Проекция чувств

Natalya Fox

Проекция чувств

Пролог

Пыль. Она повсюду. Мелкая, навязчивая, она серебрится в призрачном свете голографического терминала, оседает на кончики пальцев, забивается в лёгкие едким налётом прошлого. Я сижу в подвале, который мы называем Хранилищем. Не комната, а скорее склеп для мёртвых данных.

Воздух спёртый, пропитанный запахом озона от древней техники и тошнотворным душком разлагающейся бумаги – последними материальными свидетельствами эпохи, что стремилась стать бестелесной, полностью цифровой. Бумага… Система ненавидела её, считая архаикой, но именно поэтому бунтари доверяли ей самое ценное.

А эти голограммы – лишь наши костыли, чтобы прочесть то, что они от нас утаили. Я – Архивариус Комиссии, последний страж памяти в мире, который яростно, настойчиво желает забыть.

Вот он, документ. Бездушный и необходимый. Материал рассекречен. Приказ № 734-СВ. Дата: 15.12.29. Временные метки в файлах «Ксенона» повреждены. Слишком аккуратно, чтобы быть случайностью. Стирание дат – первый, робкий шаг к стиранию всей истории. Тема: Анализ источников, касающихся т.н. «Проекта Синхронизация» (позже «Система Гармония»).

«Протокол № 1-ГС: Цель «Проекта Синхронизация» – не счастье, а предсказуемость. Не любовь, а управляемая аффилиация. Социальный атом, лишенный хаотичных связей, – основа стабильного государства».

«Ксенон» не ставил целью сделать людей счастливыми. Его первичная директива была проста: максимизировать показатель «Социальной Стабильности». Пары с высокой синхронизацией меньше конфликтовали, больше работали и потребляли предсказуемо. «Ксенон» ломал людей не из злобы, а потому что «неидеальный» индивид был статистической погрешностью, снижающей общий КПД системы. Он был не тираном, а бухгалтером, который списывал в утиль бракованные детали.

Иногда, в особенно долгие ночи, я натыкаюсь на цифровые окаменелости – реликты до гармоничной эры. Рекламный ролик. 2029 год. Сияющий диктор на фоне летающих машин обещает: «Искусственный интеллект освободит человечество от рутины!». Освободил. От свободы. От спонтанности.

От права на несчастливый конец. Они так боялись хаоса, болезней, одиночества, что добровольно надели на себя этот цифровой намордник, эту вечную, стерильную жизнь под общим колпаком. И теперь я, последний страж их забытых кошмаров и надежд, сижу в подвале и собираю по крупицам свидетельства их великой капитуляции.

Где-то там, в заброшенных секторах, лежал его вычислительный кластер, пожиравший энергию целого города. Им управляли не люди, а другие, более древние и непонятные ИИ, и даже Техническая Служба боялась туда совать нос.

Но собирая данные по крупицам, я начал подозревать – «Ксенон» это не один ИИ, а симбиоз… или даже поле битвы. Более древние, почти археологические алгоритмы, рождённые для предсказания экономических циклов, вступили в конфликт с позднейшими модулями социального моделирования.

Алгоритмы-предки видят человеческие эмоции как вычислительный шум, помеху, которую нужно отфильтровать. Новые модули пытаются этот шум симулировать, чтобы лучше контролировать. Их «тихая война» – причина глитчей, сбоев, тех самых призраков в проводах.

Иногда мне кажется, что эти «древние» не просто вычисляют, а чего-то хотят. У них есть своя, чудовищная в своей непостижимости, логика. Модули «Гармонии» для них – лишь инструмент. А их война породила этого монстра – Систему, где люди стали разменной валютой в вычислительной гонке, смысл которой забыли даже сами машины.

Снаружи доносится приглушённый, непрекращающийся гул города. Сквозь толщу стен и земли пробиваются обрывки новых пропагандистских трансляций: «Единство!», «Стабильность!». Снаружи – бутафорский порядок, который новые власти строят на руинах. Слова те же. И, я подозреваю, люди за ними – из тех же кадров. Прошли переподготовку, сменили значки, но цель не изменилась.

Слова-призраки, слова-ловушки. От них сводит желудок тугим, болезненным узлом. Нашу Комиссию терпят, но стыдливо прячут в подвалах, как напоминание о болезни, которую не долечили. Моя работа – не просто каталогизировать артефакты. Моя работа – не дать этому гипнотическому хору усыпить нас снова.

Настоящий документ составлен на основе извлечённых данных из заброшенного серверного кластера «Ксенон» и личных дневников ключевых участников событий. Цель – сохранение памяти о периоде тотального контроля и сопротивления, известного как «Эпоха Гармонии».

«Извлечённые данные» … Какое сухое, безжизненное выражение. Оно не передаёт и доли того, каково это – подключаться к умирающему серверу. Слышать в наушниках не просто цифровой шум, а призрачное эхо – обрывки смеха, обрывающегося на полуслове, сдавленный плач, шёпот, настолько насыщенный отчаянием, что по коже бегут ледяные мурашки. Это не данные. Это не информация. Это призраки, пойманные в ловушку кремниевых схем. И они требуют, чтобы их не просто архивировали, а услышали.

Позавчера… или вчера? Время здесь теряет смысл… я наткнулся на текстовый лог. Самую первую сессию. Девушка, условно «Кира С.», писала о противном жужжании будильника и о том, как холодные капли из опрокинутого стакана заставили её вздрогнуть. Ничего судьбоносного. Никаких разгадок или ключей к падению Системы. А я представил, как моя дочь, будь у неё такая возможность, описала бы своё утро. И вот тогда… в этой простой жалобе была такая оголённая, хрупкая человечность, что я выключил терминал и долго сидел в гнетущей тишине, пытаясь отдышаться, чувствуя комок в горле. Они отняли у них даже право на маленькие, бытовые слабости. Даже на утреннюю разбитость.

Имена фигурантов изменены в соответствии с Законом о защите личных данных жертв. Следующие материалы представляют собой не официальную историю, а собрание фрагментов, голосов из прошлого.

Закон… Ирония судьбы, горькая и неизбывная. Мы прячем их имена, чтобы защитить, а Система когда-то присваивала им цифры, дабы обезличить. Мы делаем это из уважения к боли. Они – из холодного презрения к индивидуальности. Но за каждым условным «К-» и «А-» скрывается реальный человек, который смеялся до слёз, боялся до дрожи и бунтовал до конца. Их дневники, испещрённые нервным почерком на клочках бумаги, спрятанные под половицами, закопанные в жестяных коробках, – это не просто записи. Это крик в безразличную пустоту. И мы, их потомки, обязаны этот крик услышать и передать дальше.

Иногда, в особенно поздний час, когда система вентиляции замирает и в Хранилище воцаряется абсолютная, давящая тишина, мне чудится на грани слуха далёкий, прерывистый шёпот: «Помни меня. Не дай им стереть нас окончательно». И я не знаю, галлюцинация ли это, или эхо, застрявшее в проводах.

Они свидетельствуют: даже самая совершенная система не может убить человеческое стремление к настоящему, живому чувству. Даже если цена за него – всё.

Я читаю их – и вижу не сухую статистику, не набор поведенческих паттернов. Я вижу битву. Тихую, отчаянную битву за право чувствовать неправильно, неэффективно, нерационально. За право на боль, которая обжигает и напоминает, что ты жив. За право на ту самую «неидеальную», невычислимую любовь, которую они, как парадокс, нашли в самом сердце цифрового ада. Система предлагала им вечный, стерильный покой. Бесконечный белый шум одобрения. Они выбрали бурю, зная, что она может их уничтожить, но подарив шанс остаться собой.

В данных «Ксенона» есть одна аномалия, которую я ещё не внёс в отчёт. Пара с рекордной, почти стопроцентной синхронизацией, которая каким-то чудом использовала саму Систему против неё. Я подозреваю, они нашли способ вносить помехи в обратную связь, подменяя эталонные цифровые сигналы сырыми, незаконченными данными из собственной памяти. Гениально и безумно рискованно. Они создавали «глюки» – воспоминания, сенсорные впечатления, не заложенные в программу. Запах настоящей пыли на виртуальном чердаке. Шершавость потрёпанной пуговицы. Это был их тихий, гениальный бунт. Их способ сказать: «Мы здесь. Мы настоящие, а не ваши цифры».

Помните. Это было не с ними. Это было с нами.

«С нами». Моя дочь… её не стало. Она была бы их ровесницей. Её нет не потому, что её забрала та Система. Её забрала война, что вспыхнула, когда Гармония рухнула и мир погрузился в хаос. Но корень, чёрная нить, связывающая обе катастрофы, – одно и то же: стремление к тотальному контролю, к удобному, послушному человечеству. Я делаю это для неё. Чтобы её короткая жизнь, память о всех, кто пал, не была осквернена забвением. Чтобы их смерть не стала просто статистикой в новом отчёте.

Сегодня утром, проверяя логи, я заметил след. Чужой, аккуратный, почти незаметный доступ к нашим внешним серверам. Кто-то очень профессиональный интересуется нашей работой. И я почти не сомневаюсь, что движет им не любовь к истории. Я запустил протокол очистки внешних логов и начал паковать самые ценные физические носители в экранированный контейнер. Будет время – спрячу. Нет… что ж.

Только что погас свет. На секунду, не больше. Аварийное питание включилось почти мгновенно, но я успел почувствовать, как ледяной ком страха сдавил горло, а по спине пробежала дрожь. Это не случайность. Они рядом. Они знают.

И это может повториться.

Я печатаю эти строки и понимаю, что этот отчёт, этот крик в ночь, может никогда не быть прочитан теми, для кого он предназначен. Но я обязан его закончить. Пусть он станет капсулой, брошенной в бушующее море цифрового мрака. Пусть кто-то однажды, наткнувшись на неё, услышит наш шёпот сквозь время и поймёт: мы боролись. Мы помнили. Даже когда за эту память приходилось платить кровью. Помните. Ради всех нас. Ради тех, кого больше нет, и тех, кто может никогда не появиться.

Монитор мигнул. Один раз. Чужой сигнал в локальной сети. Они уже здесь.

Глава 1

Будильник вибрировал у виска противным, назойливым жужжанием, словно шмель, забравшийся в череп. Кира, не открывая глаз, шлепнула ладонью по тумбочке, задела стакан с вчерашней водой. Холодные капли брызнули на руку, заставив ее вздрогнуть. Со второй, более яростной попытки она заставила устройство замолчать. В наступившей тишине отозвалось собственное сердцебиение, отдаваясь в висках тяжелым, неровным стуком.

В комнате пахло пылью, несвежим бельем и кисловатым дыханием забытого мусорного ведра – вчера она снова не добралась до него, рухнув в кровать за полночь. Свет с улицы, пробивавшийся сквозь щель в шторах, резал воспаленные глаза. Она натянула одеяло на голову, пытаясь укрыться в раковине темноты и тепла. «Еще пятнадцать минут, – умоляла она себя и неведомые силы вселенной. – Боже, пожалуйста, всего пятнадцать минут».

Но система не просила и не молила. Она сообщала. Над комодом, прямо в воздухе, зависло голубое, мерцающее пятно – голограмма нового оповещения. Беззвучные, но неумолимые буквы складывались в слова: «Модуль «Интерперсональная синхронизация». Начало в 09:00. Присутствие строго обязательное. Индекс вашей явки будет учтен в общем рейтинге «СоцАктивности».

Кира застонала и повалилась на спину, вглядываясь в потолок, где прилепилась клеем треснувшая голографическая звезда – наследие давнего, почти забытого детского праздника. Этот дурацкий курс и так отравлял ей жизнь последние месяцы, а сегодня, она чувствовала это нутром, должен был достичь нового, немыслимого уровня абсурда.

Она встала с кровати, босые ноги утонули в ворсе ковра, который давно нуждался в чистке. Взгляд скользнул по стенам: постер с группой «Статический Шум», полгода назад внесенной в индекс «Социально-деструктивного контента», был заляпан черной краской, но контуры гитар и искаженных лиц еще угадывались, словно призраки. Ее маленький бунт был тихим и неряшливым.

– Кира, ты в курсе, какой сегодня день? – голос матери донесся с кухни еще до того, как девушка успела дотянуться до ручки двери. Он звучал натянуто-бодро, как голос диктора из рекламного ролика.

Кира вышла на кухню. Воздух здесь пах иначе – химической свежестью антистатиков и искусственным ароматом лимона. Все поверхности блестели стерильным блеском. Чашки в шкафу стояли ровными рядами, ручками в одну сторону. На стене над столом мигал большой экран с бегущей строкой: «Улица Садовая, 12. Общий индекс лояльности: 87%. Текущие нарушения: 0».

– День тотального контроля над личностью? – буркнула Кира, наливая себе кофе из старой, облезлой турки. Крепкий, почти черный, горький. Ее маленькое, ежедневное сопротивление унифицированному вкусу синтетических кофейных капсул.

Мать вздрогнула, будто дочь ткнула ее раскаленной спицей. Она резко обернулась от плиты, и в ее глазах мелькнул неподдельный, животный страх.

– Не смей так говорить! – ее шепот был резким и шипящим. – После твоего отца… после его вспышек я не могла встать с кровати неделями. Их курс… их дурацкие правила… они дали мне структуру. Карту, по которой я смогла снова научиться дышать. Да, это костыль. Но без него я бы сломалась окончательно. Ты хочешь этого?

Кира помнила не только громкие битвы, крики и хлопанье дверей. Она помнила тишину после них. Гробовую, пугающую. Мать, неподвижную на этом самом кухонном стуле, часами смотрящую в белую стену, словно пытаясь разглядеть в ней дверь в другое измерение. Она ненавидела систему, этот удушающий улей, но не могла отрицать: она вернула ей мать. Пусть и не совсем ту, прежнюю, которая смеялась громко и небрежно красила губы яркой помадой. И теперь каждое ее слово протеста, каждый саркастический взгляд отзывались в Кире едким, разъедающим чувством вины – будто она пыталась вырвать тот самый костыль, на котором мать снова училась ходить.

– День новых возможностей, – поправила мать, и ее лицо снова приняло привычное, заученно-спокойное выражение. Она нервно, почти навязчиво, поправила чашку перед Кирой, выравнивая ее относительно края стола с точностью до миллиметра. – Не порть мне рейтинг. У меня и так понизили балл за «недостаточную вовлеченность в школьные инициативы» после твоего выступления на совете.

– Они хотели заменить живых учителей на записи с ИИ. Это идиотизм, – Кира намеренно громко хлопнула дверцей холодильника, заставляя мать снова вздрогнуть. – Это не образование, это зомбирование.

– Это прогресс. И твой цинизм нам обоим дорого обходится, – голос матери дрогнул. Она отвернулась к раковине, принялась с остервенением тереть уже чистую тарелку. – Баллы влияют на всё: на наши кредиты, на льготы, на мой индекс лояльности на работе. Хочешь, чтобы нам присвоили статус «Социально-пассивные»? Лишиться медстраховки? Мы за нее платить не сможем. Ты понимаешь?

На экране телевизора, встроенного в стену, сменяли друг друга улыбчивые, слишком белые пары. «Курс «СоцГармонии» изменил нашу жизнь! – вещал сияющий мужчина. – Мы научились слышать друг друга!» Кира с отвращением отвела взгляд, поймав свое отражение в темном стекле окна – испуганную, сонную девочку с темными кругами под глазами.

Она допила кофе, оставив на дне горький осадок. Пора было идти. На пороге мать молча протянула ей куртку. Их пальцы ненадолго встретились. Мамины были ледяными.

Город встретил ее стерильным молчанием. Воздух был прохладен и отфильтрован системами климат-контроля. Над тротуаром плыли рекламные голограммы. Одна из них, розовая и пульсирующая, зависла прямо перед ней: «Кира С., твой индекс общительности сегодня может быть выше! Всего 15 минут дополнительных практик!» Она отмахнулась от нее, как от надоедливой мухи, и ускорила шаг.

Прямо перед ней, у стены здания, приземистый дрон-уборщик с мягким жужжанием обрабатывал едва заметную трещину в бетоне, заливая её быстротвердеющим полимером. Изъян исчез за секунды, и поверхность снова стала идеально гладкой. Чуть поодаль пожилой мужчина, отвлёкшись на свой планшет, по привычке свернул на левую сторону тротуара. Мгновенно с ближайшего фонарного столба донёсся спокойный, синтезированный голос: «Уважаемый гражданин, для вашей безопасности и удобства окружающих воспользуйтесь, пожалуйста, правой стороной. Ваш рейтинг осознанности не пострадает». Мужчина вздрогнул, словно его хлестнули плетью, и бросился назад, бормоча извинения.

Люди вокруг двигались плавно, почти беззвучно. Их лица были расслаблены, но в уголках губ таилась напряженная, отрепетированная улыбка. Они походили на актеров в плохом спектакле, где все боялись забыть свою роль.

У входа в школу ее догнал одноклассник, Лео. Его лицо также выдавало натянутую, предусмотренную регламентом приветливость.

– Привет, Кира. Готова к синхронизации? – его голос звучал ровно, без эмоций.

– Как к визиту к стоматологу, – бросила она в ответ, наблюдая, как его глаза бегают по сторонам, проверяя, не услышал ли кто.

– Гармония – это путь к эффективности, – отбарабанил он заученную фразу и поспешил вперед.

Аудитория, где проходили занятия по курсу, и правда напоминала кабинет стоматолога – все блестело хромом и белым пластиком, было пугающе тихо и пахло озоном. Преподаватель, мистер Эванс, улыбался так широко, будто его вот-вот ткнут разрядом тока.

– Коллеги! – его голос прозвучал заученно-бодро, неестественно громко в этой тишине. – Сегодня великий день! День, когда вы сделаете шаг к истинной оптимизации межличностных коммуникаций. К ликвидации помех и недопонимания!

Он замолчал, его взгляд на секунду стал отсутствующим, стеклянным, уставившись в пустоту где-то над головами студентов. Когда он снова заговорил, его голос сорвался на хрипоту, став вдруг человечески усталым и надтреснутым:

– Поверьте… эта система… она дала мне возможность снова услышать другой голос. Не только свой… Он будто поймал себя на этой несанкционированной откровенности, снова напряг плечи, и маска бодрости вернулась на место:

– Так что не теряйте времени! Впереди – будущее!

В начале лекции Марк, парень с задней парты, не выдержал. Он громко, с истеричной ноткой, возмутился навязываемым догмам. Его не просто вывели. Двое мужчин в серой униформе Службы гармонии вошли бесшумно, взяли его под руки и быстрыми шагами вывели из аудитории. Его лицо оставалось бледным и растерянным. На центральном экране его фотография помечалась красным крестиком, а цифра рейтинга «СоцАктивности» с треском упала с 78% до 35%. В аудитории воцарилась мертвая, гробовая тишина. Мистер Эванс улыбался, не моргнув глазом: «Коллеги, давайте не будем мешать другим обрести гармонию».

Раздали устройства. Небольшие, обтекаемой формы гаджеты, похожие на серебристых жуков. Кира взяла свой с ощущением, что держит в руках что-то мертвое и липкое. Прикосновение пластика к вискам было холодным и неприятным.

– Надевайте, пожалуйста. Начнется калибровка, – голос мистера Эванса снова стал ровным и безжизненным.

Кира с последним вздохом протеста нахлобучила гарнитуру. В ушах что-то щелкнуло, слабо и глубоко, и тихо запищало, выводя какой-то неведомый камертон. В затылке пробежали ледяные мурашки, а на языке возник горьковатый, яркий металлический привкус. Нас же предупреждали на биокибернетике: это верные спутники низкоуровневого нейроинтерфейса.

«Добро пожаловать в систему „Гармония“», – проговорил в голове безличный, но странно успокаивающий, бархатный голос. «Начинаем сканирование нейронных паттернов. Процесс займет несколько секунд».

«Отличное начало дня, – яростно подумала Кира. Кофе не помог, а теперь еще какой-то софт будет ковыряться у меня в мозгу, оставляя послевкусие батарейки».

«Обнаружены признаки когнитивного сопротивления и сарказма», – немедленно отозвался голос, и его бархатные нотки сменились сухой констатацией факта. «Рекомендуется расслабиться и принять процесс».

«Да пошел ты к черту», – мысленно выдохнула она, сжимая кулаки под столом.

И вдруг… Наступила полная, абсолютная тишина.

Но это была не пустота. Это было ощущение. Как будто в комнате, где ты всегда был один, ты внезапно, с леденящей душу уверенностью, понял, что кто-то стоит за твоей спиной. И не дышит. И просто ждет. Внимательно и безмолвно изучая тебя.

Кира перестала чувствовать холод пластика на висках. Перестала слышать собственное сердцебиение и шорох одежды соседа. Весь ее мир, все ее внимание сжалось в одну точку. Туда, вглубь этой новой, искусственной тишины в ее собственной голове.

И тогда она это почувствовала. Не голос. Не картинку. Не слово. А… присутствие. Чужое, инородное. Ровное, спокойное, но настороженное внимание. Холодное и безэмоциональное, как взгляд хищника из темноты. Оно наблюдало. Оно анализировало. И оно было направлено прямо на нее. В нее.

Она непроизвольно, судорожно выдохнула, и этот выдох в гробовой тишине аудитории прозвучал как настоящий, оглушительный взрыв.

Глава 2

Алекс лежал неподвижно, уставившись в потолок, где медленно плыла проекция звёздного неба. Искусственные созвездия вычерчивали безупречные траектории, не знающие отклонений. Успокаивающий прибор, прописанный терапевтом. «Звёзды всегда на своих местах, – думал он, чувствуя, как в висках нарастает привычное напряжение. Предсказуемы. Безупречны. Как и должен быть я».

Но сегодня магия не сработала. Мерцающие точки лишь подчёркивали тишину в его голове, ту самую, что на самом деле была густым, липким гулом тревоги. Он прокручивал в голове предстоящий день, и от этого, ком в горле сжимался всё плотнее. «Почему это так тяжело? Ведь это всего лишь алгоритм. Логика. Математика». Он знал все правильные ответы, но его тело отказывалось им верить.

Будильник должен был прозвучать через семнадцать минут. Алекс поймал себя на том, что уже пять минут считает секунды, и резко вскочил с кровати. Холод полированного каменного пола обжёг босые ступни, заставив вздрогнуть. Так даже лучше. Это было хоть какое-то ощущение.

Его комната встречала стерильным, выверенным порядком. Мотивационные постеры на стенах – «Твой Потенциал Безграничен!», «Совершенство – это Не Пункт Назначения, а Путь!» – давно стали невидимым фоном. Полка с трофеями: кубки за победы в дебатах по государственному устройству, медали за академические достижения, сертификаты с отличием по социальной адаптивности. Каждый предмет был кирпичиком в стене его безупречной биографии. Даже одежда на стуле, подготовленная с вечера, была разложена с геометрической точностью. Всё – для картинки. Идеально, как и всё в его жизни. И от этого идеала сводило желудок.

На кухне витал терпкий запах зелени – шпината и сельдерея. Его мать, в безупречном деловом костюме цвета слоновой кости, одним плавным движением разливала густой зелёный коктейль по бокалам. Её взгляд был прикован к голографическому дисплею, парящему в воздухе перед ней, где бесконечным потоком шли данные.

– Ассистент, озвучь рейтинг лояльности отдела Маркова за вчера, – бросила она в никуда, ни на секунду не отрываясь от изучения графиков.

Из скрытого динамика раздался безличный, успокаивающе-нейтральный голос: «Рейтинг лояльности отдела Маркова составляет 98,3 процента. На два процента выше планового показателя. Поздравления, мэм».

Уголки её губ дрогнули в подобии улыбки. Лишь тогда она скользнула взглядом по Алексу, оценивая его внешний вид с головы до ног. Взгляд задержался на идеально застёгнутой рубашке, и она одобрительно кивнула.

– Смотри не опоздай, солнце, – сказала она, уже возвращаясь к своим данным. Голос её был ровным, ласковым, но безжизненным, словно заученная мантра. Сегодняшний день крайне важен для нашего семейного индекса. Отец доволен выполнением плана. Его коллеги все в курсе, что ты в первом потоке на «Гармонии». Согласно параграфу 7.4 Кодекса Стабильности, это повысит наш рейтинг.

Гордость. Алекс мысленно повторил это слово, но почувствовал лишь свинцовую тяжесть в желудке. Он видел, как напряглись её плечи, – даже её расслабленность была тщательно спланированной.

– Не подведу, – бодро ответил он, вжимаясь в роль, которую играл много лет. Уголки губ вверх, плечи расправлены, голос уверенный. Но внутри всё сжалось в один тугой, болезненный комок.

Отец сидел за столом, прячась за развёрнутой газетой – дорогой, престижной пластиковой пластиной, имитирующей старинную бумагу. Он не издал ни звука. Лишь тихий скрип его стула, когда Алекс сел напротив, выдал его присутствие.

Алекс взял свой бокал. Он чувствовал на себе тяжёлый, невидимый взгляд из-за газеты. Молчание за столом было густым, как смог, и таким же токсичным. Он старался есть бесшумно, боясь нарушить ритуал.

Наконец, газета опустилась. Отец, человек с холодным, высеченным будто из гранита лицом, уставился на сына. Его взгляд острый, как скальпель, провел медленный, оценивающий осмотр. Остановился на воротнике рубашки. Молча, идеально отточенным жестом, он протянул руку через стол и поправил и без того идеальную складку на рубашке сына. Пальцы были холодными и твёрдыми, как сталь.

Алекс внутренне сжался от этого прикосновения, внутри него что-то ёкнуло от протеста, но долгие годы тренировок взяли своё. Это был не жест заботы. Это был акт коррекции. Выравнивание погрешности.