в недоверии. – Мы с ней ходили, она открытки отправляла, чтобы всем доказать, что в Москве была. А еще в чайном доме Перлова были. Ох, душечки, там так красиво. Сам дом китайский, как на картинках, что учитель естествознания показывал. И пахнет внутри восхитительно. Можно даже чай попить, но дорого, наверное, мы с тетушкой только посмотрели и вышли.

Операционный зал почтамта привел барышень в восторг – он был огромный, везде ходили или сидели люди, продавали красивые открытки, на которые, правда, никто не решился тратить деньги. Купили только конверт, а потом долго примеряли – у кого почерк более взрослый, чтобы надписать. Также в целях конспирации – умное слово выдала любительница Конан Дойля и Жюля Верна Элен – написали на конверте полный адрес с указанием города, а не здесь, как обычно писали на местных письмах. Попросили и почтовую работницу не указывать на конверте «местное» и даже марку приклеили подороже. Аликс перекрестилась сама и осенила крестным знамением конверт. Отправляя его в большой ящик, которые стояли по периметру зала, и никто из душечек не засмеялся – все понимали серьезность предприятия.