В твоём молчании

Перед выходом задержался у двери. В полумраке лицо Ильды казалось бледным и неподвижным; веки тонкие, губы светлые. Она не помнила и не могла помнить произошедшего: лекарства, оставленные Дмитрием, давали глубокий сон. Возможно, что-то уляжется в подсознании, но не больше.

Кирилл тихо прикрыл дверь. В коридоре было прохладно – отопление барахлило. Отметил, что нужно вызвать мастера. Надо держать в порядке всё: дом, её, их быт. Ответственность ощущалась острее. Она уже не только пациент и не только предмет страсти. Она часть его самого.

На кухне налил воды из графина. Рука помнила тепло её кожи. Задержал стакан у губ, вслушался в тишину. Ветер стих. Слышалось только его собственное сердцебиение – ровное, уверенное.

Допил воду и поставил стакан. Завтра начнётся новый день, и они встретят его вдвоём – он и женщина, чья жизнь сейчас в его руках. Ни радости, ни горя – лишь чувство завершённости, как после выполненной задачи.

Глава 4

Утренний свет проникал сквозь ветхие занавески, оставляя на стенах тонкие полосы. Пыль кружилась медленно и сонно. Ильда Александровна осторожно открыла глаза – впервые за долгое время сознание было ясным, и она боялась его спугнуть. Реальность входила в неё постепенно: сначала отдельными каплями, затем целым потоком.

Первым ощущением стала тяжесть в теле, будто оно было ей чужим. Ноги всё ещё не слушались, но их онемение теперь чувствовалось иначе – далёким эхом собственной плоти. В голове, наоборот, стало необычайно ясно, будто кто-то снял мутную плёнку, покрывавшую сознание дни или недели – времени она не чувствовала.

Ильда повернула голову к окну. Сквозь занавески виднелись мокрые чёрные ветви берёз на фоне бледного октябрьского неба. Комната была чужой и странной, но что-то в этой картине казалось знакомым – словно из смутного сна, где она была беспомощной куклой в чьих-то заботливых и жадных руках.

Внезапно тело дало сигнал – резкий, недвусмысленный. Боль между ног, не острая, но отчётливая, непохожая ни на что другое. Затем пришло другое ощущение: липкость на внутренней стороне бёдер и слабый запах, перебивавший даже аромат антисептика постельного белья.

Память вернулась образами: тяжесть чужого тела, горячее дыхание на шее, ладони, скользящие по коже. Ночь, полумрак, лицо над ней. Она вспомнила не всё – лишь отдельные кадры, как повреждённую киноплёнку, но этого хватило. Сердце сжалось от холодной, острой ясности.

Ильда прикоснулась к чистым и расчёсанным чужой рукой волосам. Тело тоже было чистым, без следов пота. Кто-то заботился о ней. Кто-то, кто прошлой ночью… Мысль оборвалась, хотя разум уже знал ответ.

Дверь скрипнула. Ильда повернулась и увидела своего студента, Кирилла Сатурнова. Он стоял с подносом: стакан воды, таблетки, тарелка с горячим завтраком. Лицо осунулось от недосыпа, глаза выражали заботу, но в них было что-то ещё – вина, тревога и болезненное удовлетворение.

– Доброе утро, – произнёс он, пытаясь улыбнуться. – Как вы себя чувствуете сегодня?

Ильда смотрела долго, молча. Её ясный, цепкий взгляд скользил по лицу Кирилла, считывая каждое движение. Он чувствовал этот взгляд, словно приближение грозы – воздух стал плотным и тяжёлым.

– Что вы сделали со мной прошлой ночью, Сатурнов? – спросила она тихо и ровно, и в этой тишине было больше силы, чем в крике.

Поднос дрогнул в руках Кирилла, чай чуть не пролился. Он медленно опустил его на стол, стараясь выиграть время. Глаза бегали, избегая её взгляда.

– Я… ухаживал за вами, как обычно, – ответил он наконец. Голос прозвучал фальшиво и неуверенно. – Менял повязки, давал лекарства, как Дмитрий показывал.

– Это не то, о чём я спрашиваю, – голос Ильды стал жёстче. – Не делайте вид, что не понимаете.

Она приподнялась на локтях, морщась от боли. Кирилл инстинктивно подался вперёд, но замер под её взглядом, острым, как скальпель.

– Не смейте прикасаться ко мне.

В комнате повисла тягучая тишина. За окном пробежала туча, на мгновение спальня погрузилась в полумрак, а затем снова осветилась бледным светом. Время замедлилось, растянувшись резиновой нитью.

– Я не хотел причинить вам вред, – тихо произнёс Кирилл, словно из-под воды. – Я забочусь о вас с самого начала. Промываю раны, меняю повязки, помогаю с гигиеной. Это необходимо в вашем состоянии.

Ильда не сводила с него глаз. В них не было страха – только холодная, аналитическая ясность.

– Вы не ответили. Что произошло ночью?

Пространство между ними сжималось каждым её словом. Кириллу стало тошно, ладони вспотели.

– Ничего особенного, – снова попытался он. – Обычные процедуры, смена белья…

– Прекратите лгать, – оборвала она. – Я чувствую это. На своём теле. Внутри себя. – И добавила ещё тише, каждое слово – как удар: – Вы воспользовались моей беспомощностью. Моим бессознательным состоянием. Вы… насиловали меня, пока я спала, накачанная вашими лекарствами.

Последнее слово повисло в воздухе каплей яда. Кирилл смотрел на неё, лицо медленно искажалось внутренним конфликтом. Что-то треснуло в нём, словно лёд под тяжестью.

– Это было не так, – прошептал он. – Вы были в сознании. Отвечали мне. Думали, что я кто-то другой. Олег. Вы назвали меня этим именем.

Глаза Ильды расширились. В них мелькнуло узнавание или страх, но тут же исчезло за холодной маской.

– Значит, вы не отрицаете сам факт? – спросила она методично, как на лекциях, препарируя его нервы каждым словом. Её глаза были хищными – глазами непримиримого следователя, ждущего полного признания.

Кирилл не сразу нашёл в себе силы поднять глаза. Его лицо сжалось, скулы заходили ходуном, губы подрагивали, словно каждое слово давалось ему через внутренний надлом. Но молчать он не мог: воздух между ними стал плотным и давил невыносимым напряжением. Тело, когда-то предавшее её, теперь выдавало страх и стыд каждым мелким движением.

– Я… – хрипло начал он, будто проталкивая каждое слово через плотное сопротивление. – Я не хотел… Я не понимал, что вы… не узнаёте меня… Я думал, что вы согласны…

– Перестаньте, – оборвала его Ильда. – Оправдания вам не помогут. Вы использовали мою слабость? Позволили себе то, что в обычной ситуации не сделали бы?

Снова повисло молчание. Теперь было ясно: это не мимолётная ошибка, а точка невозврата. Черта уже проведена.

Кирилл закрыл глаза, будто желая исчезнуть, и едва заметно кивнул. Голос его прозвучал глухо, надломленно:

– Да… Я виноват. Я не смог остановиться.

– Значит, вопрос исчерпан, – сказала Ильда. – Теперь вы понимаете, что произошло на самом деле?

Он не ответил, но по бледным губам и тому, как судорожно он сжал край стола, она поняла: понял.

– Повторите, – потребовала она. – Вслух.

Кирилл сглотнул и опустил голову. Голос его дрожал:

– Я… воспользовался вами.

Слова повисли в воздухе приговором.

Ильда замолчала, будто обдумывая нечто важное. На её лице не было ни злобы, ни презрения – лишь холодная решимость. Она снова взглянула в окно, на измятый октябрьский пейзаж, и после долгой паузы спросила:

– Сколько раз это было, пока я была без сознания?

Кирилл в ужасе качнул головой:

– Нет, только вчера. Клянусь, только вчера…

– Лгать бессмысленно, – прервала она. – Вы уже не тот, кто может сводить счёты.

Он всхлипнул – впервые потеряв контроль, как мальчик, загнанный в угол.

– Всё равно, – сказала Ильда, – ответьте.

Кирилл отвернулся и едва слышно повторил:

– Только вчера.

Она больше не спрашивала. Теперь Ильда была совсем близко, так что он видел каждую пору на её коже, каждую морщинку от усталости и боли последних дней.

– Тогда слушайте внимательно. Вы совершили надругательство. Неважно, как вы называете это в своих фантазиях. И если бы я могла сейчас встать, я бы убила вас этим стаканом, – её голос дрожал, но не от страха. – Но я не могу. И вы это знаете.

Кирилл не двигался. Он судорожно сглотнул; руки дрожали всё сильнее, он спрятал их в карманы, пытаясь скрыть эту дрожь.

– Я люблю вас, – слова вырвались сами, словно давно ждали момента. – Вы не понимаете. Я полюбил вас с первой лекции. Не мог думать ни о чём другом месяцами. И когда случилась авария… когда вы оказались здесь… это был знак. Судьба.

Он говорил всё быстрее, слова лились потоком, прорвав молчание. Кирилл шагнул вперёд, сделал ещё шаг, оказался возле кровати и рухнул на колени, глядя снизу вверх – не мучителем, а верующим – на мадонну.

– Я готов на всё ради вас, – продолжал он, слёзы текли по лицу. – Скажете умереть – я умру. Скажете прыгнуть с обрыва – прыгну. Я забочусь о вас день и ночь, не отхожу ни на шаг. Всё, что я делаю, – из любви. Всё до последней мелочи.

Ильда смотрела на него, и в её глазах не было жалости – только холодный свет разума. Она подалась вперёд, разглядывая его лицо ещё внимательнее.

– Любовь, – произнесла она, словно пробуя слово на вкус, – никогда не оправдывает насилия, Сатурнов. Никогда. Вы совершили преступление. Не одно. Похитили меня, удерживали против воли, вводили препараты без согласия. Наконец, надругались.

Голос её был ровным, почти академическим, словно она читала лекцию. В этой ровности не было ненависти или гнева – только абсолютная моральная определённость.

– Нет, нет, нет, – Кирилл мотал головой в лихорадке. – Вы не понимаете. Я спас вас. Водитель хотел отвезти вас в больницу, но там вас не спасли бы. Я заботился лучше врачей, ни на минуту не отходил.

– Вы искалечили мою жизнь, – ответила она ровно. – Отняли выбор. Присвоили меня, как вещь.

– Я любил вас! Люблю вас! – почти закричал Кирилл. – Разве вы не видите?

Он схватил её руку поверх одеяла. Ильда не отдёрнула – не из страха, скорее из научного любопытства. Она смотрела на студента – бледного, отчаянного – и видела в нём воплощение тёмных сил, всегда таящихся в душе под высокими словами.

– Понимаю, – сказала она наконец. – Для вас любовь – это владение. Вы не любите меня, Сатурнов. Вы любите идею обладания мной. Это не одно и то же.

Он смотрел снизу вверх, а в глазах боролись боль, непонимание и странная надежда – будто он всё ещё верил, что сможет убедить её взглянуть на ситуацию его глазами.

– Всё, что я делал, – забота о вас, – произнёс он тише, словно силы иссякали под её взглядом. – Я спасал вас. Лечил. Каждый день делал всё, чтобы вам стало лучше.

– А то, что произошло ночью? – спросила Ильда. – Это тоже забота? Лечение?

Кирилл опустил глаза. Его лицо изменилось – рухнул последний бастион самообмана под её взглядом.

– Я не мог себя контролировать, – прошептал он. – Вы открыли глаза. Смотрели на меня. Называли другим именем, но это были вы. Настоящая вы. Не та, что на кафедре, не та, что смотрит на всех сверху вниз. Просто женщина.

Ильда едва заметно вздрогнула. В её взгляде что-то изменилось – не смягчилось, но приобрело новый оттенок понимания.

– Вы воспользовались моей слабостью, чтобы получить то, чего не получили бы в обычной ситуации? – спросила она. – Вы понимаете, что это делает вас не спасителем, а насильником?

Слово ударило пощёчиной. Кирилл вздрогнул и отпрянул. В глазах его мелькнуло что-то тёмное, почти злое.

– Я не насильник, – выдавил он. – Я люблю вас. Мы любили друг друга этой ночью.

Ильда покачала головой. Во взгляде не было жалости – только холодная, беспощадная правда.

– Нет, Сатурнов. Вы надругались над беспомощной женщиной. Я не давала вам согласия. Была в беспамятстве. И никакие слова о любви не изменят этого.

Кирилл смотрел на неё, в глазах боролись осознание содеянного и нежелание принимать правду. Он держался за свою реальность, в которой был не преступником, а рыцарем и спасителем.

– Вы не понимаете, – повторил он. – Я делал всё ради вас.

– И это даёт право распоряжаться моим телом? Моей жизнью? – спросила Ильда. – Вы решили за меня. Это не любовь, Сатурнов. Это насилие.

В комнате стало душно. Запах лекарств и пота смешался в тяжёлый ком. Кирилл поднялся с колен, отступил на шаг – словно слова Ильды физически оттолкнули его.

– Я спас вас, – повторил он, уже без уверенности. – Без меня вы бы умерли там, под дождём.

Ильда смотрела долго, словно впервые его видела, потом медленно покачала головой.

– Нет, Сатурнов. Вы украли мою жизнь. Мою волю. Моё тело. И никакие благие намерения не оправдывают этого.

Лицо Кирилла дрогнуло, словно маска треснула, обнажив истину. Он сделал шаг назад, упёрся спиной в стену.

– Вы не понимаете, – повторил он, как заклинание для самого себя.

– Я понимаю больше, чем вы думаете, – ответила Ильда. – Передо мной человек, который так отчаянно хотел любви, что превратил её в насилие. Который так боялся отказа, что создал ситуацию, где он невозможен. Это не любовь, Сатурнов. Это её извращение.

Он смотрел на неё, и в его глазах смешались отчаяние и гнев. Пальцы сжались в кулаки, дрожь пробежала по телу. Ильде стало страшно – не за себя, а за него: что он мог сделать, балансируя на грани осознания и отрицания?

– Я забочусь о вас лучше всех, – сказал он наконец. – Знаю каждый сантиметр вашего тела. Каждую потребность. Каждое движение во сне.

– И это даёт вам право на меня? – спросила Ильда. – То, что вы знаете моё тело, позволяет им владеть?

– Может и нет, – вырвалось у него с неожиданной силой, голос дрогнул. – Но я не мог удержаться. Когда видел вас беспомощной… это было выше моих сил.

Он шагнул вперёд, лицо исказилось, глаза загорелись лихорадкой. Сейчас он был похож на фанатика – человека, для которого реальность превратилась в карикатуру на себя.

Ильда не отступила. Несмотря на физическую слабость, она смотрела прямо, без страха. В её взгляде была сила, перед которой отступала его больная страсть.

– Вы больны, Сатурнов, – сказала она тихо. – Вам нужна помощь. То, что вы испытываете, не любовь. Это одержимость. Болезнь. Но я не ваше лекарство.

В лице Кирилла что-то изменилось – будто прорвалась плотина, и боль последних недель хлынула наружу. Он закрыл лицо руками и разрыдался – громко, отчаянно, всем телом.

– Я люблю вас, – повторял он сквозь рыдания. – Люблю…

Ильда смотрела, и в её взгляде смешались отвращение, жалость и почти профессиональное любопытство – словно перед ней не человек, причинивший зло, а интересный клинический случай.

– Любовь, – сказала она, подводя итог, – не оправдывает насилия. Никогда. Запомните это, Сатурнов. Если вы действительно хотите измениться.

Он поднял на неё заплаканное лицо и был похож на ребёнка – потерянного, испуганного, непонимающего. Но Ильда знала, что перед ней не ребёнок, а взрослый, сознательно совершивший преступление. Слёзы и раскаяние ничего не меняли.

Солнце поднялось выше, и комната наполнилась ярким, беспощадным светом, обнажившим каждую деталь, каждую трещину и пятно. В этом свете они смотрели друг на друга – женщина, лишённая движения, но сохранившая силу, и мужчина, физически свободный, но пойманный в ловушку своих искажённых представлений о любви.

Битва между ними только начиналась.

Воздух в комнате стал тяжёлым, напряжение звенело в ушах. Ильда Александровна медленно, с огромным усилием попыталась сесть – не просто приподняться на локтях, а по-настоящему, утверждая независимость хотя бы в этом малом жесте. Тело отзывалось тупой болью, но в ней она находила странное утешение: физическое страдание отвлекало от унижения ночи.

– Что вы делаете? – Кирилл бросился к кровати, руки его тревожно замерли в воздухе. – Вам нельзя, Дмитрий сказал…

– Не смейте! – Голос Ильды прозвучал тихо и резко. Кирилл отшатнулся. – Не смейте говорить мне, что можно, а что нельзя.

Руки её задрожали, и она едва не упала обратно на подушки. Кирилл инстинктивно шагнул вперёд, пытаясь поддержать. Его пальцы коснулись плеча Ильды, и она дёрнулась всем телом, отпрянула от него с таким отвращением и ужасом, словно он обжёг её.

– Не трогайте меня, – каждое слово звучало отдельным приговором. – Никогда. Больше. Не. Трогайте.

Кирилл замер. На лице его отразилась боль, настоящая, неподдельная, словно её слова ранили физически. Он медленно опустил руки и отступил, не отрывая взгляда от её лица.

– Ильда Александровна, я только хотел помочь…

– Вам больше нечем мне помогать, – отрезала она, наконец заняв сидячее положение. Дышать было тяжело, но спину она держала прямо, как перед аудиторией. – Вы сделали достаточно. Более чем.

Эти слова повисли между ними, и Кирилл почувствовал, как в нём оборвалась тонкая нить надежды.

– Я не хотел вам навредить, – повторил он, словно это могло что-то изменить.

– А чего вы хотели, Сатурнов? – спросила Ильда без гнева, с холодным любопытством. – Просветите. Что именно вы хотели, когда решили использовать моё беспомощное тело для своего удовольствия?

Кирилл дёрнулся, словно его ударили. Лицо исказилось, он открыл рот, но не смог сказать ни слова. Вместо этого начал ходить по комнате – от окна к двери и обратно, нервно, дёргано. Руки то сжимались в кулаки, то бессильно опадали, взгляд метался, не находя точки опоры.

– Вы не понимаете, – наконец выдавил он. – Всё было не так.

– А как было? – голос Ильды – спокойный и методичный – преследовал его с каждым шагом. – Вы решили, что имеете право на моё тело, потому что оказали мне медицинскую помощь? Или потому, что в бреду я назвала вас другим именем? Или, может, потому что вы «любите» меня?

Кирилл остановился, обхватил голову руками, пытаясь заглушить её слова.

– Вы говорите, будто я чудовище, – прошептал он. – Но я просто человек. Просто человек, который…

– Который совершил преступление, – закончила за него Ильда. – Который из студента превратился в преступника. Вот кем вы стали, Сатурнов. И никакие слова этого не изменят.

Эти слова сломали что-то внутри него. Он рывком повернулся к ней, и в глазах его вспыхнуло отчаяние, смешанное с гневом.

– А кем были вы? – почти выкрикнул он. – Холодная, недоступная, смотрящая на всех свысока! Вы даже не помнили моего имени, хотя я сидел на первом ряду весь семестр. Вы никогда не видели во мне человека – только студента, номер в списке группы!

Он сделал шаг к ней, но остановился, словно наткнулся на невидимую стену.

– Я любил вас, – продолжил он тише, но напряжение в голосе только усилилось. – Любил так, как вы никогда не поймёте. Это не просто влечение. Это… как будто вы стали частью меня, а я – частью вас. Без вас я неполный, будто нечем дышать…

Ильда слушала с холодным вниманием, как доклад на конференции. Только пальцы, сжимавшие край одеяла, побелели от напряжения.

– То, о чём вы говорите, Сатурнов, – сказала она после паузы, – это не любовь. Это одержимость. Болезненная фиксация. Любовь не присваивает и не разрушает. Любовь уважает границы другого человека, его автономию.

– Вы не понимаете, что такое настоящая любовь! – в голосе Кирилла звучало отчаяние. – Вы сводите всё к сухим формулам, к теориям, а настоящие чувства не вмещаются в ваши академические рамки!

Ильда смотрела долго, изучающе, словно впервые увидела его.

– Это не любовь, Сатурнов. Это обладание. Вы не любите меня – вы любите идею меня. Образ, созданный вами в голове. Вы не знаете меня настоящую – какие книги я читаю, какую музыку слушаю, о чём думаю наедине с собой. Вы видите только оболочку, которую присвоили, как коллекционер бабочку, приколотую к доске.

Кирилл остановился посреди комнаты, тяжело дыша. Его лицо менялось с каждым её словом – отчаяние сменялось гневом, гнев – растерянностью, растерянность – болезненным осознанием.

– Я узнал бы, – произнёс он наконец. – Если бы вы дали шанс, я узнал бы всё. Я хотел знать вас настоящую.

– И поэтому решили начать с надругательства? – тихо спросила она. – Интересный способ узнать человека, не находите?

Кирилл отшатнулся, словно она пнула его. Он прислонился к стене, будто ноги перестали держать. В глазах стояли слёзы – не те театральные, которыми он пытался манипулировать, а настоящие – слёзы человека, впервые увидевшего себя со стороны и ужаснувшегося.

– Я… я не думал об этом так, – прошептал он. – Я правда не думал…

– В этом и проблема, Сатурнов, – ответила Ильда. – Вы не думали обо мне как о человеке. Для вас я была объектом, идеей, фантазией. Не личностью с собственной волей, желаниями, границами. Только сосудом для ваших проекций.

Кирилл сполз по стене, обхватил колени руками. Плечи вздрагивали, но он не плакал – просто сидел, уставившись в пол, словно пытаясь найти там ответы на вопросы, которые никогда себе не задавал.

– А если… если бы я действительно любил вас так, как вы говорите? – спросил он наконец. – Если бы уважал ваши границы, вашу автономию… был бы у меня шанс?

Вопрос повис, и на мгновение стало так тихо, что за окном слышался шелест последних осенних листьев на берёзах.

– Нет, – просто сказала Ильда. – И дело не в том, что вы мой студент, хотя это само по себе исключает отношения. Мы с вами разные люди, Сатурнов. У нас разные миры, разные ценности, разные представления о жизни. Я никогда не смогла бы ответить на ваши чувства, даже если бы вы подошли обычным путём. И где-то глубоко внутри вы это знали. Поэтому и выбрали другой путь – путь принуждения.

Кирилл поднял на неё красные, воспалённые от слёз глаза. Лицо исказила не физическая, а глубокая внутренняя боль – та, что приходит с осознанием непоправимой ошибки.

– Вы сможете когда-нибудь простить меня? – Его голос сорвался; он замолчал, словно боясь услышать ответ.

Ильда долго смотрела в окно, туда, где серое октябрьское небо сливалось с линией леса. Лицо её было спокойным, почти безмятежным, только глаза хранили глубокую усталость.

– Прощение требует раскаяния, Сатурнов, – сказала она наконец. – Настоящего раскаяния, не вызванного страхом наказания или тем, что ваши чувства не нашли ответа. Я не вижу этого раскаяния. Вы по-прежнему оправдываете свои действия любовью, по-прежнему считаете, что имели право на меня. Пока это не изменится, о прощении не может быть речи.

Слова, произнесённые без гнева и надрыва, воздействовали на Кирилла сильнее, чем крик. Он сидел на полу, как потерянный ребёнок, но взгляд его постепенно менялся – становился сосредоточенным, присутствующим. Словно он впервые начал по-настоящему слушать её, вникать в смысл её слов.

– Что теперь будет? – спросил он после долгой паузы. Голос звучал глухо, но уже без прежней истерики. – Что надо сделать?

– Отвезти меня в больницу, – ответила Ильда. – Сейчас же. Позволить мне получить профессиональную помощь. А потом… потом нести ответственность за свои действия.

Кирилл вздрогнул, но не возразил. Медленно поднялся, провёл рукой по лицу, словно стирая маску.

– Вы… вы заявите на меня в полицию?

Ильда смотрела на него долго, не мигая. Во взгляде не было ни жалости, ни снисхождения – только холодная оценка.

– Я еще не решила, – сказала она наконец. – Это будет зависеть от того, как вы поступите сейчас. От того, хватит ли вам мужества признать вину и исправить то, что ещё можно исправить.

Тишина заполнила комнату, как густой туман. Даже дыхание казалось нарушением хрупкого равновесия между двумя людьми, загнанными в ловушку откровений. Ильда сидела прямо, опираясь на подушки; лицо её казалось высеченным из камня – бледное, с заострившимися от напряжения чертами, только глаза жили своей отдельной жизнью.

Кирилл поднялся с пола, прошёл к окну и остановился. Он молчал, не обернулся, лишь смотрел на утренний пейзаж – голые деревья, влажную от росы траву, бледное небо, которое, казалось, давило на землю своей тяжестью. Его силуэт был тонким, напряжённым, плечи опустились, будто человек внезапно ощутил тяжесть всего прожитого.

Ильда наблюдала за ним с кровати, в её взгляде проскальзывало нечто сложное, неопределимое. Она видела в нём уже не студента, не влюблённого мальчишку, даже не преступника в чистом виде. Перед ней стоял носитель странного дуализма – защитник и разрушитель, опекун и насильник, всё в одном лице. Мысль об этом вызывала не только отвращение, но и философское любопытство: как если бы она разбирала сложную моральную дилемму на семинаре, только теперь цена ошибки измерялась не баллами, а человеческими жизнями – его и её.

Он мог убить её, мог держать здесь сколько угодно, мог снова сделать с ней всё, что захочет. И всё же – он ухаживал, кормил, сменял повязки, выхаживал её, словно больного ребёнка или драгоценное животное. Его любовь – извращённая, болезненная, одержимая – всё равно была в каком-то смысле любовью, но без главного: уважения, равенства, свободы.

– Что вы собираетесь делать теперь? – спросила она тихо, почти шёпотом.

Её голос заставил Кирилла вздрогнуть. Он медленно обернулся, каждое движение давалось с трудом. Теперь она видела его лицо – не скрытое полумраком, не искажённое отрицанием. Глаза покраснели от слёз, под ними залегли тени, а на щеках проступили красные пятна, как у больного. Он был похож на человека, провалившегося сквозь тонкий лёд и тщетно пытающегося выбраться.