Корона из Пепла. Сумерки Яви

Он сделал паузу, подбирая слова.

– Наш мир, мир солнца и людей, оказался для нее слишком… ярким. Слишком громким. Она выросла там, в тишине и сумраке. Здесь она угасала. Как сорванный лесной цветок, который поставили под палящее солнце. Болезнь… забрала ее, когда тебе было три года.

Слова "болезнь забрала ее" прозвучали глухо и фальшиво. Ратибор услышал в них ту же интонацию, что и в прежних отговорках. Ту же стену, которую отец выстраивал, когда не хотел говорить правду. Это была ложь. Или, по крайней мере, жестокая полуправда. Самая главная, самая страшная часть истории осталась нерассказанной. Что-то случилось. Что-то, о чем его отец, переживший потерю друзей, десятки битв и встречу с темным культом, боялся даже вспоминать.

Но Ратибор не стал давить. Не сейчас. Он понимал, что достиг предела. Что дальше – только боль, к которой его отец, да и он сам, еще не был готов. На эту ночь он получил достаточно. Достаточно, чтобы понять истоки этой войны, что подбиралась к их порогу.

Он молча поднялся. Отец не посмотрел на него. Он так и сидел, глядя в пустую стену, запершись в своей раковине горя. Ратибор, не говоря ни слова, повернулся и пошел к выходу. Он уходил не потому, что был зол. Он уходил, чтобы побыть одному. Чтобы обдумать, переварить, принять.

Теперь он знал имя своего врага.

Теперь он знал имя своей матери. Морана. Имя, похожее на шепот северного ветра.

И теперь он знал цену, которую заплатил его отец за несколько коротких лет любви.

Он понимал, что настоящая война только начинается. А ее самая главная, самая темная тайна все еще была надежно скрыта во тьме прошлого.

Глава 36: Холодный след

Ночь откровений не принесла мира. Наоборот, она оставила после себя тяжелое, свинцовое затишье, какое бывает после бури, что повалила деревья, но так и не пролилась дождем. Между Ратибором и Всеволодом установилось напряженное перемирие. Они больше не спорили. Они почти не разговаривали. Они встречались лишь на рассвете, на тренировочном поле.

Их тренировки изменились. Из уроков они превратились в ожесточенные, молчаливые поединки. Всеволод вкладывал в каждый удар своего тренировочного меча всю горечь и вину, что копились в нем годами. Он больше не учил, он вымещал боль. Ратибор же, в свою очередь, отбивал эти удары, и в его движениях была вся ярость и смятение от новообретенной, страшной правды. Каждый день они расходились, покрытые новыми синяками, не сказав друг другу ни слова.

Ратибор не мог сидеть на месте. Рассказ отца, вместо того чтобы дать ответы, лишь породил новые, еще более мучительные вопросы. Что за "болезнь" унесла его мать? Почему его кровь – это "ключ"? Что за бог у этого культа, раз его боялся даже Всеволод? Ждать ответов от отца было бесполезно. Значит, их нужно было искать самому.

Он снова начал уходить в лес. Но теперь он искал не следы культистов. Он искал знание. В лесах, в самой глухой чащобе, в нескольких днях пути от Медвежьего Угла, стоял небольшой скит отшельников-староверов. Эти люди отреклись от мира и жили по законам предков. Слухи ходили разные. Кто-то считал их святыми, кто-то – колдунами. Но все сходились в одном: они знали о лесных тайнах, о старых богах и духах больше, чем любой княжеский волхв. Ратибор решил, что если кто и мог знать что-то об искаженном культе Мары, то только они.

Когда он собирался, к нему подошла Кайя. На ее поясе висел нож, за спиной – лук. Она была готова.

– Я с тобой.

– Я справлюсь один.

– Один ты наломаешь дров, боярич, – отрезала она, глядя на него своими пронзительными зелеными глазами. – Твоя голова сейчас забита не тем. Ты смотришь в себя. Тебе нужен кто-то, кто будет смотреть по сторонам.

Ее прямота, как всегда, отрезвляла. Он был слишком погружен в свои мысли, чтобы быть хорошим следопытом. Он кивнул.

Они шли уже второй день. Лес вокруг них менялся. Он становился тише. Не умиротворенно-тихим, а замершим, притаившимся. Перестали петь птицы. Не мелькали в ветвях вездесущие белки, не шуршали в подлеске ежи. Живое попряталось. Даже ветер, казалось, затих, и воздух стал неподвижным, тяжелым и холодным, несмотря на то, что осень еще не вступила в свои права.

Кайя шла напряженная, постоянно ежась, хотя холода не было. Она то и дело останавливалась, прислушиваясь к тишине.

– Что-то не так, – прошептала она, когда они остановились на привал. – Лес… он боится. Я чувствую это. Он затаился. Как мышь, когда чует в норе змею. Или как сама змея перед прыжком.

Ратибор тоже чувствовал это. Давящее, гнетущее ощущение чужого присутствия. Зловещее затишье, наполненное невысказанной угрозой. Это было похоже на ту тишину, что воцарилась в харчевне на торгу, прежде чем старый охотник начал свой страшный рассказ. Только здесь тишиной был объят весь мир. И они шли прямо в ее эпицентр.

Глава 37: Тишина скита

Лесная тропа вывела их на широкую, залитую солнцем поляну. Здесь, у небольшого чистого ручья, и стоял скит. Несколько добротных бревенчатых изб, маленькая часовня с вырезанной из дерева фигуркой Велеса над входом, ухоженный огород с аккуратными грядками. Все дышало миром и трудом.

Но их встретила абсолютная, неестественная тишина.

Не лаяли собаки. Не дымили трубы. Дверь в самую большую, главную избу, была сорвана с одной петли и тихо, со скрипом, качалась на ветру.

Ратибор достал меч. Кайя – лук, наложив на тетиву стрелу. Они медленно, шаг за шагом, двинулись к избе. Тревожное предчувствие, которое мучило их всю дорогу, сгустилось до ледяного комка в животе.

Они осторожно заглянули внутрь.

Их глазам предстала картина бойни. Но это была не та резня, что бывает при разбойничьем налете. В избе царил порядок. Посуда стояла на полках, одежда была аккуратно сложена на лавках. Ничего не было украдено, ничего не было разбросано. Только тела.

Шестеро отшельников – трое седобородых стариков и три пожилые женщины в простых одеждах – лежали там, где их застала смерть. Один – у стола, над раскрытой книгой. Другая – у очага, с кочергой в руке. Они не успели или не пытались защищаться. У всех на груди виднелась одна и та же рана – узкий, аккуратный прокол. Ратибор узнал этот след. След тонкого, похожего на стилет клинка. Оружие культистов.

Но самое страшное было не это.

Стены. Пол. Потолок. Все деревянные поверхности избы были покрыты символами, начертанными кровью убитых. Это был сложный, переплетающийся узор из линий, спиралей и рун, которых Ратибор никогда не видел. Он узнал в этом узоре знакомый ему зловещий знак, но здесь он был лишь малой частью чего-то огромного, богохульного. Кровь еще не везде высохла, она тускло поблескивала в лучах солнца, проникавших в дверной проем.

Это не было просто убийством. Это было осквернение. Жуткий, кровавый ритуал, проведенный на земле, которая для этих людей была святой. Они не просто убили их, они использовали их кровь, их веру, их место силы для своих темных целей.

Кайя зажала рот рукой, ее лицо позеленело. Запах теплой крови, смешанный с запахом чего-то еще, чужеродного и тошнотворного, ударил в нос. Это была вонь темной магии, такой концентрированной, что, казалось, она въелась в само дерево стен.

– Они… – прошептала она, отступая назад, на свежий воздух. – Они не просто убили их, Ратибор. Они что-то здесь открывали… Или, – она судорожно сглотнула, – закрывали.

Глава 38: Глаза безумия

Они вышли из оскверненной избы, тяжело дыша. Солнечный свет на поляне казался неестественно ярким и неуместным после полумрака, пропитанного смертью. Пока Кайя пыталась справиться с тошнотой, Ратибор решил обойти остальные постройки. Часовня, хлев – везде была та же картина молчаливой резни и богохульных символов на стенах.

Когда он проходил мимо погреба-ледника, сложенного из грубых камней, он остановился. Он услышал звук. Тихий, прерывистый, похожий не то на плач, не то на скулеж раненого щенка. Звук доносился из-под тяжелой дубовой крышки погреба.

– Кайя! – позвал он.

Вдвоем они с трудом, напрягая все силы, сдвинули тяжелую, присыпанную землей крышку. Вниз, в холодную, пахнущую сыростью темноту, вела земляная лестница. Скулеж стал громче.

Ратибор осторожно спустился вниз, его глаза привыкали к полумраку. В самом дальнем углу погреба, между бочек с квашеной капустой и мешков с сушеными грибами, сидела, съежившись, маленькая фигурка. Девочка. Лет десяти, не больше. Худая, вся в грязи, ее простая холщовая рубаха была разорвана на плече. Она сидела, обхватив колени руками, и раскачивалась из стороны в сторону, что-то монотонно бормоча себе под нос.

Ратибор знал ее. Видел пару раз, когда приходил сюда с отцом. Местные отшельники звали ее Лихорадкой за вечно горевшие, слишком яркие глаза. Говорили, что они нашли ее в лесу несколько лет назад – дикую, испуганную, не помнящую, кто она и откуда. Звали ее Ульяной.

– Эй… – тихо позвал Ратибор, делая шаг вперед. – Не бойся. Мы не обидим.

Девочка не отреагировала. Она продолжала раскачиваться и бормотать, глядя невидящими глазами в стену. Она смотрела сквозь него, словно его здесь и не было.

Он сделал еще шаг и протянул к ней руку.

– Пойдем. Здесь нельзя оставаться.

В тот момент, как его пальцы почти коснулись ее плеча, она изменилась. Ее тело напряглось, бормотание перешло в дикий, пронзительный визг. Она развернулась и бросилась на него. Это был не испуганный ребенок. Это был дикий зверек. Она вцепилась ему в руку зубами, а ее маленькие пальцы с обломанными ногтями впились в его лицо, царапая. Ее сила была нечеловеческой. Ратибор от неожиданности отшатнулся, едва сумев разжать ее челюсти.

– Кайя!

Кайя спрыгнула в погреб. Вдвоем им с трудом удалось спеленать бьющуюся, кричащую девочку в плащ Ратибора. Она вырывалась, кусалась, из ее горла вырывались нечеловеческие, гортанные звуки.

И вдруг, в самый разгар этой борьбы, она замерла. Она перестала кричать и вырываться. Она подняла на Ратибора взгляд. На одно короткое, бесконечное мгновение ее глаза прояснились. Они были чистыми, пронзительно-голубыми, как летнее небо. Но в их глубине плескался такой черный, вселенский ужас, пережитый и застывший там навсегда, что у Ратибора перехватило дыхание.

И она заговорила. Шепотом, но абсолютно четко, с пугающей ясностью.

– Ключник пришел… дверь откроет… кровь за кровь… черная мать ждет…

А потом, так же внезапно, ее взгляд снова помутнел, став бессмысленным и диким. Разум снова покинул ее, и она начала бормотать бессвязный, лихорадочный бред про ползающие по стенам тени, про шелковых пауков, плетущих саваны, и про холодные руки, что тянутся из-под земли.

Ратибор смотрел на нее, и по его спине снова и снова пробегал ледяной холод. Он понял все. Она была там. Она видела все. Она слышала все. И то, что она видела, выжгло ее разум дотла, оставив лишь пепел и несколько обугленных, страшных обломков. Осколков знания, сверкавших во тьме ее безумия, как разбитое зеркало.

Глава 39: Ноша

Обратная дорога была тяжелой. Не столько физически, сколько морально. Ратибор почти всю дорогу нес Ульяну на руках. Она то билась в своем коконе из плаща, издавая дикие, гортанные звуки, то затихала, погружаясь в безучастное оцепенение, и лишь ее глаза продолжали невидяще смотреть в пустоту. Эта маленькая, сломленная ноша была тяжелее любого груза.

В Медвежий Угол они вошли на закате. Их появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Картина была слишком удручающей: Ратибор, мрачный и перепачканный в грязи, несет на руках бьющуюся в беспамятстве девочку, а рядом, как тень, идет Кайя, с луком наготове и лицом, твердым, как камень.

Жители, привлеченные лаем собак, высыпали из домов. Их окружили, засыпая тревожными вопросами. Ратибору пришлось рассказать. Кратко, без кровавых подробностей, он поведал о том, что скит разорен, а все отшельники убиты. И что эта девочка – единственная выжившая.

Новость прокатилась по толпе, как волна страха. Это был уже не далекий хутор Демида, не байки с ярмарки. Отшельники были частью их мира. Святые люди, жившие в их лесу. Угроза перестала быть чем-то, что касается только семьи боярина. Она пришла к ним. Она убивала праведников. И страх, до этого глухой и подспудный, стал острым и явным.

И этот страх тут же нашел свой выход.

– Она порченая! – раздался визгливый женский голос. Вперед выступила Агафья, самая сварливая и суеверная баба в деревне. – Гляньте на нее! Глаза пустые! Бесы в ней сидят! Она накличет беду на всю нашу деревню! Гнать ее надо! В лес! Откуда пришла!

Ее поддержали. Толпа, подогретая страхом, загудела. "Правду говорит!", "Нечистая она!", "Гони ее, боярич!". Люди шарахались от безумного взгляда Ульяны, крестились, услышав ее бормотание. В одно мгновение из жертвы девочка превратилась в козла отпущения.

– Молчать!

Ратибор попытался перекричать толпу, но его голос утонул в общем гвалте. Ситуация накалялась.

И тут на крыльцо боярских хором вышел Всеволод. Он не кричал. Он просто стоял, тяжело опираясь на свой вынутый из ножен боевой меч, как на посох. И одного его вида, одного его молчаливого, тяжелого взгляда хватило, чтобы толпа стихла.

– Эта девочка, – голос его был спокоен, но в нем звенела сталь, – не порченая. Она – жертва. Она видела то, от чего и у сильного воина ум бы помутился. И она находится под моей защитой. И под защитой моего рода.

Он обвел толпу суровым взглядом, задержавшись на Агафье.

– Тот, кто тронет ее пальцем или скажет еще хоть одно слово против, будет иметь дело со мной. И с этим, – он слегка приподнял меч. – Мы не изгоняем своих в час беды. Мы становимся сильнее. Всем разойтись.

Его слова, подкрепленные десятилетиями непререкаемого авторитета, подействовали. Толпа, бормоча, начала расходиться. Агафья, съежившись под его взглядом, шмыгнула в свой дом. Ратибор смотрел на отца и, несмотря на все тайны и недомолвки, чувствовал прилив гордости. В решающий момент, когда страх превращал людей в стаю, его отец оставался скалой. Истинным защитником.

– Отнесите ее к Аурум, – распорядился Всеволод. – Если кто и сможет успокоить ее мятущийся дух, то только она.

Ульяну отнесли в дом кузнеца. Аурум, с ее вековой драконьей мудростью, не испугалась безумия. Она встретила девочку не как бесноватую, а как тяжело больного ребенка. Она начала поить ее отварами успокоительных трав. Кайя, к удивлению Ратибора, тоже осталась там. Ее обычная вспыльчивость и нетерпеливость куда-то исчезли. Она с неожиданной, почти материнской заботой ухаживала за Ульяной, пытаясь накормить ее и расчесать ее спутанные волосы. Возможно, в этой дикой, сломленной девочке она видела частичку себя. Такую же "другую", выброшенную на обочину обычного мира.

Глава 40: Шепот в темноте

Мирная жизнь в Медвежьем Углу закончилась. Деревня превратилась в осажденную крепость, только враг был невидим. По ночам теперь несли усиленные дозоры, а частокол, который раньше защищал лишь от волков, теперь казался хрупкой и ненадежной преградой. Смех на улицах стих. Люди стали меньше разговаривать, их лица были хмурыми и тревожными. Страх стал осязаемым, он висел в воздухе вместе с дымом от очагов и запахом осенней листвы.

И зловещим барометром этого всеобщего страха стала Ульяна. Она жила в доме Игниса и Аурум. Днем девочка была почти незаметна. Она сидела в углу, съежившись, и молча раскачивалась, глядя в одну точку. Никакие уговоры, никакие игрушки не могли вывести ее из этого оцепенения.

Но с наступлением темноты она менялась. Она не кричала, не билась. Она начинала говорить. Это был тихий, монотонный, почти безжизненный шепот, от которого у случайного слушателя волосы вставали дыбом. Она говорила в пустоту, словно отвечая невидимому собеседнику.

Иногда она перечисляла странные, чужие имена: "…Азгарот… Мор… Хладна…".

Иногда описывала пугающие, сюрреалистичные образы: "…черный снег идет… у луны нет лица… корни деревьев плачут кровью…".

А иногда, и это было самое страшное, ее шепот переходил на тот самый гортанный, щелкающий язык, который Ратибор слышал в лагере культистов и в ее собственном бреду в погребе. Она словно превращалась в приемник, транслирующий голоса из самой тьмы.

В эту ночь Ратибор сам стоял в дозоре на стене у главных ворот. Ночь была тихой, безветренной. Черное, бархатное небо усыпано мириадами ярких, холодных звезд. Луны не было. Из деревни доносился лишь треск сверчков да редкий кашель.

И вдруг в этой тишине он услышал его. Шепот. Тихий, отчетливый в неподвижном воздухе, он доносился из приоткрытого окна дома драконоидов, где спала Ульяна.

"…считают… считают живых… идут…".

Ратибор замер, его рука сама собой легла на рукоять меча.

Шепот продолжался, и слова становились все яснее, все страшнее.

"…Один хромой, второй огненный… Ключник на стене стоит… ждет…".

Ратибора прошиб холодный пот. Хромой – его отец. Огненный – Игнис. Ключник, стоящий на стене, – это он. Она не бредила. Она видела. Она описывала то, что видит невидимый наблюдатель.

Он напряг зрение, вглядываясь во тьму за частоколом. Лес стоял черной, безмолвной стеной. Ни звука, ни движения.

И тут раздались последние слова Ульяны. Шепот ее стал почти криком, полным детского, запредельного ужаса.

"…Отец идет за ним… Отец Голод… идет…".

Слово "Голод" она произнесла не как имя, а как определение вселенской, ненасытной пустоты. И после этого слова шепот оборвался. Словно ей заткнули рот.

Ратибор застыл на стене, превратившись в каменное изваяние. Он не видел ничего. Он не слышал ничего. Но он знал. Он чувствовал это каждой клеткой своего тела. Она их чувствует. Они больше не прячутся. Они близко. Они уже здесь.

На этой пронзительной ноте звенящей тишины, наполненной предчувствием неизбежного, Первый акт завершился. Мирная жизнь была окончательно и бесповоротно разрушена. Все фигуры были расставлены на доске. Пришло время для первой крови.

Глава 41: Затишье перед бурей

Неделя ожидания оказалась страшнее самого страха. После той ночи, когда шепот Ульяны объявил о приближении врага, Медвежий Угол окончательно превратился в военный лагерь. Сонная, мирная деревня умерла, уступив место суровой, напряженной крепости.

Под руководством Всеволода, который, казалось, сбросил с себя лет десять и снова стал прежним воеводой, и Ратибора, ставшего его тенью, деревня готовилась к осаде. Мужики, отложив плуги и косы, укрепляли частокол, вбивая новые заостренные колья. У ворот и вдоль самых уязвимых участков стен были вырыты глубокие "волчьи ямы", на дне которых торчали острые колья. На сторожевых вышках установили котлы, полные кипящей смолы, и кучи камней для пращников.

Работа кипела от рассвета до заката, но она не приносила облегчения. Напряжение висело в воздухе, густое и удушливое, как дым от сырых дров. Люди стали раздражительными, молчаливыми. Любая мелочь – случайно толкнул, криво подал топор – могла привести к злой перебранке. Все устали. Устали от ожидания, от страха перед неведомым, от постоянного зловещего шепота Ульяны, который доносился по ночам из дома кузнеца и действовал всем на нервы.

Вечером, за три дня до полнолуния, Всеволод собрал у себя военный совет. За столом в полутемной горнице сидели четверо: сам боярин, Ратибор, могучий Игнис и седой, осунувшийся от тревог староста Прохор.

Всеволод не строил иллюзий.

– Они не станут брать нас измором. Они придут ночью, – говорил он, водя пальцем по нарисованной на песке схеме деревни. – Они ударят быстро и жестоко, как волки, что режут стадо. Их цель – не наши амбары, а паника. И Ратибор. Наша цель одна – выстоять. Выстоять до рассвета. Солнце – наш союзник.

Они распределяли силы. Каждая душа была на счету.

– Ратибор, – Всеволод посмотрел на сына. – Ты берешь на себя восточные ворота, со стороны леса. Это самое вероятное направление удара. Отберешь себе лучших.

– Игнис, – боярин повернулся к кузнецу. – Твоя кузня – это наша цитадель. Каменные стены, горн. Если они прорвутся, все женщины и дети – к тебе. Твоя задача – держать последний рубеж. До последнего вздоха.

Игнис молча кивнул, его лицо было подобно камню.

– Прохор, твои старики и мальчишки – на стенах. Камни, кипяток, смола. Пусть каждый внесет свою лепту.

План был прост и отчаян. И все понимали, что даже его может не хватить.

Вечером, в последний день перед полнолунием, Ратибор стоял в дозоре на свежеукрепленной стене у восточных ворот. Он всматривался в черную стену леса, пытаясь различить хоть какое-то движение, услышать хоть какой-то звук. Но лес молчал.

К нему бесшумно подошла Кайя. Она была необычно серьезна и молчалива.

Они долго стояли рядом, глядя в темноту.

– Я их чую, – наконец, тихо сказала она, и в холодном воздухе ее дыхание превратилось в облачко пара.

Ратибор посмотрел на нее.

– Как?

– Не знаю. Запах. Как перед грозой, когда воздух трещит от скопившейся силы. Они уже в лесу. Собираются.

Она повернулась к нему. В свете факела ее глаза казались двумя зелеными огнями, и в них не было ни тени страха. Только холодная, испепеляющая решимость.

– Что бы ни случилось этой ночью, Ратибор, я буду рядом. И я сожгу их всех дотла.

Это не было хвастовством или пустой угрозой. Это была клятва. Клятва, данная перед лицом смертельной опасности.

Ратибор молча кивнул и накрыл ее холодную руку своей. Он почувствовал, как ее пальцы крепко сжали его. Их детская дружба, их споры, их общие тайны – все это уходило в прошлое. Этой ночью, в ожидании битвы, они окончательно перестали быть просто друзьями. Они стали боевым братством. Двумя частями одного целого, готовыми встретить бурю. И буря уже была на пороге.

Глава 42: Первый вой

Ночь была обманчиво тихой. Полная луна, огромная и белая, как костяной череп, залила поляну перед деревней мертвенным, серебристым светом. Каждый камень, каждая травинка были видны как днем. Эта неестественная ясность не успокаивала, а наоборот, нагнетала тревогу.

Тишину разорвал не вражеский клич. Ее пронзил тонкий, пронзительный, полный запредельного ужаса крик, донесшийся из дома кузнеца. Это кричала Ульяна. Она не шептала. Она вопила одно-единственное слово, которое эхом разнеслось над спящей деревней.

– ИДУТ!

И почти сразу же, словно в ответ, из глубины темного леса донесся вой.

Он не был похож ни на что, что Ратибор когда-либо слышал. Это не был вой одинокого волка или даже целой стаи. Он был многоголосым, тягучим, сотканным из десятков глоток. В нем слышались и рычание, и визг, и стон. И в то же время он был удивительно слаженным, сливаясь в одну длинную, леденящую душу ноту. От этого звука, казалось, стынет кровь в жилах и дрожит сама земля.

– К оружию! – рев рога на сторожевой вышке потонул в этом кошмарном хоре. – На стены!

На этот вой из черной кромки леса начали выходить тени. Десятки теней. Но они не бросились к воротам.

Атака началась хитро и страшно. Первыми пошли звери. Из темноты на залитую лунным светом поляну высыпала волна чудовищ. Десятки огромных, черных волков, тех самых, с горящими в темноте красными углями вместо глаз. А вместе с ними – лесные вепри, секачи, чьи шкуры были покрыты гноящимися язвами, из которых сочилась черная жижа, и на боках которых были грубо вырезаны или выжжены темные ритуальные символы.

Это были не просто дикие животные. Это были одержимые, обезумевшие твари, не чувствующие ни страха, ни боли. Их глаза горели лишь слепой, бездумной яростью.

И они не бросились в безумную атаку на частокол. Они действовали осмысленно. Часть волков, оскалив клыки, принялась когтями и зубами рыть землю у основания стены, пытаясь сделать подкоп. Другие, вместе с вепрями, начали биться тушами о столбы частокола, раскачивая его, пытаясь выбить.

Стены Медвежьего Угла ожили. Заскрипели тетивы. Десятки стрел сорвались вниз.

– Лучники! Бей! – крикнул Ратибор со своего места у восточных ворот.

Стрелы находили свои цели. Они впивались в шкуры тварей. Но это их не останавливало. Волки лишь взвизгивали и с новой яростью продолжали рыть. Вепри, ощетинившиеся стрелами, как дикобразы, с еще большей силой бились о дерево.

– Они не чувствуют боли! – крикнул кто-то в ужасе.

Ратибор увидел, что в одном месте, под слаженным напором трех огромных секачей, один из столбов угрожающе накренился. Промедление было смерти подобно.

– СМОЛУ! – его голос перекрыл рев и вой внизу. – ГОТОВЬ!

На вышке над его головой засуетились старики и подростки. Они подтащили к краю огромный, дымящийся котел.