Сын тренера

− Средневековье какое-то!

В абонементные группы шли охотно, перед началом месяца к столику администратора стояли огромные очереди, в бассейн ездили издалека. Мама начала переманивать девочек из абонемента себе в группу. Агитация девочек из абонемента проходила туго, да и мальчиков тоже. Сейчас-то всё с девочками у мамы почти нормально, но сейчас детей много стало, а моих ровесников, 94-95 годов рождения, было меньше.

В бассейне в спортивных группах тоже брали плату за три месяца. Только не тысячу, а тысячу-двести. И никто из родителей не возмущался. И родительский комитет так же как в Москве деньги собирал на подарки. Но мама, наученная жалобой, не посмела намекнуть, что ей цветы и конфеты не нужны, а лучше книжки дарить для меня. Ко дню учителя маму завалили подарками, и, слава богу, не цветами и не конфетами. Я, семилетний, был поражён, как уважают в Мирошеве тренеров и учителей. Маму так в Москве не уважали. Здесь каждый родитель нёс маме подарки от себя лично: варенья, соленья, сушения, маринады, хреновухи-медовухи и банки с мёдом. Никник три дня всё добро в квартиру перетаскивал. Он никогда не ездил в бассейн на машине, чтобы не смущать своей новенькой BMW людей. Никник до сих пор убеждённый коммунист и говорит, что капитализм – зло, страну разворовали, информационную войну мы американцам проиграли и стали потребителями. При этом он всегда оборачивается в сторону мирошевского Кремля (пусть даже Кремль и его колокольня не видны) и крестится, и шепчет молитву. Никник утверждает, что первый коммунист был Иисус Христос. И сейчас я думаю, что он не так уж был и не прав. Но почему всё это Никник начинал говорить, когда перетаскивал тяжеленные подарки пёхом от бассейна до дома – до сих пор понять не могу. Но кажется мне, что Никника, как зав по идеологии и тогда, на службе, и сейчас, на пенсии, немного лицемер – это профессиональное.

После дня учителя мама в церкви перестала шептать «Евгеньич» и писать записки, выводя «Е» (я уже знал, что это буква «е»). Теперь мама шептала «Коля», молилась усердно и чётким круглым почерком выводила в записках чёткие и устойчивые как табуретки две заглавные «Н».

Никник очень уважал какого-то богослова, который приезжал из семинарии Сергиев-Пасада и читал просветительские лекции. Узнав, что я боюсь исповеди, Никник познакомил меня с батюшкой Святозаром. Я просто ненавидел исповеди в Москве. На своей первой исповеди я пожаловался, что меня передразнивают ребята в раздевалке и признался, что я их бью. Московский батюшка как будто не расслышал, продолжал наставлять, и я понял, что никому мои проблемы не нужны. И поэтому я наотрез отказывался исповедоваться, переехав в Мирошев. Но Никник был мастер убеждений, а точнее – переубеждений. Он попросил меня попробовать ещё раз, самый-пресамый последний. Тем более, что же и в Мирошеве грешил, дрался в школе, когда меня передразнивали из-за невнятной шепелявой речи. Батюшка Святозар мне понравился. Это был, как и Никник, удивительный человек, я до сих пор у него исповедуюсь. Специально приезжаю в Мирошев. А тогда, в далёком ноль-первом году батюшка Святозар, молодой, голубоглазый, широкий, говорил сочным бархатным голосом в густую бороду. Наставлял: необходимо много работать над собой: заниматься, читать скороговорки, учить их как молитвы, обязательно читать Новый Завет вслух, потому что это бес хочет навредить через плохую речь и невнятные звуки, а святые книги изгоняют бесов похлеще молитв. С тех пор я перечитываю Библию, и Жития Святых, а скороговорки бормочу на дистанции, когда совсем тяжело. Но внятно говорить я стал только в четырнадцать лет, когда мой настоящий папа Константин договорился с логопедом в поликлинике. Я ж в четырнадцать лет вернулся в Москву…

5. Тактика

Никник очень дисциплинированный и исполнительный. Когда родилась Алёна, мама практически не уходила с работы. Никник занимался Алёнкой с грудного возраста, лучше любой женщины-няньки справлялся. Он говорил:

− Это же у меня третья дочурочка. Третья – значит, самая любимая, самая красивая, самая счастливая, самая-самая-самая, как в сказках.

Никник и жил как в сказке. Он восхищался простым вещам, радовался небу, тучкам, журил сильный ветер и метели, разговаривал с ними как с живыми, успокаивал, как королевич Елисей. Никник летом всегда находил в леске рядом с заброшенным стадионом какие-то удивительные пахучие травы. И всегда шёл с этими травами в аптеку в башне, там работали знающие люди, они отвечали, что за трава – Никник делал заметку в мобильнике, а дома переписывал в дневник. Да. Он вёл дневник.

Никник никогда как мама не ругался из-за пустяков: из-за невымытой посуды и разбросанных вещей. Порядок он обожал, но не терроризировал им, как, например, бабушка. Она приехала на первые новогодние каникулы и просто достала меня своими нотациями о порядке. Но я молчал, не огрызался: Дед Мороз − такой молодец! − подарил мне на Новый год «Перевозчик дроидов»8, я с увлечением собирал конструктор. Мы и в кино с Никником ездили во Владимир на «Первый эпизод» (В Мирошев фильмы всегда позже привозили). Никник всегда повторял, что американцы-гады, враги, но кино про Звёздные войны –классика, классика, настоящие искусство принадлежит всем и вне политики. Никник ещё много мне покупал конструкторов «вражьей фирмы», но «Перевозчик Дроидов» до сих пор у меня самый любимый.

Учительница Ирина Борисовна спросила после Рождества:

− Дети! Кому что на праздник Дедушка Мороз принёс?

Я ответил, что мне конструктор «Первозчик дроидов» − одноклассники присвистнули от зависти. Так и прозвали. А до этого по фамилии дразнили – Борт.

Наступил зеркальный год, магические цифры 2002. Зеркало, нумерология, астрология… Всё это ересь и грех, а всё равно − дети любят китайский календарь и календарь с предсказаниями. 2002 – год белой лошади, лошадь − сильное животное, не обезьяна, не змея-пресмыкала. Лошадь – это свобода и скорость.

Первый счастливый Новый год в моей жизни. Мы гуляли впятером − бабушка, Никник, я, мама и Алёнка в животе у мамы. Бабушка с мамой восхищалась ёлками около памятника преподобному Косьме. Ёлки настоящие, живые, серебристые, пушистые, светились и мигали гирляндами. Их игрушками украсили, а игрушки во всех трёх школах ребята делали, выпиливали, раскрашивали несмываемыми красками, плели из проволоки огромные шары.

На территории Кремля, за стеной, появился ледяной вертеп, большой, просто огромный, и Вифлеемская ледяная звезда на крыше, такая красивая, в острых гладких гранях, так ещё и расписная! Такого в Москве не было. Там вертеп был маленький, свечей внутри много, звезды ледяной на крыше не было. Я в том вертепе с пацаном подрался, пока служба шла, он меня прям в свечки толкнул, и я немножко загорелся. А тут – никто не толкался, было свободно. Я Никнику рассказал о случае со свечками. Он промолчал, я думал, что он и не слышал. А когда я пришёл из школы и похвалился, что меня Дроидом прозвали, Никник обиделся.

− Что же ты: злой робот?

Я молчал. Робот и робот. Злой – нормально. А Никник сказал:

− Если тебя это нравится, то так точно. А если нет – то слушай мою команду.

И я оказался на полу. Я даже не понял как. Никник встал надо мной, загорелый, коротко стриженный, страшный и сказал:

− Если кто-то обзывается или нарывается, вот так действуй. Научить?

− Научить! – восхищённо сказал я.

И Никник по воскресениям стал водить меня в центр боевых искусств и единоборств. Там его друг работал. Меня учили самообороне.

Мама тогда, когда я оказался на полу, очень была довольна, обняла Никника, насколько это позволял живот, расцеловала своего любимого мужа. Мама стала жаловаться, как в Москве меня укусила девочка-соседка по лестничной площадке. Девочка была из богатой семьи, мама не посмела портить с ними отношение – соседи же, а укус был просто зверский, синий с красными следами зубов. Мама расчувствовалась и рассказала, как в молодости, в спортинтернате, лучшая подруга опрокинула маму в сугроб и стала душить.

− В шутку конечно, − сказала мама. – Просто потому, что у меня результаты росли быстро за счёт стрельбы, а у неё застопорились. Я не умела обороняться, снега наглоталась, кровью ещё два дня кашляла. Чуть сознание не потеряла, когда она так «пошутила». Больше я с ней не общалась и упросила комендантшу, чтобы меня перевели в другую комнату. А она, когда мы встречались, ухмылялась довольно и злорадно. И я ничего ей сделать не могла.

− Сразу и не надо. Надо применять выжидательную тактику и нападать в самый неожиданный момент.

− Да я ничего не нападала, Коль, − сказала мама. – Я просто выиграла у неё на соревнованиях весной.

− Это дело. Надо зло наказывать, − отозвался Никник.

Я запомнил слова о выжидательной тактике. Мне понравилось. Можно носить в себе обиду, накапливать злость и в самый неожиданный момент сразить и уничтожить врага. В центре боевых искусств, я стал оставаться после тренировки. И всегда шёл в зал к борцам. Мне нравилась вольная борьба. Ходят-ходят, бродят-бродят по тамтаму или ковру, выжидают, вдруг – набрасываются. Захваты, хваты… Супер. И рукопашный бой мне нравился, но меньше. В самообороне как раз больше рукопашного, чем борцовского.

На 23 февраля Никник подарил мне «Граф Монте-Кристо» со словами:

− Учись хладнокровию.

Это моя любимая книга до сих пор. Вот только месть моя не удалась. Я ж не в книге, а в жизни, где нет места романтизму, да и никто не оставлял мне капитал, никакой аббат Фариа, а то я отомстил бы всем своим врагам сполна, показал по чём фунт лиха.

6. Обиды и тренировки

Вроде бы ничего не предвещало неприятностей, и даже наоборот. Я отзанимался год в секции по плаванию. Чем больше одноклассники привыкали к школе, тем тяжелее приходилось мне. Меня дразнили больше и больше, точнее − передразнивали. «Дроид! Дроид!» Я помнил о выжидательной тактике и молчал. До поры до времени. Из-за неотомщённых (до поры до времени!) обид я стал лучше плавать. Я больше не старался идеально делать уроки. Делай-не делай, отвечай-не отвечай, у доски или с места − всё равно дразнят. А если учитель похвалит, то будут дразнить сильнее. Я стал как можно больше времени проводить в бассейне. Тренироваться, заниматься ОФП в зале. Я увлёкся плаванием. Про себя я благодарил тренера Громову, она ставила мне технику, я помнил все её замечания и советы – у меня память очень хорошая. Перед тем как уехать из Москвы, она приходила к нам домой, объясняла маме и мне разные хитрые секреты по плаванию. Мама старалась всё записать. Всё-таки мама волновалась, она ж пятиборка, а не пловчиха, а в Мирошеве – секция по плаванию, надо ставить технику младшей группе. Это в старшей группе тренеру только грамотно задания давать и нагрузку рассчитывать, а с маленькими всегда мучение, в любом виде спорта. Как же я радовался первому юношескому разряду зимой, как я гордился, а то в пятиборье всё – очки-очки. Двоеборье9 и то официально с девяти лет.

Единственное из уроков, что я не забросил − это письмо. Я всегда делал письмо не в прописи, а сначала в черновике. Никник проверял. Никник уверял, что у меня очень хорошие данные к каллиграфии.

− Старайся. Привыкай так писать. В армии писари – на вес золота.

− Да какие писари, − смеялась мама, гладя живот, − сейчас все на компьютеры будут переходить.

− Нет, − сказал Никник. – Живое письмо всегда в армии нужно. Писари всегда будут. Даже и у тебя, Анюта, в спортшколе. Ты посмотри: Степану какую грамоту выписали! Корявые цифры, корявые буквы. Нет у нас в бассейне ни одной некорявой руки.

− Да грамоты уж точно на компьютер переведут, − смеялась мама.

− Ну не скажи, не скажи, − не сдавался Никник.

И он, как ни странно, оказался прав. Фамилию и время до сих пор иногда вписывают в грамоту от руки и редко, чтоб почерк красивый. А у меня этих грамот великое множество. Жаль, что толку от них оказалось никакого. Так – потешить самолюбие и внукам показать…

7. Первая победа

Мама родила весной, на Вербное. В конце апреля к нам приехала Громова помочь крестить Алёнку, а заодно побыть со мной на первенстве области. И на следующий день пришла ко мне в бассейн. Она сидела на трибунах, я её не видел. У нас в бассейне трибуны высокие, нависают над водой, на трибунах сидения рядами. Дома Громова сказала:

− Стёпа! Всё более-менее, но ногами плохо работаешь. Нагрузку на ноги давай. И силы бы прибавить на старте.

Мама стала оправдываться, что она зашивается с грудной, не хватает времени на меня. Но Никник тут же вызвался со мной бегать по утрам.

− Обещай, Коля, каждый день бегать со Стёпушкой! – говорила Громова, когда мы неслись на шикарной Никниковской BMW на первенство области.

− Обещаю, Галя, вот те крест, − крестился Никник.

А я подумал: во я попал! С этого дня пришлось бегать с Никником по утрам. Мы так и бегали с ним потом много лет.

Соревнования шли три дня. Мама заявляла так, чтобы мне пришлось ездить два дня: на пятьдесят-кроль и на пятьдесят-брасс в первый день, на пятьдесят и сто-спину в третий. Громова не одобрила такой подход.

− Два полтинника в один день – тяжело. Сто и полтос ещё тяжелее. Он же маленький.

Я вспомнил, что, если бы остался на пятиборье, то плыл бы только пятьдесят-кроль. И порадовался, что не остался.

− Лучше три дня ездить. Опыт же, Анюта. У Коли не машина – самолёт.

Мама опять оправдывалась, укачивая Алёнку на руках:

− Всё не могу привыкнуть. Всю жизнь на автобусах с пересадками, на поездах – столько времени на дорогу уходило. Не перестроюсь, что с такой машине всё рядом.

Это было верно: BMW Никника летала. Если дэпээсники тормозили, то Никник энергично выходил из машины, быстро разбирался, давал немного денег. Но тормозили его редко, машину Никника почти все гаишники знали.

Я говорил:

− Но спина только в третий день. У меня спина хорошо идёт, Александра Юрьевна!

− Надо было выбрать что-то одно.

Громова помогла мне после первого дня, когда я проиграл в кроле и брассе. В машине Никник удручённо молчал, переживал. В брассе я занял предпоследнее двадцать седьмое место. И то, что соревновательная группа была 93 год и младше, и то, что я не был дисквалифицирован, как многие другие (человек десять дисквалифицировали за неправильное прохождение дистанции или повороты), никого, и меня тоже, не радовало. В кроле я стал тридцать вторым! Я винил во всём наш длинный мирошевский бассейн10 (на кубке области была − короткая вода, как и везде), Никник был с этим согласен. Громова ничего не говорила, она настраивала меня на второй, а точнее – на третий день. Утирая в машине слёзы своим душистым платком, она рассказала о «мёртвой точке», когда кажется, что нет сил. Громова уверила, что «нет сил» − временное состояние, и Никник подтвердил, стал рассказывать о кроссах с полной боевой выкладкой, о солдатах, которые в середине дистанции плелись, но «что-то включалось» и после бежали резво, финишировали среди первых.

Через день я ехал, особо не волнуясь: хуже, чем накануне, не будет. Спину я любил, хорошо стартовал, технично проплыл, и вошёл в финальный заплыв.

− Ну! Полдела сделано! – радовался Никник.

А Громова ругалась:

− Стёпа! Бегом в душ. Грейся. Николай тебя позовёт, когда надо будет.

И я стоял под горячим душем, грелся и грелся. И никому свой душ не уступал. Хотя большинство ребят были старше меня и некоторые лезли драться. Но кто-то сказал:

− Не мешайте ему! Он в финале на спине поплывёт.

И от меня отстали.

А после финала, где я стал последним, уважительно стали спрашивать в душе:

− Ну ты катер. А что ещё поплывёшь?

Конечно то, что я плыл две «спины» (на отборе и в финале) утомило мышцы, но я не остывал, хорошо грелся. Дальше ещё были виды. А «сто»-спину плыли в самом конце. Я отдохнул. Старт не прозевал. И, по совету Громовой, начал так же быстро, как на пятьдесят. О «мёртвой точке» я вспомнил на третьем бассейне, но стиснул зубы, тянулся и тянулся11 из последних сил. Чувствовал: руки устали дико, меня не хватит на ещё один гребок и − была-не была! – от усталости наобум пошёл на сальто у бортика, не притормаживая. Подумал: всё равно терять нечего, финал в пятьдесят-спина есть, а тут − всё равно, на «сто-спине» не было, всего-то было три заплыва, какой тут финал. Удивительно, но я коснулся бортика идеально – ну, вот угадал12. И оттолкнулся13, вложив всю злобу. Громова стояла у бортика, кричала, но я видел только, что она открывала рот, махала руками. Я, глядя на неё, активнее заработал руками, и от радости, что откуда-то взялись силы, приободрился: на последней прямой поплыл так быстро, как никогда не плыл. Лидера дисквалифицировали то ли за поворот то ли за фальстарт – перенервничал, наверное, поторопился. Я выгрыз десятую у второго места и неожиданно стал первым. А плыл-то я в первом слабом заплыве по первой дорожке14.

Мама просто не поверила, увидев у меня в руках маленький кубок с эмблемой, а когда услышала время, то потеряла дар речи.

− Тридцать восемь и восемь15, одна-двадцать восемь и семь! – торжествующе объявила Громова. – Степан превзошёл сам себя! Вот что значит техника с детства! А то некоторые: здоровые лбы, девяносто третий год, виляют по дорожке как алконавты в березняке16, в ограничители врезаются.

Я подтвердил первый юношеский!17 В семь (ну, почти в восемь лет) я подтвердил первый юношеский и опередил парней на год и на два старше меня! О том, что лидера дисквалифицировали и вообще соперников было немного, я даже не вспомнил, и очень зря. Результат был, прямо скажем, совсем не чемпионский. Но для моего возраста – приличный. Я до этого на прикидке сто-спину за одну-тридцать пять плыл, и это было очень круто для длинной воды18.

− Смотри! Не возгордись! – предупредила мама. – Тебе просто повезло.

Но я конечно разважничался в бассейне. Стоял под информационным стендом, где удивительными магнитными фигурками было приколото поздравление и моё фото.

В школе тоже пытался похвастаться, но кто-то в классе сказал:

− Подумаешь! Минута двадцать-восемь! Я за минуту проплыву.

Я ничего не ответил. Сказать можно всё, что угодно, а вот проплыть… Для человека несведущего время ничего не говорит. Серые мирошевцы клевали только на разряды: КМС и МС – вот и всё, что они понимали и что безоговорочно уважали. И ещё высшую категорию учителей.

После победы я расхрабрился. Всё-таки уже три месяца я отзанимался и в секции самообороны. После Пасхи меня никто не дразнил в классе. За глаза Дроидом звали, в лицо перестали. Я начал нападать на обидчиков первым. Я отомстил всем за весь год. Маму вызвали в школу – на меня пожаловалось сразу несколько мам моих обидчиков. Мама пришла с Алёнкой на перевязи и положила на стол учителю мою грамоту на «сто-спину»:

− Стёпа – чемпион по области. Вы видите, чья подпись на дипломе? Он просто так драку не начнёт. Ему в драках реализовываться не нужно. В отличие от его одноклассников.

− Вы как коллега понимаете: мальчики всегда выстраивают иерархию. Вот кто-то и не хочет…− залепетала Ирина Борисовна и всплеснула руками: − Ну надо же! Такое событие! А я ничего не знаю.

− Вот вам газета, − мама достала из слима19 газету, скрученную трубочкой.

− Ну надо же! – опять стала восхищаться Ирина Борисовна, разглаживая последнюю страницу и пробегая взглядом статью, где было написано не только обо мне, но и я упоминался как самый молодой чемпион Кубка области.

В конце года мне выдали ведомость, где в графе «поведение» значилось «отл». А вот у моих обидчиков – только «хор». А у некоторых и «уд», это у тех, чьи родители на меня пожаловались.

8. Зеркальный год

Летом в лагере было всё как обычно. Только группа у мамы в Мирошеве была помладше, мои ровесники, и почти не было девочек. В Москве-то я ездил в лагерь со старшими – у мамы была смешанная группа по пятиборью.

Я не очень люблю ровесников. Они глупые и тупые. Но как-то пережил лагерь. Всё-таки в спорте меня уважали. Никто не порол чушь, что сто-спину за минуту только так проплывёт. Мы ездили на Азовское море, мама носила Алёнку на себе, на перевязи, без всяких колясок. Маме нельзя было волноваться, чтобы не пропало молоко. Море было грязное, и утром, как назло, волны пригоняли на песок мёртвых альбатросов. С утра, когда мы спускались к пляжу, Никник первым делом, вылавливал мёртвых птиц. Это было противно. Но Никник объяснял мне, что мёртвого не надо бояться, а надо бояться живого. Никник как в воду глядел. Скоро я узнал, что значит бояться по-настоящему.

Получается, что самыми счастливыми был первый год житья на новом месте. 2002 − зеркальный год, рождение Алёнки, мои первые победы: финальные заплывы в регионе.

Осенью, и в школе, и в бассейне, у меня появились враги. Вот что такое зеркальный год. Сначала удачи – потом удачи наоборот, отражение, точнее − поражения.

Во второй класс я шёл гордый и важный. Я загорел на море, я тренировался летом. Я был сильный и пружинистый. Ещё бы! Уже четыре года, как я плавал. И букет у меня был из чайных двуцветных роз с кранной каёмкой по краям листьев, а не из каких-нибудь там дачных флоксов, цинний или хризантем. На школьной линейке я увидел военного. Не такого как Никник, не в зелёном кителе, а в сером. Мент! Он стоял среди родителей. Не только я оборачивался на него. Многие смотрели. Одиннадцатиклассник пронёс на плече красивую девочку20. Она блестела, искрилась на солнце тёмными густыми мудрёно убранными волосами и чёрными лакированными туфельками. Девочка звенела в колокольчик. Милая такая девочка, глаза немножко раскосые. Я услышал, как кто-то из родителей (а я стоял в заднем ряду нашего класса) сказал:

− Это дочка замначальника УВД!

Опа! Вот что это за серый военный.

Я и забыть забыл об этом. Но где-то в ноябре, на перемене, в коридоре, я подрался с одноклассником. Он стал шепелявить, передразнивая меня, вот и получил. Но и я получил. Кто-то резко и быстро сшиб меня с ног, откуда-то сбоку кто-то подсёк меня. Я был не готов и больно упал, не успел на бок, брякнулся на спину. Я вскочил, защищаясь теперь от двоих врагов. Это было не в первый раз, я не испугался. И тут разобрал, что второй мой враг – та девчонка, которая звенела в колокольчик. Я просто обалдел. И пропустил ещё один удар от одноклассника. Одноклассник врезал мне в челюсть, не сильно, он был слабак. И убежал. А девочка стояла, щурясь грозно и колюче:

− Ты что это на него напал? Приёмчики выучил, как погляжу?

Я не знал, что делать. Не бить же девочку, она ж дочка начальника. Я сказал:

− И ты, смотрю, знаешь приёмчики.

− Угу, − процедила девчонка. – Ты не увиливай. Признавайся: почему нападаешь на мирных граждан?

Я даже не удивился. Первоклассница, а говорит как мент из сериалов, которые смотрел во дворце водных видов спорта гардеробщик дядя Костя.

− Чего молчишь, а? Отвечай, кому сказано!

− А-аа, − потёр я, чтобы разжалобить, скулу, − а-а… он маленьких бил.

«Он маленьких бьёт» была моя волшебная фраза, моя палочка-выручалочка. Когда мы ездили с мамой в лагерь, она мне всегда давала задание: если увижу в группе драку, если старшие будут обзывать или бить младших, сразу сообщать. Вот я и привык, если что, оправдывать себя и очернять обидчика. «Он маленьких бьёт!» Обыкновенно, никто не уточнял, каких маленьких и где бьют. Ну, мало ли: каких-то, может раньше где-то встретил злодей маленьких, а теперь я мщу за тех маленьких… Девочка повелась на волшебную фразу, сказала:

− А-аа… Ну так бы сразу и сказал. С приёмчиками-то поаккуратней. Рукопашкой, что ли, занимаешься?

− Ага, − я не стал переубеждать воинственную собеседницу. – В центре боевых искусств. А ты – там же?

− Вопросики тут задаю я. Понял?

− Не понял, − огрызнулся. Вот ещё: малявка, а командует, как милиционер.

− А не понял, так скоро поймёшь.

И девочка пошла по коридору, топая крепкими ножками в маленьких блестящих туфельках на каблучках.

− Дура тупая! – крикнул я ей вдогонку.

Она даже не обернулась.

С этого момента я стал опасаться драться в школе. Я выходил на перемену и смотрел: нет ли этой деловой красивой девчонки, и только тогда со спокойной совестью нападдавал кому надо за что надо. Наши с этой воинственной девочкой классы были на разных концах этажа. Я опасался не только её, меня приводила в ужас и их учительница по прозвищу Мумия. Она ходила как скала, прямая, с огромной причёской на голове в виде блина. Я думал: какое счастье, что я учусь у Ирины Борисовны, молодой, красивой и улыбчивой.

В новом первом классе была ещё ослепительная девочка Злата. Я её знал и раньше. Она занималась гимнастикой во Дворце Спорта и выступала показательно на Дне города. Злата мне очень нравилась. Но она нравилась не только мне. Какой-то кудрявый сытый мальчишка подошёл ко мне в столовке и сказал:

− Не пялься! У тебя есть твои второклашки.