Полная версия
«Спасибо, Семен», – тихо, почти беззвучно, выдохнул Салем.
Тот кивнул, еще раз мельком взглянул на него, затем на Леру, и, неловко попрощавшись, вышел, притворив за собой дверь.
В комнате воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Салема. Он медленно опустился на край кровати, не выпуская из руки злосчастный листок. Он был таким маленьким и легким, но весил в его ладони как гиря.
Лера не двигалась, не говоря ни слова, просто наблюдая, став молчаливым свидетелем его крушения.
С трепетом, который он давно в себе не признавал, Салем начал разворачивать бумагу. Она была исписана ровным, узнаваемым почерком Алисы. Но в некоторых местах чернила расплылись в синеватые кляксы, превратив отдельные слова в неузнаваемые пятна. Слезы, – снова с болью подумал он. Она плакала, когда писала это.
И он начал читать. И с каждой строчкой стены, которые он так тщательно выстраивал вокруг своего сердца, рушились, погребая его под обломками тоски, вины и той самой, запретной нежности, от которой он бежал сюда, в Бухту.
Салем.
Пишу тебе, хотя не знаю, дойдут ли эти строки. Пишу, потому что молчание становится невыносимым. Потому что стены «Фары», которые ты сделал нашим домом, сегодня кажутся слишком тонкими, а тишина – слишком громкой.
Здесь все… живы. Физически. Лев стал еще больше, его забота о Насте похожа на попытку медведя защитить хрустальную вазу. Николай и Павел держатся, как скалы, но и на скалах появляются трещины от постоянного напряжения. Ольга пытается быть нашей совестью и нашим якорем, но я вижу тень в ее глазах, когда она смотрит на Аню. Девочка… она разговаривает с куклой. И кажется, та ей отвечает. Ты бы нашел этому объяснение. А я просто боюсь.
Мы пытаемся двигаться вперед. Ника и я продолжаем исследования. Мы близки к чему-то важному, я чувствую. Иногда мне кажется, что я держу в руках осколки разбитого зеркала и пытаюсь разглядеть в них целое небо.
Рея скучает. Она часто садится у ворот и смотрит на юго-восток. Ее взгляд… он такой человеческий, такой понимающий, что становится больно. Щенки подрастают. Они не просто щенки. Иногда кажется, что они видят мир сквозь дымку, недоступную нам
Я не знаю, зачем пишу все это. Наверное, чтобы ты помнил. Что ты не просто строил убежище. Ты создал семью. Хрупкую, испуганную, но – семью. И эта семья по тебе скучает.
Мы справимся. Мы должны справиться. Но…
(Здесь чернила расплываются в большое, совсем неаккуратное пятно, стирающее несколько слов.)
…без тебя здесь слишком тихо. И слишком пусто.
Возвращайся. Когда сможешь. Мы будем ждать.
Твоя Алиса.
Салем дочитал письмо. Слово «семья» ударило его, как обухом по голове. Он сжал здоровую руку в кулак, костяшки побелели. Каждая строчка кричала об одном: они нуждаются в нем. Сейчас.
Он посмотрел на гипс на своей руке, на карты Бухты, разложенные на столе. Да, «Сердце» уничтожено. Но его контракт с Майором далек от завершения. Картографирование, анализ новых угроз, обучение команды – все это он обещал. Все это было нужно Бухте, чтобы выжить. Бросить сейчас – значит не просто нарушить слово. Это значит оставить дело незавершенным и потерять все, чего он здесь добился.
Салем перечитал письмо. Все строки, все жалобы и тревоги слились в один тяжелый комок вины в его груди. Но последние два слова – «Твоя Алиса» – вонзились в него, как отточенный клинок.
«Твоя…»
Это слово повисло в тишине комнаты не нежным признанием, а безмолвным укором. Ожогом на совести.
Он сидел, и ему казалось, что со лба у него стекает не пот, а та самая ледяная вода, что омывала камни в катакомбах. Он чувствовал на своей коже не взгляд Леры, а взгляд Алисы – тот самый, полный тихого вопроса и невысказанной надежды, который он ловил на себе все последние недели на «Фаре». Он знал. Он видел, как она смотрела на него. И он… он сделал вид, что не понимает. А потом была Лера.
Страсть с Лерой в ту ночь была взрывом отчаяния, боли и животного желания забыться. Но сейчас, глядя на эти два слова, он с болезненной ясностью понимал – для Алисы, написавшей их, это было предательством. Пусть и невольным. Пусть она ничего не знала. Но он-то знал.
Он не просто оставил их. Он оставил ее, зная о ее чувствах, и испытывая похожие чувства позволил себе увлечься другой в порыве слабости. И теперь эти слова «Твоя Алиса» горели на бумаге, как клеймо. Они напоминали ему, что он не просто стратег, застрявший в Бухте. Он человек, поступивший подло с той, что доверяла ему.
Он сглотнул, чувствуя, как желудок сжимается в тугой, тошнотворный узел. Тоска по дому теперь была отравлена едким привкусом стыда. Его миссия в Бухте обрела новый, горький смысл. Это была не только цена за возвращение. Это было наказание. Искупление. Он должен был отработать здесь все до последней запятой, чтобы однажды, вернувшись, суметь посмотреть в глаза той, что назвала себя его, пока он своим поступком сделал это слово ложью.
