Золушка для поручика

Лёля Фольшина

Золушка для поручика

Есть ли тот, кто должной мерой меритНаши знанья, судьбы и года?Если сердце хочет, если верит,Значит – да.То, что есть в тебе, ведь существует…Вот ты дремлешь, и в глаза твоиТак любовно мягкий ветер дует —Как же нет Любви?Иван Бунин

Пролог

Москва, август 1905 года

– Саша, родная моя, не плачь, не надрывай сердце, – сухонькая старушка в теплом платке и старом засаленном салопе обнимала кудрявую рыжеволосую девочку лет восьми-девяти. Малышка худа и некрасива, как гадкий утенок в сказке Андерсена, одета бедно и не по погоде, но чистенько, волосы ее, короной уложенные на голове, кудрявые и непослушные от природы, выбились из кос, оттого прическа девочки выглядела немного неопрятной. – Не вернуть родителев твоих, а одной мне тебя не поднять. Благодари Бога и командира батюшки твоего, что устроил в такое заведение. Это ж надо, благодать какая, учительшей станешь, рази мог отец твой мечтать о таком? Веди себя тихо, учись хорошо и молись. Богородице особливо молись, Она о сиротах попечение имеет.

– Хорошо, бабушка, – кивнула девочка, утирая платком заплаканные глаза. – Только ты приезжай ко мне, – она запнулась, понимая, что просит о невозможном, и тихо добавила, – ну, хоть изредка.

– Не томи, касатка, знаешь ведь, не сдюжить мне, – старушка отерла непрошенные слезы. – Далеко да дорого. Но, коли поедет кто в Москву-то, гостинцев передам, – заверила она внучку, в глубине души понимая, что и это обещание свое вряд ли исполнит.

– Александра, пойдем, нам пора, – к бабушке с внучкой подошла девушка в бумазейном платье с высоким воротом. – Прощайтесь быстрее, – она окинула девочку и старушку строгим взглядом. – Тебе еще одежду надо будет подобрать, а совсем скоро построение на вечернюю молитву.

Саша молча кивнула, порывисто обняла бабушку и, понуро опустив голову, направилась следом за строгой девушкой.

Совсем недавно она с маменькой и младшим братом жила в добротном деревянном доме на окраине заштатного уездного городка. Семья была не из бедных – корова, куры, большой огород, да еще жалованье хозяина. Беды посыпались на Громницких, когда дослужившегося до чина капитана и получившего личное дворянство Федора Калистратовича, отца Саши, перевели в 4-ю Восточно-Сибирскую стрелковую дивизию и отправили на Дальний Восток. Там он вскорости и сгинул, сражаясь с японцами. Следом, не вынеся потери мужа, умерла мать, а за ней – маленький брат. Сашу забрали дальние родственники отца. Они же вызвали из деревни бабушку и спасли от разорения соседями дом и хозяйство. Местный батюшка надоумил написать прежнему командиру Федора, о котором он всегда хорошо отзывался, сам же письмо и составил, и отослал, куда следует. Ответа ждали долго, и когда совсем уже отчаялись, принесли Громницким казенную бумагу о зачислении отроковицы Александры в Мариинское училище в Москве на Софийской набережной на казенный кошт[1], «буде выдержит испытания». Старшая дочь священника, благоволившая Саше, когда та училась в церковно-приходской школе, отвезла девочку на экзамены, которые она сдала, если не с блеском, то вполне успешно.

Прибыть в училище надлежало после Успения[2]. Бабушка решилась сама отвезти внучку на учение, понимая, что может и не дожить до ее возвращения из Москвы.

И вот теперь она смотрела на удаляющуюся сгорбленную фигурку и утирала платком глаза. «Ничего, ничего, касатка, стерпится, слюбится, – прошептала старушка, осенив спину внучки широким крестом, – ученая зато будешь, при месте и деньгах, глядишь, и замуж за дворянина выйти Господь сподобит».

Саша молча стерпела холодный душ, переодевание в платье не по размеру, сшитое из колкой материи, неприветливые взгляды надзирательницы, правда, чуть не расплакалась от того, что старушка-кастелянша погладила ее по голове, но вошла в дортуар[3] с высоко поднятой головой. Когда девочке указали на кровать и тумбочку, она молча села и обвела взглядом комнату – четырнадцать узких железных коек, накрытых тонкими шерстяными одеялами. Саша вздохнула и постаралась сдержать слезы.

– О, новенькая, душечки, новенькая, – в дортуар, толкаясь, ввалились несколько девочек одного с Сашей возраста.

– Ты откуда, и как тебя зовут? – выкрикнула самая бойкая, на голову выше и гораздо крупнее остальных.

– Александра Громницкая, – Саша распрямила спину и высоко подняла голову, в упор глядя на спросившую. – Аликс. – Теперь она будет отзываться только на это имя, Саша, а тем более Сашенька останется для родных.

Любовь должна быть счастливой —Это право любви.Любовь должна быть красивой —Это мудрость любви.Саша Черный

Глава первая

Москва, зима 1912 года

Снег приятно похрустывал под ногами в такт шагам, мороз щипал щеки, подгоняя идти быстрее, чтобы не замерзнуть в сапогах, край башлыка под подбородком заиндевел от дыхания, но ничто не могло испортить Саше предвкушения отпускных дней, радости от встречи с матушкой, вкуса няниных пирогов, катания на коньках и прочего веселья. Ему недавно исполнить двадцать один, он – юнкер третьей роты Александровского училища на Знаменке, носит княжеский титул, но не кичится этим – семья живет небогато, даже пятнадцать рублей на сапоги вдовствующая княгиня не сыскала, и приходится ходить в казенных.

«Быстрее, быстрее, быстрее», – стучат каблуки жестких сапог, в которых юнкер уже не чувствует пальцев, но он все же находит в себе силы щелкнуть каблуками, встать во фрунт и ловко взметнуть руку к козырьку фуражки, отдавая честь встречному полковнику. Тот козыряет в ответ, кивая и улыбаясь в усы, на них глазеют прохожие, и от этого Саше становится легко и радостно.

Вот и родной дом. Юнкер взбежал на крыльцо, дернул колокольчик, где-то в глубине послышались шаги, заскрежетали, отпираясь, засовы, и громкий крик горничной Алены слышится не только на весь дом, но и на улице: «Барыня, радость-то какая, барыня, молодой барчук прибыли». Горничная сообщает о приезде Саши так, словно это чудо и неожиданность, но на самом деле юнкера ходят в отпуск каждую неделю – в среду на полдня и в субботу до вечера воскресенья. Юнкер Дебич отменным поведением и прилежанием не отличался, потому иногда оставался в отпускные дни в училище, но последний раз такое случалось с ним еще осенью.

Алена распахнула дверь, впуская Сашу, а вместе с ним морозный воздух, юнкер сбросил ей на руки шинель, башлык, фуражку, кашне и перчатки и вбежал вверх по лестнице, где уже ждет мать.

– Младший портупей-юнкер третьей роты Александровского юнкерского училища Александр Дебич прибыл в отпуск. До воскресенья вечера свободен. – Саша, наклонившись, поцеловал руку матери, она потрепала его по волосам и, пользуясь возможностью, коснулась губами сыновнего лба: когда юнкер выпрямлялся, княгиня едва доставала ему до плеча.

– Пойдем, Сашенька, поешь с морозу горячего, – Анна Павловна взяла сына за руку и повела его в столовую залу. Там уже дымится супница с наваристыми щами, которые все та же Алена разливает по тарелкам: княгиня стеснена в средствах, и прислуги в доме мало.

После обеда княгиня пила чай, но обычно делала это в одиночестве. В тот субботний вечер она отчего-то решила изменить своим правилам, позвав сына к ней присоединиться.

– Сашенька, голубчик мой, посиди рядом для разговору, – Анна Павловна грузно опустилась на диван у чайного столика, предлагая сыну устроиться в кресло напротив. – Да, матушка, – кивнул Саша, садясь. – Снова вам учеба моя покою не дает?

– А как прикажешь, Сашенька? – грустно посмотрела на него мать. – По первому разряду тебе непременно выпуститься следует, иначе никак нельзя. – Полк сможешь выбрать, за два года, что отслужить обязан[4], к Академии подготовишься, а там, глядишь, и в столице обосноваться сможешь.

– Какая вы мечтательница, маменька, – усмехнулся юнкер, – а коль не получится по-вашему?

– До́лжно получиться, Саша, непременно до́лжно, – постучала маленьким кулачком по подлокотнику княгиня. – И жену к тому времени надо присмотреть. Может, не знатную, своего титула с лихвой достанет, но со средствами. Я и купчиху тебе прощу, если начальство разрешит[5].

– Какая вы, Maman, меркантильная, в самом деле, – вздохнул Саша. – Сe n'est pas romantique.

– Не до романтики, друг мой, – голос матери прозвучал немного сердито. – Скоро совсем без штанов останемся. Форму тебе надо новую справить на выпуск, сапоги. Имение в опекунском совете заложено, леса самая малость осталась и ничего более. Дом вот этот разве что. Неровен час, по миру пойдем. А тебе все хиханьки.

– Что вы, матушка, право, ранее не говорили? – стушевался юнкер. – Не ведал, что дела наши столь плачевны.

– А что говорить? – пожала плечами княгиня. – Отцу твоему многажды говорено было, что не след так дела вести и доходы за ломберным столом спускать. Разве он слушал? – Она снова тяжело вздохнула. – На праздники будешь выезжать со мной и вести себя прилично. Пора остепениться и думать о будущем.

– D'accord, Madame, (хорошо, мадам, (фр.)), – кивнул Саша. – Пойду пройдусь, погода больно хорошая. На самом деле ему меньше всего хотелось выходить на мороз, но нравоучения матери достали до печенок, стало душно, и захотелось глотнуть свежего воздуха. Саша любил матушку и прекрасно видел, как она бьется, стараясь свести концы с концами и поддержать хотя бы видимость благополучия, его самого бесила и унижала эта вынужденная экономия и бедность, но жениться из-за денег – такой участи Саша не хотел. Целовать нелюбимую женщину, каждый день ложиться с ней в постель, говорить комплименты – это было выше его сил. Конечно, если будет хоть малая толика везения, невеста окажется симпатичной, а если больше повезет, то и не совсем глупой, впрочем, это все равно, что выиграть в лотерею по трамвайному билету.

Саша побродил по Пречистенке, сунулся было в кабак погреться, но, вспомнив, что в кармане нет и полушки, снова вышел на улицу. Уже достаточно стемнело, мороз основательно щипал щеки и уши, совершенно заледенели ноги, да и руки в тонких перчатках замерзли, но он упрямо не хотел возвращаться домой, словно пытался доказать матери, что имеет право на собственное мнение и свою жизнь.

Когда стало совсем невмоготу, юнкер повернул к дому, зашел тихо, с черного хода, пробрался к себе наверх и долго грел у печки замерзшие руки и ноги – попросить в ночи согреть ванну посчитал неудобным.

На следующий день было воскресенье. Княгиня по обыкновению отправилась к обедне в ближайший храм, Саша же, тоже по обыкновению, на службу не пошел. Последнее время он и от исповеди, и вообще от церкви отлынивал, считая мир вокруг абсолютно несправедливым и виня в том Бога. «Если Он добрый и праведный, почему попускает войны? Если Он любил людей, зачем столько бедных? Отчего мир устроен так, что люди умирают?», – писал Саша в своем дневнике, который тщательно прятал от всех. Однажды он попытался поговорить об этом со священником, но получил в ответ что-то невразумительное о собственном малолетстве и скудости ума и больше на исповедь не ходил. Брат Миши Воронова, с которым Саша дружил еще с кадетского корпуса, студент университета, высокий, вечно лохматый парень, пытался объяснить неравенство и бедность несправедливым распределением капитала и призывал с этим бороться. Он даже давал Саше какие-то книги и журналы, но тому они показались скучны, а рассуждения Мишкиного брата нелепы, потому книги и журналы Саша вернул, а общение со студентом прекратил. Только вот вопросы остались. И кому задать их, юнкер Дебич не знал.

Выходные, как всегда, пролетели очень быстро, и начались обычные учебные будни. День юнкера был расписан самого утра до позднего вечера. Гимнастика, молитва, завтрак, учебные часы, обед, снова занятия. И лишь два послеобеденных часа (от четырех до шести) полного отдыха, когда можно петь, болтать, читать посторонние книги и даже прилечь на кровати, расстегнув верхний крючок куртки. От шести до восьми снова зубрежка или черчение под надзором курсовых офицеров, затем ужин, вечернее построение и отбой.

В холодные осенние и зимние дни, когда учеба давалась особенно тяжело, все время хотелось прилечь и поесть сладкого, Дебич и Воронов особенно любили эти послеобеденные часы полной свободы. Можно было послать ротного служителя Порфирия в булочную Савостьянова, что наискось от училища через Арбатскую площадь, за пирожными – пара пятачок. Миша любил трубочки с кремом, а Саша – яблочные и миндальные. Получив лакомство, юнкера усаживались под лестницей на дровах и говорили обо всем на свете – о будущем распределении, о девушках (ни один еще ни разу не был влюблен по-настоящему), о стихах, что порой писал Дебич и о социалистах, в дружбе с которыми состоял брат Воронова. Два часа пролетали быстро, и Саша чаще всего успевал съесть всего одно пирожное. Второе тогда отдавалось Порфирию для его маленького внука, за что служитель был очень благодарен барчукам, и через несколько лет именно эти пирожные спасли Саше жизнь…

Метельный и снежный декабрь, наконец, подошел к концу – наступили долгожданные рождественские каникулы. Две недели балов, елок, катаний на коньках виделись юнкеру Дебичу волшебным временем, но, как и во всем волшебном, было в этих днях время, когда карета превращалась в тыкву, а кони в мышей – если иногородние разъехались по своим домам и имениям до десятого января, то москвичи должны трижды в неделю появляться в училище к семи утра, чтобы на приветствие командира третьей роты капитана Черницкого проорать: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». Юнкер Дебич ужасно не любил эти ранние подъемы после вечерних развлечений, когда домой-то добирался едва в четыре утра. Его товарищи разъехалось из Москвы по дальним городам и родным тихим гнездам: кто в Тифлис, кто в Полтаву, Полоцк, Смоленск, Симбирск, Новгород, кто в старые деревенские имения. Им хорошо: сплошь две недели отдыха, веселия, приключений, охоты, поездок ряжеными; никакой заботы и памяти об училище. Они вернутся в него после каникул, осипшие от дороги, загоревшие крепким зимним загаром, потолстевшие, с большим запасом домашних варений, солений, сухих яблок, малороссийского сала и прочей снеди, которой будут запросто делиться с москвичами, лишенными таких радостей. Об их времяпрепровождении начальник училища не печется, а местных гоняет на Знаменку трижды в неделю. И ладно бы, для какого дела, нет, просто построение, и все свободны до следующего раза.

В один из таких «злосчастных» дней Саша буквально бежал по крепкому морозу в училище. Он капитально проспал и теперь сильно опаздывал на построение. Предыдущий день был довольно теплым, и снег слегка подтаял, а ночью подморозило, и многие тротуары превратились в ледяные дорожки. И сейчас для спешащего юнкера это было сущим наказанием, хотя в иное время он с удовольствием прокатился бы на импровизированном катке. «Главное – не поскользнуться и не упасть, а то конфуз выйдет», – думал Саша, еле удерживая равновесие на скользком снегу.

Вот показалась уже булочная Савостьянова, а наискосок Арбатской площади – белое длинное здание Александровского училища на Знаменке, с золотым малым куполом над крышей, знак домашней церкви, до которого осталось буквально два шага, когда, приветствуя старшего по званию, юнкер все-таки не удержался и рухнул на снег, чертыхнувшись про себя самым грязным ругательством, которое мог слышать от дворника Василия. Саша тут же вскочил, отряхнулся и, слегка прихрамывая, пошел к крыльцу, провожаемый сочувственными взглядами прохожих, оханьем, ахами и вздохами остановившихся поглазеть на происшествие дам и девиц. «Эх, надо же было так опростоволоситься, – растирая ушибленную ногу, подумал он. – Вечером бал в Благородном собрании, и какой из меня теперь танцор?! А там вся Москва соберется».

Радовало одно – на построение он успел, значит, в училище не оставят, и Дебич считал минуты до того, как Черницкий скомандует: «Вольно, разойдись», и можно будет отправиться домой.

Минут через пять оказалось, что радость юнкера Дебича была преждевременной – в тот день звезды сложились таким образом, что все мечты молодого человека пошли прахом.

Окончив перекличку, капитан Георгий Орестович Черницкий, или по училищному прозвищу, происхождения которого уже никто не помнил, Жорж в кубе, окинул взглядом стоящих в струнку юнкеров, скомандовал: «Вольно», а потом достал из-за обшлага мундира какую-то бумагу. Все притихли.

– По распоряжению начальника училища сегодня наряжены на бал, имеющий быть в Мариинском женском училище, двадцать четыре юнкера, по шести от каждой роты. От третьей роты поедут: Воронов, Багрицкай, (Жорж в кубе именно так и говорил по-старомосковски – Багрицкай), Андриевич, Михайлов, Рихтер и Дебич. Старшим – князь Дебич. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера все должны быть в училище совершенно готовыми. За опоздание – до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться о внешности. Помните, что александровцы – московская гвардия и должны отличаться не только благородством души, но и блеском сапог. Вы свободны, господа юнкера, перед отправкой я сам осмотрю всех, разойтись. – Черницкий убрал бумагу и пошел вон из зала.

Дебич тяжело вздохнул и отправился к доктору – следовало как-то зафиксировать ногу, перед тем намазав место ушибы йодом, вымыть и хорошо высушить испачканные перчатки и просто отдохнуть. Он решил остаться в училище – позавтракать, разобраться с перчатками, пообедать, поваляться на кровати с книжкой, а потом и на бал. Дома, конечно, Алена быстрее привела бы в порядок его перчатки, да и накормила чем повкуснее, но Саша за дни каникул устал от постоянных нравоучений матушки и счел за лучшее просто сбежать, благо, появилась возможность.

Мариинское женское училище на Софийской набережной, как и все заведения ведомства императрицы Марии, было предназначено для обучения девиц из семей бедных, так что от этого бала Саша не ожидал ничего. Танцевать с перевязанной ногой было не сильно удобно, флиртовать с барышнями он не умел и не любил – они краснели и нелепо смущались, и сам он чувствовал себя сразу неловко, но отказаться от поездки даже не пытался: быть наряженным куда-то считалось честью, многие завидовали Дебичу и хотели бы оказаться на его месте. В другое время и при иных обстоятельствах он бы и сам был рад развеяться: поплясать с хорошенькими барышнями, отведать за ужином изысканных яств, но именно сейчас было все это весьма некстати. В Благородном собрании, куда он теперь не попадал, собирался весь цвет богатой купеческой Москвы, и именно там собирался князь Дебич искать невесту. Строго говоря, намеревался он, как это ни грубо звучало, продать свой титул какому-нибудь купцу за право жениться на его красавице-дочке, чтобы на эти средства поправить родовое имение и дальше жить и воспитывать детей так, чтобы не пришлось им носить казенные сапоги и считать копейки и полушки. Теперь же ему придется танцевать с такими же бесприданницами, как и он сам, а возможность познакомиться с богатой jeune fille à marier (девицей на выданье (фр.)) отложить до Масленицы, а то и до Пасхи.

В таких невеселых думах Саша и задремал – в спальне было тепло, да еще и от обеда разморило: в училище оставалось мало юнкеров, и впервые была возможность наесться до отвала, чем он не преминул воспользоваться.

– Алекс, вставай, лошадей уже подали, пора, – ворвался в комнату и в сладкий сон Саши голос Мишеля Воронова. – Вот, перчатки твои прихватил, пошли.

– Такой сон спугнул, э-эх, – Дебич сел на кровати, растирая руками лицо. – Умыться бы.

– Снегом умоешься, все уже внизу, тебя одного ждем, – не дал ему спуску Воронов и, буквально толкая в спину, выгнал из спальни.

По лестнице Саша спускался уже веселее, а на улице, вдохнув морозного воздуха, окончательно проснулся, но соображал еще плохо, потому увернуться от пущенного в него кем-то снежка не успел и получил крепким белым комком по лбу. Но, естественно в долгу не остался. Завязалась веселая возня, мгновенно остановленная громким голосом капитана Черницкого.

– Отставить играть. Вы что, кадеты желторотые? В каком виде на бал прибудете после таких игрищ? – шумел Жорж в кубе. – Потные да грязные и взъерошенные?

Юнкера тут же прекратили снежное сражение и выстроились в одну шеренгу. Капитан прошелся по строю, осмотрев каждого, затем удовлетворенно кивнув, разрешил садиться в уже стоявшие у ворот тройки. «Мальчишки!», – улыбнулся в усы Георгий Орестович, наблюдая, как его подопечные толкают друг друга, устраиваясь в громоздких, оббитых ковром санях, пихаются локтями, выкраивая место поудобнее, впрочем, все это без злобы, а с ухмылкой и разными шутками.

На улице холодно – гривы коней покрылись инеем, белый пар шел из лошадиных ноздрей и от лошадиных спин, и сквозь него фонарь на другой стороне Знаменки расплывался в мутный радужный круг.

Лошади тронулись как-то сами с собой, едва ямщик в овчинном, подпоясанном кушаком тулупе и огромной мохнатой шапке тронул вожжи. Сначала тихо и медленно, затем перешли на рысь, все убыстряя бег. Звенели бубенцы под высокой белой, расписанной цветами дугой на кореннике, из-под копыт летели комья снега, ударяясь в передок саней, свистел ветер такой сильный, что Дебичу, сидевшему справа по движению, пришлось затянуть повыше башлык и прикрыть лицо рукой. Слева чуть в вышине промелькнула белая стена и колоннада Румянцевской библиотеки, на углу – темная колокольня и купола храма Богородицы в Башмаках, впереди при повороте на Моховую показалась Боровицкая башня – высокая, как древний исполин.

Въехали на мост, сани немного повело, когда полозья попали на трамвайные пути, но ямщик быстро выправил коней – только скрежет от соприкосновения металла с металлом, да сноп искр… Справа вдалеке луна позолотила купол храма Христа Спасителя, впереди показалось скованная льдом Москва-река, запахло ванилью и шоколадом от фабрики Эйнема, и Саше ужасно захотелось марципанов.

– А по этому мосту Стеньку Разина везли на Болото, – ни к кому не обращаясь, пробасил толстый неуклюжий Рихтер, всегда интересовавшийся историей.

– Не по этому, – парировал Михайлов, – тот мост снесли, а то бы он сам от ветхости разрушился. Он был в восемь арок, а этот – в три пролета. А еще ворота Белого города были вот там, где мы только проезжали, их тоже уже нет.

– Я на картинках видел, – не стал спорить Рихтер. – Красивые ворота были с ажурной башенкой.

– А под старым мостом разбойники жили, мне отец рассказывал, – вступил в беседу Багрицкий – рыжеволосый юнкер с вьющимися волосами и уже пробивающимися над верхней губой усиками, которыми он очень гордился, как и своим происхождением «от Рюриковичей». – Говорили еще, что строительство моста было очень дорого, и потому поговорка есть – не дороже Каменного моста.

Дебич слушал вполуха, его заворожили стены и соборы Кремля, особенно Иван Великий, белой свечей возвышающийся на фоне черного звездного неба. Лошади пошли шагом, еще сильнее запахло ванилью, сани замедлили ход и остановились у ворот трехэтажного белого здания прямо напротив кремлевской стены. «А здорово, наверное, жить и учиться, видя из окна Кремль», – подумалось юнкеру, но уйти в мечты он не успел – все зашумели, одновременно пытаясь выбраться из саней, и, разминая затекшие от неудобного сиденья ноги, в беспорядке направились к дверям, которые уже открывал высокий седоусый швейцар.

Окинув взглядом уютный палисадник перед домом, деревья в инее и укутанные снегом кусты, Саша подошел к ямщику, на правах старшего расплатился с ним собранной со своей шестерки складчиной и дал пятиалтынный на обратный путь, чтобы никто не переманил их вожатого, и он точно дождался.

– Благодарствую, господин юнкер, – убирая деньги в карман, пробасил ямщик. – К которому часу приезжать, к полуночи?

– Не раньше, – кивнул Дебич, махнул рукой и направился к дверям.

В холле было шумно. Юнкера скинули шинели, башлыки и шапки, как попало пристроив все это богатство на боковую вешалку, и теперь топтались у зеркала, поправляя мундиры и приглаживая волосы. Счастливые обладатели усов, старались подкрутить их в как можно более щегольской манере. Дебич только вздыхал, глядя на это – его собственные усы расти никак не желали, хоть он уже и пытался бриться по утрам, скребя легкий пушок на щеках и над губой старинной отцовской бритвой.

Швейцар объяснил «господам обер-офицерам», где можно оправиться, пригласив обращаться к нему запросто, «если покурить, освежиться или наливочки».

– Одеколон хороший, от Брокарда, а наливка домашняя – вишневая и клюквенная, без всякого спирту, только свой собственный градус, даже господин Председатель попечительского совета граф Боборыкин не брезгует откушать.

Сверху послышалась музыкальная какофония – оркестр настраивал инструменты.

– Пора, господа, – кивнул своей роте Дебич. – Не к лицу нам опаздывать, еще начальнице представляться, а уже бал начинают, – и юнкера друг за другом потянулись по лестнице на второй этаж. Там их уже ждали две воспитанницы старших классах в парадных платьях с небольшим декольте: одна в кремовом, вторая – в салатовом. Они провожали всех гостей в бальную залу, из открытых дверей которой пахло лимоном, паркетной мастикой и еще чем-то вкусным и лился яркий свет от множества зажженных люстр и бра.