Изолиум книга первая

Никакой полиции. Даже иллюзии порядка не осталось. Пара человек в форме, которых он видел накануне, исчезли, растворились, будто не существовали. Ни свистков, ни мегафонов, ни маячков. Только рваный смех, звон стекла и запах страха.

Люди стояли поодаль: кто – с интересом, кто – с осуждением, но все – бездействующие.

– Бесполезно, – пробормотал пожилой мужчина, не поворачивая головы. – Сейчас влезешь – сам потом крайним окажешься.

– Они, может, своих детей кормят, – негромко сказала женщина в серой шали, глядя под ноги.

Никто не ответил. Несколько человек переглянулись, кто-то пожал плечами. Разговор стих, как обрывок ветра между домами.

Самое страшное было в том, что никто не пытался взывать к совести. Не потому, что забыли, что такое совесть, а потому, что знали – она не срабатывает. Была только тишина, как форма коллективного капитулянтства. Молчаливое, общее, будто город договорился не мешать саморазрушению.

Женщина в старомодном длинном пальто вдруг не выдержала и крикнула:

– Что же вы делаете, сволочи? Совсем стыда не осталось?

– Ты ещё про совесть скажи, – хмыкнул кто-то из толпы.

Парень в куртке, нагло ухмыляясь, глянул на женщину и крикнул:

– Стыд, тётя, – роскошь. За стыд сейчас ничего не купишь, разве что пинка под зад!

– Да мы и не просим, – вставил другой, вытаскивая ящик из витрины. – Мы сами себе всё берём, без очереди.

– Вот такие и есть самые первые крысюки! – не унималась женщина. – У себя бы сперва вынесли, потом к другим лезьте!

– А у нас дома уже пусто, – крикнул третий. – Пусто и темно. Знаешь, как пахнет голодный ребёнок? Нет? Так помолчи лучше!

Женщина растерянно замолчала. Кто-то рядом тихо добавил:

– Не с ними надо спорить. Себе дороже выйдет.

Его товарищи заржали дружно, с циничным весельем, будто это была шутка, а не правда жизни, страшная в своей простоте.

Женщина побледнела, отвернулась и пошла прочь, прижимая к груди сумку, словно боялась, что её отнимут.

Молодая пара, державшаяся за руки, ускорила шаг, стараясь пройти мимо быстрее. Девушка испуганно шепнула:

– Андрей, а что, если они за нами побегут?

– Не побегут, – ответил парень тихо, но уверенно. – Им пока вина хватает. Завтра – возможно. Завтра и за хлебом начнут бегать, не то что за людьми.

Денис ощутил, как по спине пробежал холодок от осознания правоты этих слов. Город с каждым часом становился жёстче и непредсказуемее, будто сбрасывал последние слои цивилизованности, оставляя только первобытную борьбу за выживание.

Возле магазина остановилась машина. Из неё вышел мужчина лет сорока, полный и самоуверенный, с выражением лица человека, привыкшего командовать. Он громко крикнул мародёрам:

– Эй! Мальчики, грузите ко мне! Дам за ящик бензина полный бак, договорились?

Парни притихли, потом один, самый наглый, шагнул вперёд и ответил:

– Два бака, и мы сами тебе всё загрузим!

Мужчина поморщился, но быстро кивнул, понимая, что торговаться не время:

– Ладно, два так два, только шевелитесь быстрее, не до ночи ждать.

Мародёры засуетились, начали таскать ящики к машине. Кто-то ругался, кто-то смеялся, кто-то просто молча тащил ящик, тяжело дыша. Денис наблюдал за этим молча, как за сценой из другого мира, в который не хотел входить, но уже стоял на пороге.

Он вдруг ясно осознал: происходило не просто воровство. Это была демонстрация. Новая валюта, новые правила, новые границы дозволенного. Теперь власть принадлежала не тем, у кого документы или удостоверения, а тем, у кого хватало решимости, связей, бензина, керосина или запаса еды. Власть сменила форму и запах.

Здесь, среди битого стекла и глупых, перекошенных от возбуждения лиц, рождался не временный сбой, а новый порядок – неофициальный, незафиксированный, но всем понятный. Никакой бумажной вертикали больше не существовало. Осталась только энергия: физическая, топливная, пищевая. Ею теперь мерили статус и выживаемость. Все остальные – наблюдатели. До поры.

Неподалёку от Дениса двое подростков, лет пятнадцати, переглянулись и начали тихо спорить:

– Может, тоже взять, пока дают? Завтра точно не останется ничего, – нерешительно сказал один.

– Идиот, – отрезал другой, – ты думаешь, тебя потом домой спокойно пустят с бутылкой? Тебя ж отец первым прибьёт за такую добычу.

Первый замолчал, осознавая правоту приятеля, но в глазах оставались растерянность и отчаяние.

Денис двинулся дальше, не в силах смотреть, как быстро рушились последние остатки порядка и достоинства. Вокруг нарастал шум: кто-то спорил, кто-то доказывал, кто-то кричал о помощи, которой не было и не могло быть.

Один из мужчин, стоявших у подъезда, вдруг крикнул вслед бегущему мародёру с бутылками:

– Ты ж раньше нормальный парень был, в школе учился! Чему вас там учили, а?

Молодой человек даже не оглянулся, только выкрикнул, уходя в переулок:

– Жизнь учит, дядя Серёжа! Учителей сейчас нет, только ученики, и уроки каждый день новые!

Люди вокруг затихли, словно пытаясь переварить эти слова. Кто-то тяжело вздохнул, кто-то махнул рукой, признавая правоту сказанного.

Денис ускорил шаг, чтобы не слышать больше, чтобы не думать о том, что ему придётся стать таким же учеником, если хотел выжить. Он чувствовал, как прежний мир исчезал, таял, оставляя осколки того, что когда-то казалось незыблемым.

Вдалеке послышались звуки сирены – слабые и далёкие, будто отголоски другого мира, теперь казавшегося нереальным. Никто не обратил внимания, и мародёры продолжали спокойно грузить ящики в машину, понимая, что наказания не будет.

Денис вспомнил, как читал роман, где герои оказывались в мире без закона и правил, а каждый день становился испытанием на человечность. Тогда это казалось абсурдным вымыслом. Сейчас он понимал, что это было предупреждение – точное и страшное, которое все проигнорировали.

Теперь предупреждение превратилось в реальность, которую нельзя отменить ни щелчком выключателя, ни кнопкой «перезагрузить».

К вечеру город начал темнеть. На улице возникло ощущение, будто все стены придвинулись ближе. Пространство сжималось, сдавливая воздух, и от этого становилось холоднее. Люди незаметно исчезали с улиц, закрывая двери, прячась по углам квартир и подвалов, где было хоть немного теплее и безопаснее.

Денис брёл по знакомым дворам, теперь чужим и неприветливым. Он заметил небольшой костёр посреди двора. Пламя плясало тревожно, бросая неровные тени на лица сидевших вокруг. Они молчали и смотрели на огонь так, словно только там можно было найти ответы на вопросы, которые уже никто не задавал вслух.

Подойдя ближе, Денис нерешительно замялся, глядя на людей у костра. Они заметили его, и один в старом ватнике коротко кивнул:

– Чего стоишь? Подходи ближе, а то скоро совсем потухнет.

Денис шагнул к огню, протянув руки. Кожа мгновенно ощутила тепло, и он облегчённо вздохнул.

– Дай хоть пару минут, я согреюсь, – сказал он, растирая озябшие ладони.

Мужчина в ватнике хмыкнул, не отрывая взгляда от огня:

– Садись. Только дров мало, не задерживайся.

Денис присел на старый деревянный ящик, заменявший стул. Он заметил, что никто почти не говорил, а если и говорили, то коротко, обрывками фраз, словно боялись сказать лишнее. Наконец мужчина в ватнике повернулся к соседу и мрачно пробормотал:

– У меня дома теперь холоднее, чем здесь на улице. Стены будто изо льда. Вчера думал костёр прямо в комнате развести, да понял – дымиться будем, а толку никакого.

Сосед, бородатый и усталый, только качнул головой, тихо отвечая:

– А я сегодня в метро ходил. Думал, хоть там теплее будет. Там ещё народ кучкуется, согреваются друг от друга. Под землёй пока терпимо, воздух плотнее. Только народу много, скоро будет нечем дышать.

Кто-то из сидевших напротив угрюмо усмехнулся и вставил, не поднимая глаз:

– В подземке дышать можно чужим воздухом. Там теперь весь город собирается, как в муравейнике.

Смех прокатился по кругу – нервный и болезненный, от которого не становилось веселее, а лишь крепче сжимались сердца.

Денис слушал и понимал, что люди учились смеяться, чтобы не признать страх. Каждый знал: никто не придёт на помощь, не включит свет и отопление. Они остались один на один с городом, который стал незнакомым и пугающим.

Женщина, сидевшая в стороне, закутанная в несколько одеял, тихо заговорила, обращаясь скорее к огню, чем к собравшимся:

– Я думала, что уже не страшно. Мне ведь всю жизнь казалось – самое страшное это война. Но нет. Сейчас страшнее, потому что враг невидимый. Не знаешь, от кого защищаться, куда бежать. Просто сидишь и ждёшь, что кто-то что-то решит за тебя. А никто не решает.

Мужчина в ватнике посмотрел на неё задумчиво и произнёс негромко:

– А кто решать-то будет? Ты думаешь, они там, наверху, что-то понимают? У них у самих света нет. Думаешь, они в Кремле сейчас сидят с чайком и думают, как нам помочь? Как бы не так. Они тоже ждут, пока кто-то другой решит, а другие ждут третьих, и так по кругу. Никому мы не нужны теперь, кроме самих себя.

Он замолчал, снова уставившись на огонь. В кругу воцарилось молчание, тяжёлое и вязкое, как мёд. Никто не хотел соглашаться вслух, хотя все уже поняли, что так оно и есть.

Наконец пожилой мужчина, доселе молчавший, поднял голову и заговорил с неожиданной твёрдостью:

– А вот я не понимаю, чего мы здесь сидим и ждём? У нас что, рук нет? Ног нет? Вместо того чтобы дров искать или еду, мы вот тут кучкуемся и ждём, когда кто-то придёт и даст указание, что делать дальше. А никто не придёт. Вставайте и двигайтесь, пока ноги держат.

Несколько человек одобрительно закивали, но никто не сдвинулся с места, продолжая гипнотизировать взглядом догорающие дрова.

Денис не выдержал и спросил осторожно:

– А куда двигаться-то? Куда идти?

Пожилой мужчина посмотрел на него, слегка прищурившись:

– Хоть куда. По дворам пройтись, на склад заглянуть. Соседей проверить. Ты вот сидишь и не знаешь, может, за стеной человек замёрз, пока ты греешься. Мир наш теперь вокруг нас, а не в телевизоре или новостях. Нам самим решать, куда двигаться.

– Тебя послушать, так всё просто, – пробормотал мужчина в ватнике. – Только вокруг все двери заперты, и никто не открывает. Сейчас в каждую дверь стучаться начнёшь – так первым же и получишь.

Пожилой снова упрямо покачал головой:

– Не получишь. Пока мы тут сидим, другие уже что-то придумали. Ты думаешь, город умер, а он живой, он только другим стал. Люди придумали уже что-то, просто не кричат об этом. Надо идти и смотреть, слушать, говорить с теми, кто не боится дверь открыть.

Он замолчал, словно исчерпав силы на эту речь. Остальные переглянулись, будто впервые увидели друг друга и поняли, что этот суровый старик прав. Город стал другим, люди изменились, но это не значило, что всё кончено. Просто правила стали иными, и к ним надо было привыкнуть.

Денис поднялся, почувствовав, что согрелся. Он снова глянул на огонь, затем обвёл взглядом лица сидевших. В глазах каждого видел то же самое чувство, что и у себя внутри, – смесь усталости, тревоги и осторожной, почти неосознаваемой надежды.

– Спасибо за тепло, – тихо сказал он и шагнул прочь – в тёмнеющий город, где новые правила ещё не были написаны, но уже работали. Теперь он понимал, что эти правила придётся учить на ходу, на живых примерах и ошибках. И это пугало сильнее всего.

В темноте послышались крики. Где-то вдали полыхал огонь, небо окрашивалось рыжим.

– Это опять на Садовом, винные склады! – крикнул кто-то, скорее возбуждённо, чем испуганно, словно пожар стал привычным.

– Или просто дом горит, – ответил другой голос – тихий и равнодушный, с ноткой понимания неизбежности.

Денис вслушивался в эти голоса и понимал: ночь города больше не принадлежала никому. Она стала отдельным живым существом – пугающим и чужим, способным проглотить любого, кто задержится на улице.

Из-за угла переулка донёсся звук шагов. В полутьме появились трое в форме, и их фигуры на фоне тёмных стен казались неуверенными и неуместными, будто декорации к спектаклю, который никто не смотрел.

Они выкрикивали одни и те же слова, надсаживая голос, словно всё ещё надеялись, что кто-то подчинится:

– Граждане! Сохраняйте спокойствие, возвращайтесь домой! Не оставайтесь на улице! Обстановка под контролем!

Без мегафонов, без усилителей, просто на крик – как на пожаре. Их голоса срывались и терялись в гуле переулка, в обрывках фраз, в свисте и насмешках, летящих отовсюду.

Их слова тонули в смехе и свисте, которые то нарастали, то стихали, будто толпа не могла решить: слушать или насмехаться.

Кто-то, не выдержав, выкрикнул из темноты с горькой усмешкой:

– Домов у нас больше нет! Домами это назвать нельзя – холодные коробки без света и тепла!

Денис почувствовал дрожь – не от холода, а от того, что в этих словах было слишком много правды. Горькой, резкой и невыносимой.

Он заметил, как один из полицейских растерянно переглянулся с напарником, а затем шагнул вперёд и прокричал хриплым голосом, стараясь перекрыть общий гул:

– Просим вас не поддаваться панике! Ситуация временная! Идут ремонтные работы, скоро всё наладится!

Голос срывался, фразы тонули в переулке. Без мегафонов, без микрофонов – просто на крик, как в доисторические времена, когда власть доказывали громкостью, а не техникой.

Снова вспыхнул смех – ещё более резкий и язвительный. В нём не было веселья, только злость и горькое осознание, что ничего уже не «наладится».

Из толпы вышел пожилой мужчина в потёртом пальто и кашлянул, привлекая внимание. Он говорил громко, ясно, и каждое слово падало на толпу тяжёлым весом:

– Что вы нам всё про ремонт рассказываете? Уже третий день этот ремонт! Кого вы пытаетесь обмануть? Самих себя или нас? Уже весь город знает, что никакого ремонта нет и не будет. Признайтесь уже, что вы такие же беспомощные, как и мы! Может, хоть легче станет.

Полицейский на мгновение застыл, не ожидая такого прямого вызова. Потом растерянно опустил руку, пробормотав что-то себе под нос.

Женщина, стоявшая рядом с мужчиной, тихо сказала ему:

– А чего им говорить? Они сами ничего не знают. Им приказали – они и ходят. Только им тоже страшно, посмотри на них внимательно.

Полицейские замолчали, переглянулись, и один из них, помоложе, вдруг произнёс тихо, почти по-человечески:

– Слушайте, мы тоже без связи и без света. У нас приказ – говорить, что ремонт, но вы сами видите, как всё на самом деле. Мы такие же, как вы, только в форме.

Толпа притихла, вслушиваясь в эти слова. Мужчина, который говорил первым, махнул рукой и тяжело выдохнул:

– Вот теперь хоть по-честному сказано. Значит, и вправду всем конец, раз даже вы уже не врёте.

Полицейские, больше не пытаясь кого-то убедить, неловко шагнули назад и растворились в толпе. Люди снова начали переговариваться – сначала тихо, затем всё громче и нервознее.

– А куда идти-то? – спросила женщина с ребёнком на руках. – У нас дома вода замёрзла, еды на два дня. Куда идти, когда всё кончится?

Её сосед, пожилой мужчина в очках, осторожно вздохнул и ответил негромко, стараясь, чтобы услышали только ближайшие:

– А никуда уже не идти. Кто ушёл – уже ушёл. Кто остался, тем теперь здесь и жить. По-другому не выйдет.

Денис почувствовал, как по спине побежали мурашки от осознания, что идти некуда. Город стал одновременно убежищем и ловушкой – местом, от которого не сбежать и в котором не укрыться.

Молодой парень с рюкзаком, стоявший дальше, громко произнёс, чтобы услышали многие:

– Я слышал, что кто-то вчера снарядился и ушёл из города на север. Там, говорят, деревни есть – люди ещё живут как раньше. Может, там и правда лучше?

– Лучше? – переспросил с усмешкой мужчина постарше, в рваной куртке. – Ты деревни-то наши видел? Там лучше было разве что в телевизоре, да и то десять лет назад. Сейчас там пустота, и страх ещё хуже городского.

Парень помолчал, а затем тихо добавил:

– Но попробовать всё равно надо. Здесь уже всё ясно. Завтра воды не будет совсем, потом еда закончится – и что тогда? Сидеть и ждать, когда двери начнут ломать те, кто раньше соседями был?

Люди вокруг замолчали. Слова резали больно, но возразить никто не мог. Каждый знал, что завтра будет хуже, чем сегодня, и уже сегодня было хуже, чем вчера.

Денис почувствовал, как внутри поднимается тошнотворная волна тревоги, от которой не спрятаться. Но вместе с ней возникло странное, тихое желание что-то сделать: куда-то пойти, кого-то найти и поговорить по-настоящему, без страха.

Он обвёл взглядом лица собравшихся и увидел, что никто не надеется на помощь извне. Теперь каждый понимал: спасение, если оно возможно, придёт только от них самих – от их решений и действий.

Возле стены дома Денис увидел объявления, написанные углём: «Ищу маму», «Меняю суп на свечи», «Нужна вода». Буквы – кривые, торопливые, словно авторы боялись, что время уйдёт быстрее, чем они успеют сказать самое важное.

Денис читал эти строки и чувствовал, как внутри исчезают вежливость и сострадание, которыми он гордился всего несколько дней назад. Он ещё недавно уступал место в трамвае, с улыбкой придерживал дверь в подъезде, спрашивал: «Как дела?» – не ожидая ответа. Теперь правила поменялись. Теперь место уступал не вежливый человек, а тот, у кого локоть крепче и плечо шире.

Рядом остановился мужчина средних лет – уставший и слегка сутулый, с глубокими морщинами, которых, возможно, неделю назад ещё не было. Он внимательно смотрел на стену, изучая её, словно это была не просто кладка, а сложный код или карта.

– Смотри, теперь у нас новая газета, – пробормотал мужчина с сухой усмешкой, глядя на обрывки объявлений.

Женщина, стоявшая позади, поправила платок и кивнула с усталой иронией:

– Да, новости на кирпичах. И заголовки всё короче. Скоро просто будем крестики ставить: здесь можно попросить помощь, тут лучше не просить, а вот сюда вообще не ходи.

Её смех был сухим, колючим, как изморозь на стекле. Люди рядом заулыбались так же сухо, будто опасаясь, что смех могут неправильно понять.

– Вы зря смеётесь, – сказал мужчина серьёзно и тихо, обращаясь уже не к женщине, а к самому себе. – Скоро такая газета станет важнее любого телевидения. Вон там, в углу, уже кто-то написал рецепт супа из снега и хлебных крошек. Знаете, на что это похоже? На блокадный Ленинград.

Женщина молча отвернулась, будто не хотела вспоминать истории, которые читали в книгах и никогда не думали испытать. Люди вокруг постепенно отходили от стены, и Денис, оставаясь один на один с надписями, почувствовал странное желание написать своё объявление. Он даже задумался, что именно мог бы там написать. Что он мог предложить или попросить?

К нему подошёл молодой человек лет двадцати пяти – в спортивной куртке, со слегка взъерошенными волосами – и посмотрел на стену:

– А вчера здесь было другое. Кто-то предлагал поменять старые книги на еду. Понимаешь? Книги. Теперь книги уже не читают, а меняют на хлеб.

Он замолчал, явно ожидая ответа, но Денис только кивнул. Слова казались пустыми в этой новой реальности, где ценность имели лишь вода, еда и тепло.

Молодой человек снова заговорил, словно разговаривал сам с собой:

– Я раньше думал, что без телефона не проживу и дня. Теперь живу уже третий день и понимаю, что телефон был последней проблемой. Сейчас бы хоть немного еды, дров или воды. Остальное подождёт.

Рядом остановилась девушка, закутанная в большой шарф, и с печальной улыбкой посмотрела на него:

– Да теперь у всех такие мысли. Вчера соседка приходила, просила чайник горячей воды. Смешно сказать: горячая вода стала дороже денег.

Денис слушал разговор, не вмешиваясь. Всё, что звучало, казалось уже не речью, а набором сигналов: кто чем меняется, кто где был, кто кому что сказал. Вместо разговоров – транзакции. Вместо мыслей – расписки на выживание. Он стоял среди людей, но чувствовал, как всё человеческое сжималось внутри, вытесненное необходимостью.

Подняв голову, он увидел чёрное небо – густое, слоистое, как глухая занавесь. Ни огонька, ни звезды. Только рыжеватые пятна вдалеке – отблески костров или горящих крыш. Над Москвой не было неба – только дым, копоть и потолок, подперевший город сверху. И в этом потолке не было просвета.

Денис глубоко вздохнул, почувствовав запах гари и мокрой древесины. Москва теперь дышала по-другому, и этот запах стал главным ароматом – запахом тревоги, страха и осторожной надежды, которую никто не решался озвучивать вслух.

Сзади снова заговорил мужчина, первым заметивший объявления на стене. Он говорил громко, чётко, будто хотел, чтобы его услышали все:

– Знаете, чего я больше всего боюсь? Что скоро мы даже говорить перестанем. Сначала телефоны замолчали, потом радио и телевидение. Теперь вот молчим сами. Сидим и ждём, пока кто-то другой начнёт разговор. А говорить надо сейчас, потом уже некогда будет.

Люди вокруг замерли, словно эти слова и в самом деле могли что-то изменить. Девушка в шарфе снова заговорила – теперь уже громче и увереннее:

– А мы вот собрались и уже говорим. Только как-то больше про дрова и еду, чем про чувства и мечты.

Кто-то тихо засмеялся, другие молчали. Денис смотрел на эту стену с объявлениями и понимал, что на самом деле это и была новая жизнь города: его голос, его лицо и его надежда.

Он шагнул ближе и прочитал написанное чуть ниже, едва различимое в сумерках:

«Если ты читаешь это, значит, ты не один».

Глава 3

Глава 3

Прошёл год. За это время