В твоём молчании

– Я не знаю, – ответил он. – Я правда не знаю.

Он сделал несколько шагов по комнате, затем остановился, не находя себе места. Руки дрожали; он то засовывал их в карманы, то вынимал, то сжимал в кулаки, то разжимал – будто искал безопасное положение, где они не могли бы натворить новых бед.

– Я не могу вас отпустить, – произнёс он наконец, глядя не на неё, а куда-то в пространство между ними. – Но мне невыносимо видеть, как вы ненавидите меня.

Последние слова прозвучали с такой болью, такой отчаянной искренностью, что Ильда невольно вздрогнула. Она почувствовала укол жалости – не той снисходительной, какую можно испытывать к побеждённому злодею, а чего-то более глубокого, почти первобытного. Жалости к человеку, который так безнадёжно запутался в своих тёмных страстях, что уже не видит выхода.

Она долго изучала его лицо, впервые замечая детали, раньше ускользавшие от её внимания. Тёмные круги под глазами – не от одной бессонной ночи, а накопившиеся за недели. Дрожь в руках – уже почти постоянная. Тонкие морщинки в уголках глаз – следы не улыбок, а перманентного внутреннего напряжения. Впервые она видела в нём не просто угрозу или проблему, а человека, который тоже страдал – пусть и по своей вине, от своих извращённых чувств, – но страдал по-настоящему.

– Я не ненавижу вас, Сатурнов, – сказала она, удивляясь собственным словам. – Ненависть – слишком личное чувство, требующее сил, которых у меня нет. Я просто хочу, чтобы всё это закончилось. Чтобы я вернулась к своей жизни, а вы получили помощь, которая вам нужна.

Кирилл посмотрел с недоверием, будто не понимая, как после всего она могла говорить так спокойно и рассудительно. В его взгляде мелькнула надежда – слабая, почти незаметная, но всё же надежда.

– Вы действительно так думаете? – спросил он тихо. – Что мне нужна помощь?

– Да, – просто ответила она. – То, что вы сделали… то, что вы чувствуете… это не обычная влюблённость, Сатурнов. Это болезнь. И как любая болезнь, она требует лечения.

На несколько минут между ними наступило молчание – задумчивое, почти медитативное. Они оба понимали, что перешли грань, откуда не вернуться. Слова сказаны, границы обозначены, маски сняты. Оставалось решить, что делать со всем этим грузом истины, рухнувшим на них.

Кирилл глубоко вдохнул, собираясь с силами, и тихо произнёс:

– Я сделаю вам чаю.

Это прозвучало так обыденно, по-домашнему, что Ильда слабо улыбнулась. В простом предложении была абсурдная нормальность – проблеск обычной жизни среди всего кошмара.

– Спасибо, – ответила она. – Только не слишком горячий.

Кирилл кивнул и вышел. Его шаги удалялись по коридору – осторожные, будто он ступал по тонкому льду, боясь провалиться. Ильда осталась одна и впервые за долгое время ощутила не страх, не отчаяние, а странное, почти иррациональное спокойствие. Словно достигнув дна, она оттолкнулась и начала медленное движение вверх.

Минуты тянулись долго. За окном птицы начали робкое утреннее пение, постепенно становившееся увереннее. Свет становился ярче, прогоняя ночные тени из углов комнаты. Жизнь настаивала на своём праве продолжаться, несмотря ни на что.

Когда Кирилл вернулся с подносом, на котором стояли две чашки – одна с чаем, другая с травяным отваром, – атмосфера комнаты уже изменилась. Не радикально, но оба почувствовали тихий, почти незаметный сдвиг.

– Это мята с мелиссой, – пояснил он, протягивая ей чашку. – Успокаивает нервы и снимает воспаление. Так говорила моя мать.

Ильда осторожно взяла чашку, и в момент передачи их пальцы на мгновение соприкоснулись. Это касание было мимолётным, но оба замерли, словно через эту точку контакта прошёл ток. Ничего интимного – только простой человеческий контакт, который вдруг приобрёл неожиданное значение.

Она ощутила в касании что-то неопределённое – не прощение, не принятие, а признание. Признание новой, ужасной реальности, в которой они оба оказались заперты. Он – своими действиями, она – положением. Две жизни, насильственно переплетённые, уже неспособные просто разойтись.

Она взяла чашку, не отрывая взгляда от его лица, а он отступил, давая ей пространство. Между ними по-прежнему лежала пропасть, но теперь они хотя бы видели её глубину и опасность.

Полдень преобразил спальню: солнце, по-осеннему клонившееся к зениту, простреливало комнату, высвечивая узор на старом ковре – потускневшие персидские розы и виноградные лозы. Чашки с недопитым отваром остыли на тумбочке. Ильда, опираясь на подушки, ощутила, как с ясностью сознания возвращается острота мысли – болезненная, не желающая мириться с унижением и неволей.

Через форточку проникал горький запах влажной земли и навоза с соседнего двора. После ночного дождя деревенская улица блестела лужами, а вдали темнел лес – свободный и недостижимый, отделённый от неё не только стенами, но и километрами размытой дороги. Лёгкий прохладный ветер пробегал по коже, заставляя плотнее запахнуть халат – старый, великоватый. Ткань пахла нафталином и чужой жизнью, в которой не было места ей и происходящему кошмару.

Кирилл сидел у окна, листая книгу – Ильда издалека узнала обложку медицинского справочника. Он делал вид, что погружён в чтение, но она замечала, как его глаза украдкой поднимались, чтобы проверить, не изменила ли она положение, не задумала ли что-то. В его взгляде было что-то от надзирателя и от влюблённого, не знающего, как приблизиться к предмету страсти, – от этой комбинации холодели кончики пальцев.

Полуденный свет был безжалостен: он обнажал каждую трещину на стене, каждую пылинку в воздухе, каждую чёрточку осунувшегося лица Кирилла. Тени под его глазами стали глубже, щёки впали, на подбородке проступила неровная щетина – не от небрежности, а от долгих бессонных ночей и внутреннего напряжения. Она видела, что он был измучен – одержимостью, страхом и виной, – но это не вызывало в ней сострадания. Только холодную, трезвую ясность: человек перед ней опасен именно потому, что загнан в угол собственными демонами.

Часы в гостиной пробили двенадцать, каждый удар отдавался в висках Ильды неприятной пульсацией. Она медленно выпрямила спину, стараясь занять устойчивое положение. Ноги под одеялом оставались неподвижными, будто чужими, но верхняя часть тела слушалась лучше. Она сосредоточилась на этом малом достижении, этой крошечной победе – единственной доступной сейчас.

Несколько минут прошло в тягостном молчании. Кирилл перевернул страницу, не прочитав ни слова. Ильда рассматривала комнату, впервые позволяя себе увидеть её по-настоящему. Выцветшие обои в мелкий цветочек, шкаф с облупившейся краской, потрескавшийся потолок. Над кроватью – пожелтевшая фотография в деревянной рамке: молодая пара на фоне моря, лица размыты временем до неузнаваемости. Всё здесь дышало прошлым – не историческим или романтическим, а обыденным, бытовым, семьи, приезжавшей сюда на выходные, чтобы выращивать помидоры и варить варенье из смородины.

Именно эта обыденность, пугающая нормальность, ударила по Ильде сильнее всего. Она вспомнила свой кабинет в институте – строгий, выверенный, с идеальным порядком на столе, с книгами, расставленными по темам и алфавиту. Вспомнила свою квартиру – минималистичную, функциональную, наполненную светом и воздухом. Теперь всё это казалось далёким, словно принадлежало другой женщине, другой жизни.

– Правильно ли я понимаю, что вы не собираетесь никому сообщать, что я здесь, не дадите мне телефон и не выпустите меня? – Голос прозвучал внезапно даже для неё самой, спокойно и буднично, будто она спрашивала о погоде или времени ужина.

Кирилл замер. Книга в его руках дрогнула, пальцы стиснули переплёт так сильно, что побелели костяшки. Несколько секунд он смотрел на страницу, словно там мог найти ответ. Потом медленно закрыл книгу, положил её на подоконник и повернулся к Ильде.

Лицо его изменилось – не стало решительнее или твёрже, наоборот, словно обмякло: плечи опустились, нижняя челюсть расслабилась. Так выглядел человек, признающий поражение, но ещё надеющийся на почётные условия капитуляции.

– Я… – начал он, но слова застряли в горле. Он встал, подошёл к кровати, но остановился на расстоянии, будто боясь перейти невидимую границу.

Пальцы его машинально потянулись к деревянной раме семейной фотографии над кроватью. Он провёл подушечкой пальца по завиткам орнамента, стирая пыль, будто пытаясь нащупать связь с чужим прошлым.

– Пока ты больна, я никому не скажу, не дам телефон и не выпущу, – произнёс он, и голос звучал глухо, словно из глубины колодца. Дыхание сбилось; он сделал паузу, глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. – Это… для твоего же блага.

Последняя фраза повисла в воздухе – неуклюжая, фальшивая, не убеждающая ни его, ни тем более Ильду.

Она смотрела на него взглядом, острым, как скальпель. Видела мельчайшие движения его лица, каждое подёргивание мышц, выдающее ложь и самообман. Видела, как бегали его глаза, избегая прямого взгляда. Видела мелкую дрожь в руках – не от страха, а от постоянного внутреннего напряжения, от необходимости удерживать свою версию реальности на краю пропасти.

Ильда крепче сжала край одеяла. Под тканью халата тело напряглось, готовясь к борьбе – не физической, а той, что велась словами, взглядами, интонациями. Оружие, которым она владела в совершенстве.

– Ты говоришь мне «ты», – заметила она, и в простом наблюдении было столько ледяного презрения, что Кирилл вздрогнул. – Когда это произошло? Когда ты решил, что имеешь на это право?

Кирилл опустил глаза, лицо вспыхнуло пятнистым румянцем.

– Простите, – пробормотал он. – Ильда Александровна. Я не хотел…

– О, я думаю, ты очень многого хотел, Сатурнов, – перебила она, и в голосе впервые прозвучала жёсткая ирония. – И продолжаешь хотеть. Скажи мне, – она сделала паузу, придавая вопросу особый вес, – а что будет, когда я поправлюсь? Ты и тогда будешь держать меня здесь, в этой комнате, в этой постели?

В глазах её блуждали страх и ярость – не разделённые, а сплавленные воедино, как компоненты взрывчатки. Губы сжались в тонкую линию, не дрожа – она не позволяла себе слабости. Всё её существо сконцентрировалось сейчас на этом вопросе, в ответе на который решалось будущее обоих.

Кирилл поднял взгляд, и Ильда увидела в его глазах странную смесь – мольбу, решимость, страх и что-то ещё, глубокое и тёмное, чему она не решалась дать название. Его голос, когда он заговорил, был тихим, надломленным, будто каждое слово причиняло физическую боль.

– Когда вы сможете самостоятельно ходить, тогда… тогда я отпущу.

Эти слова должны были принести облегчение, но Ильда ощутила только холод, разливающийся от груди к конечностям. Что-то в его тоне, в паузе перед последним словом заставляло сомневаться в искренности обещания. Или, что ещё хуже, – в его понимании слова «отпущу».

Она резко качнула головой, и этот жест содержал больше отрицания, чем любые слова. Внутри поднялась волна – не гнева, не страха, а какого-то тотального, всеобъемлющего отторжения происходящего. Глаза наполнились слезами, которые она сдержала усилием воли, не позволяя им пролиться: это была бы слишком большая уступка, слишком явный знак слабости.

В груди словно опустился тяжёлый камень – окончательное признание, что их судьбы связаны невидимыми оковами. Каждый день здесь, каждое прикосновение, разговор, лишь укрепляли эту нездоровую связь. Даже если он действительно отпустит её физически, что-то между ними останется – тёмное, болезненное, неразрешимое.

– Значит, ты стал тюремщиком, – произнесла она тихо. Не вопрос – констатация факта. – Это и есть твоя любовь? Запереть то, что любишь, в клетку, чтобы никто не отнял?

Кирилл отвёл взгляд, не выдержав её прямоты. Пальцы всё ещё блуждали по деревянной раме, словно ища опору в материальном мире.

– Я просто хочу, чтобы вам было хорошо, – сказал он и сам услышал, как фальшиво звучали эти слова. – Чтобы вы поправились. Чтобы…

– Чтобы что? – Ильда подалась вперёд, халат на груди распахнулся, обнажив худую шею с выступающими ключицами и верхнюю часть ночной рубашки. – Скажи. Произнеси вслух. Чтобы я полюбила тебя? Чтобы была благодарна? Чтобы привыкла к тебе, как животное к хозяину?

Каждый вопрос бил, как хлыст. Кирилл отшатывался физически. Лицо бледнело, под глазами проступили синеватые тени, делая его похожим на больного.

– Нет, – прошептал он. – Не так… Всё не так.

– А как? – Ильда не отступала. Голос её звенел от напряжения, но не срывался. – Объясни. Помоги понять. Что ты видишь в будущем? Что представляешь, думая о нас через неделю, месяц, год?

Кирилл тяжело опустился на край кровати – не рядом, а в ногах, сохраняя дистанцию. Плечи поникли, словно на них давил невидимый груз.

– Я вижу… – начал он настолько тихо, что женщина едва различала слова, – как вы выздоравливаете. Как начинаете снова ходить. Как… – он запнулся, – как мы говорим. Просто говорим. О книгах, о музыке. Без страха. Без ненависти. Без… всего этого.

Он обвёл рукой комнату, будто пытаясь охватить всю ситуацию.

– А потом? – настаивала Ильда. – Когда я выздоровею полностью? Когда смогу уйти?

Кирилл молчал. Так долго, что его преподаватель подумала: он не ответит вовсе. За окном пронеслась стая птиц, их резкие крики на мгновение заполнили комнату, потом стало тихо. Только часы в гостиной неумолимо отсчитывали секунды.

– Я не знаю, – произнёс он наконец, голос дрогнул. Он сцепил пальцы так сильно, что костяшки побелели. – Я не могу представить, что вы уйдёте и я никогда больше вас не увижу.

Он замолчал. В тишине слышалось только прерывистое дыхание. Тиканье часов продолжалось с механическим безразличием.

– Когда вы будете здоровы, – сказал он тихо, не поднимая глаз, – я не буду вас удерживать.

Ильда вздрогнула. Она искала ложь в его словах, но видела лишь страх человека, делающего шаг в пропасть.

– Тогда мы в тупике, – сказала она устало, почти смирённо. – Ты не можешь меня отпустить, я не могу здесь остаться. Это патовая ситуация, Сатурнов.

Кирилл поднял голову. Взгляд стал неожиданно твёрдым, как у человека, принявшего решение.

– Дайте мне время, – сказал он. Это прозвучало не как просьба, а как предложение. – Время, чтобы помочь вам выздороветь. А потом… потом вы будете свободны. Я обещаю.

Ильда смотрела долго, изучающе. В голове проносились расчёты и прогнозы – холодные, точные. Если согласиться, если подыгрывать – это даст время восстановить силы, найти способ побега. Если отказаться, сопротивляться – что тогда? Он вколет снотворное? Привяжет? Уже сейчас часть его прежней одержимости возвращалась, взгляд темнел, становился сосредоточеннее.

– Сколько времени? – спросила она, как деловое предложение. – Неделя? Месяц? Год?

– Столько, сколько нужно, чтобы вы снова ходили, – ответил он. В голосе звучала новая нота – почти деловая, практичная. Словно он вернулся из мира фантазий в реальность, где есть конкретные задачи. – Дмитрий говорил, что это может занять несколько месяцев. С упражнениями, с физиотерапией…

– Которую будешь проводить ты? – Ильда не скрыла скепсиса. – С каких пор студент-культуролог стал экспертом по реабилитации?

Кирилл поднял взгляд. Его глаза блеснули, словно он ждал именно этого вопроса.

– Я уже делал вам массаж, – произнёс он тихо, с нотой гордости. – Неужели вы не видите, что вам лучше?

Он потянулся к книге на подоконнике, раскрыл её на заложенной странице. Пальцы дрожали.

– И Дмитрий приезжает каждую неделю. Показывает упражнения. Смотрите, – он указал на её руки поверх одеяла, – отёк спал. И температура нормализовалась.

Последние слова он произнёс, глядя мимо неё, словно убеждая себя в правильности происходящего.

Ильда откинулась на подушки, внезапно ощутив усталость – не только физическую, но и моральную. Разговор истощил её сильнее, чем ожидала. Несмотря на ясность ума, тело всё ещё было слабым. Голова закружилась, перед глазами проплыли тёмные пятна.

– Я хочу отдохнуть, – сказала она тихо. – Мне нужно подумать. Над всем этим.

Кирилл сразу поднялся, словно ждал сигнала. Он поправил одеяло, аккуратно закрыл её халат, стараясь не касаться тела под тканью. Движения были точными, выверенными, почти профессиональными – результат недель практики. Ильда не сопротивлялась. Ей нужны были силы для другой борьбы – внутренней, долгой.

– Я принесу вам обед через час, – сказал он, отходя. – Отдыхайте.

Он собрал чашки с остывшим чаем, подхватил книгу с подоконника и направился к двери. На пороге обернулся, словно хотел что-то добавить, но передумал. Просто кивнул и вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Ильда осталась одна. Солнце, поднявшееся выше, било в окно, превращая комнату в колодец света. Пыль кружилась, словно мириады маленьких звёзд. Узор на ковре, недавно яркий, теперь казался блёклым, почти призрачным.

Она глубоко вдохнула, пытаясь успокоить биение сердца. То, что произошло, было не просто разговором. Это были переговоры. Соглашение. Временное перемирие, которое могло дать ей шанс. Шанс на что? На побег?

На выживание? Или на нечто большее – возвращение контроля над своей жизнью?

Глубоко внутри Ильда понимала: Кирилл не отпустит её просто так, даже когда она сможет ходить. Его обещание – очередная ложь, которую он говорит прежде всего себе. Она для него не женщина, а идея, символ, воплощение его фантазий и страхов.

Но это знание не парализовало её, а наоборот, придавало сил. Пока он видит в ней символ, она будет видеть в нём человека – со слабостями, сомнениями, противоречиями. В этом её преимущество. Её оружие. Её путь к свободе.

Она закрыла глаза, чувствуя, как усталость окутывает её тёплым тяжёлым покрывалом. Но даже сквозь подступающую дрему мысль продолжала работать, анализировать, планировать. Сражение только начиналось, и она была полна решимости выйти из него победителем – и победить не силой, а пониманием правил этой странной, извращённой игры, в которую они оба оказались втянуты.

За окном шумели сосны, равнодушные к страданиям. Вдалеке промчалась машина, оставив призрачное эхо нормальности, к которой Ильда так отчаянно стремилась вернуться. В этом звуке, в напоминании о существовании внешнего мира, она черпала надежду – тонкую, хрупкую, но настоящую.

В конце дня, когда усталость окончательно взяла верх над раздражением и страхом, Ильда попросила Кирилла перенести её в гостиную и уложить на диван. Голос прозвучал буднично, без угроз и мольбы, но внутри было ясно: это не жест доверия, а ещё один ход в партии противника, слишком самодовольного, чтобы заметить приближающийся мат.

Кирилл бросился выполнять просьбу с почти детской поспешностью – словно его одарили редкой привилегией прикоснуться к ней без риска услышать острую реплику. Он действовал осторожно, будто имел дело с хрупкой реликвией. Даже когда перекидывал её руку себе на плечо, старался не смотреть в глаза, чтобы не выдать эмоций. На несколько секунд они замерли в узком дверном проёме: Ильда чувствовала, как под ней подрагивают его руки, но вместо страха испытала острое, почти нежное сострадание – к мальчику, потерявшему ориентиры в мире, где решение уже принято за него.

Оказавшись на диване, женщина сразу закрыла глаза и уснула.

Проснулась Ильда от тонкого луча света, прорезавшего комнату в новом направлении. День клонился к вечеру, но солнце успело найти брешь между тяжёлыми тучами, посылая на землю последнюю ласку перед темнотой. В косом свете комната обрела глубину и текстуру, прежде скрытую.

Подняв голову с подушки, Ильда увидела Кирилла – он сидел в кресле у окна, вжавшись в спинку, как раненое животное. Руки, державшие книгу, дрожали так сильно, что страницы шелестели в странном ритме, не связанном с чтением.

Это была другая картина: не похититель, не насильник, а истерзанное, измученное существо. Ильда притворилась спящей, рассматривая его сквозь прищур. Кирилл выглядел страшно – страшнее, чем раньше. Кожа приобрела землистый оттенок, щёки запали, образуя тёмные впадины под скулами. Глаза, когда-то сверкавшие юношеским огнём, превратились в мутные колодцы с красноватыми припухшими веками. Волосы, прежде аккуратно подстриженные, теперь торчали во все стороны, будто он постоянно запускал туда руки в панике.

Но главное – сами руки. Они не просто дрожали, а жили отдельно, словно принадлежали не ему. Пальцы то сжимались в судорожный кулак, то расслаблялись, выпуская книгу, то снова хватались за неё с отчаянной силой. Казалось, эта дрожь существовала сама по себе, как физическое проявление внутреннего разлада.

Внезапно Кирилл захлопнул книгу с неожиданной силой и резко поднялся. Он не заметил, что Ильда уже не спит, и прошёл к столику, где стояли лекарства. Движения его были механическими, заученными, но координация подводила. Он взял ампулу, попытался вставить иглу в резиновую пробку, но промахнулся. Ампула выскользнула из рук, упала на пол, но не разбилась, а покатилась под кровать. Кирилл тихо выругался и опустился на колени, нащупывая её.

Это простое, бытовое действие вдруг поразило Ильду беспомощностью. В сутулой спине, напряжённых плечах, неловких движениях сквозило такое отчаяние, что в груди её что-то дрогнуло – не прощение, не симпатия, а более сложное чувство, для которого нет определения.

Он похудел, отметила она. Рубашка, прежде сидевшая плотно, теперь висела, как на вешалке. Между воротником и шеей образовался зазор, обнажая позвонки. Прошло всего несколько недель с аварии, но он, казалось, потерял не только вес, но и внутреннюю цельность.

– Позвольте, я помогу, – произнесла Ильда, решив прервать это жалкое зрелище.

Кирилл вздрогнул и резко обернулся. На лице мелькнула гамма эмоций: испуг, смущение, странная смесь облегчения и тревоги. Он так и остался стоять на коленях, глядя на неё снизу вверх – почти как утром, когда умолял о прощении, но теперь без позы. Просто человек, застигнутый в момент слабости.

– Ильда Александровна… – начал он и запнулся. – Я разбудил вас? Я не хотел… Просто… лекарство.

– Судя по всему, вам оно нужнее, чем мне, – заметила она. Это прозвучало не как сарказм, а как медицинское наблюдение.

Кирилл опустил глаза. В этом жесте было столько покорности, что Ильда ощутила прилив странной силы. Не физической – тело по-прежнему ослаблено, ноги не слушались, – а иной, фундаментальной. Власти над ситуацией, которой она была лишена всё это время.

– Я не спал… несколько дней, – признался он глухо, словно из глубины колодца. – Боюсь… боюсь, что вы… что что-то случится, пока я сплю.

В этом признании было столько детской тревоги, что преподаватель невольно вспомнила свою студентку с навязчивыми состояниями, которая не могла уйти, не проверив свет. Тот же затравленный взгляд, та же дрожь в пальцах.

– Ампула под кроватью, справа от вас, – сказала Ильда, указывая на просвет между полом и краем одеяла. – Осторожнее, не разбейте.

Кирилл кивнул, послушно полез под кровать, вытащил ампулу. Руки дрожали так сильно, что он едва удерживал её. Женщина наблюдала, как он пытается набрать лекарство в шприц, но координация подводила: игла скользила по пробке, не попадая внутрь.

– Дайте сюда, – сказала она, протягивая руку. – Я помогу.

Он замер, не понимая.

– Но… вы же…

– Я работала в полевом госпитале в Сирии, – произнесла она спокойно. – Умею обращаться с инъекциями.

Это была правда: после университета она полгода волонтёрила в международной гуманитарной миссии – опыт, о котором редко упоминала в академической среде, но который оставил в ней спокойствие перед лицом физических страданий – своих и чужих.

Кирилл нерешительно протянул ей шприц и ампулу. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, он тут же отдёрнул руку, будто обжёгся. Ильда методично, точными движениями набрала лекарство и положила шприц на прикроватный столик.

– Это снотворное? – спросила она, разглядывая прозрачную жидкость.

– Да… то есть не совсем, – Кирилл замялся. – Дмитрий сказал, что это лёгкое успокоительное. Чтобы вы могли спать без боли.

– Я не чувствую боли, – ответила Ильда. – Сегодня не чувствую. И не хочу больше снотворного.

Он кивнул, не споря – и это тоже было новым. Прежний Кирилл начал бы настаивать, убеждать, может, даже угрожать. Этот – просто принял её решение, будто у него не осталось сил на противостояние.

Ильда впервые за всё время посмотрела на него внимательно, без страха и отвращения. Она увидела не только злодея, а сложное, изломанное существо. Человека, совершившего преступление не из садистского удовольствия, а из внутренней деформации, перекошенного представления о любви, неспособности различать границы.

– Сядьте, – произнесла она, указывая на край кровати. – Вам нужно поспать. В таком состоянии вы не сможете за мной ухаживать.

Кирилл послушно сел, но как можно дальше, сохраняя дистанцию. Плечи сгорбились ещё сильнее, словно он пытался сжаться, занять меньше места.