В твоём молчании

Всё остальное – скрежет дворников, голос водителя, яростный бой дождя – потеряло значение. Мир сжался до границ тела этой женщины, до её дыхания и случайных конвульсий, в которых умещалась вся его прежняя и будущая жизнь.

Кирилл осторожно взял её ладонь, притянул к губам и, не отрываясь от взгляда, произнёс:

– Я не отпущу вас. Никогда.

Когда водитель в очередной раз вильнул на ухабе, тело Ильды Александровны дёрнулось, соскользнуло ниже, и на миг показалось, будто она – не женщина, а сложная тряпичная кукла, набитая ватой, пропитанной феромонами и страхом. Кирилл машинально подтянул её повыше, ловя миг, когда тяжесть чужого тела на секунду совпадает с собственной слабостью, и только тогда становится ясно: никто не подготовит тебя к тому, каково держать её, беззащитную, почти свою.

Машину тряхнуло, что-то хрустнуло, и память Кирилла вспыхнула, как спичка в темноте. Пелена рассеялась. Он увидел себя не робким студентом с последней парты, а мужчиной, в чьих руках – буквально – лежала её жизнь. Дыхание, пульс, тепло – всё это теперь принадлежало ему. Он мог спасти. Мог удержать. Мог стать для неё всем.

Память работала чётче восприятия. Кирилл вспомнил их встречу у зеркала в холле института. Он шёл в кабинет, но дверь оказалась заперта – опоздал на двадцать минут. В холле стояли большие зеркала от пола до потолка, через окна лился яркий свет. Она вошла внезапно, на высоких каблуках, с приподнятым подбородком. Посмотрела на него через это самое зеркало.

Взгляд длился секунду. Но Кирилл почувствовал, что его жизнь перевернулась. С тех пор, что бы он ни делал – учился, спал с кем-то, пил, – он всегда мысленно возвращался в тот коридор, к моменту, когда она его заметила.

Он начал собирать о ней сведения. Сначала осторожно, потом с одержимостью. Дома открывал сайт института, находил фото с ней и вглядывался в детали: ключицу, родинку под губой, тонкую цепочку с жемчужиной на официальных снимках. Запоминал цвет лака на ногтях, как она щурится на солнце, прикрывая глаза рукой, даже то, как держит ручку – между первым и третьим пальцами.

Постепенно этого недоставало. Он искал её в соцсетях: сначала наивно, по имени, потом через друзей друзей, потом по геометкам, лайкам, комментариям, где она оставляла острые, почти жестокие реплики. Однажды наткнулся на старую фотографию: она с группой – весёлая, в полосатом свитере, волосы в высокий хвост, губы в тёмной помаде. Рядом мужчина, сдержанный, чуть затравленный, держит за талию, но без права – только со страхом потери. Кирилл разглядывал снимок весь вечер, пытаясь понять, почему так больно – и почему хочется не только стереть этого мужчину, но и самому втиснуться в кадр, даже если ради этого превратиться в старую, тусклую тень.

Чем дальше, тем труднее сосредотачиваться на учёбе или работе. Кирилл уходил в самонаблюдение: ловил себя на мысли, что это глупо, что он – банальный сталкер, но даже эта мысль лишь разжигала интерес. По ночам лежал на кровати, глядя в потолок, и представлял её рядом – не за семью стенами, а здесь, в комнате, склонившейся над ним, готовой сказать фразу, которая разрежет пополам и соберёт заново. Иногда, раздеваясь, доводил себя до разрядки под эти картины, долго и с отвращением к себе, но в кульминации видел только одно: губы в идеальной дуге, ирония в голосе, медленное, со вкусом, издевательство, даже если он орёт в подушку.

Кризис наступил, когда он впервые попробовал фейковый коллаж. Всё как обычно – бессонная ночь, зуд в животе, пульсация в затылке. Сначала совмещал фото Ильды с картинками из сети: брал голову, накладывал на обнажённое тело, подбирая цвет кожи и освещение. Потом осваивал сложные программы: дипфейк-алгоритмы, маски, редакторы. Получалось лучше, и с каждым разом это меньше напоминало пародию – больше желание вернуть реальность, потерянную в зеркальном коридоре.

Первая удачная работа потрясла до дрожи. Там была она – голая, только в белой рубашке, распахнутой до пупка. Взгляд усталый, но не испуганный; поза – женщины, знающей, чего хочет, и кому это принадлежит. Кирилл долго смотрел, потом распечатал на принтере, склеил скотчем в уголке и спрятал под подушку. Несколько дней возвращался к нему без стыда – только с пронзительным облегчением, словно теперь вправду может быть с ней, не пряча глаз и не играя роль.

Потом настал день, когда срочно нужно было выговориться – выпустить накопившееся за месяцы созерцания, фейков и фантазий. Это случилось внезапно: вернулся вечером домой, включил свет и увидел отражение в окне. Там был не он, а другой: худой, измученный, с дрожащими, как у старика, руками. Кирилл разделся, упал на кровать, зажал рот подушкой и стал тереть себя – быстро, жадно, с яростью, словно хотел содрать кожу до костей. В голове вспыхивали десятки образов: она в белой рубашке, в шёлковом белье, в полосатой кофте с видимыми сосками под тканью. Он сливался с ними, растворяясь до исчезновения, соединяя и перемешивая, пока не стало невозможно дышать.

Его тело выгнулось в судороге, и только когда последняя волна прошла, Кирилл увидел результат своего исступления: белесые следы на пальцах, влажные пятна на постели, а на левой штанине – мутный отпечаток, липкая клякса – как раз на том же месте, где теперь растекалась кровь Ильды Александровны. В этот миг воспоминание и реальность слились, спрессовались в одну точку. Ему стало страшно. Кирилл хотел вытереть пятно, но рука не поднялась. Вместо этого он зажмурился и вдруг подумал: а ведь она бы одобрила – по крайней мере, не стала бы смеяться, если бы знала, до какого отчаяния довёл себя.

В машине, где сейчас все запахи мира сконцентрировались в пределах трёх квадратных метров, Кирилл снова ощутил, как в нём поднимается нечто большее, чем просто сексуальное желание. Это было как голод, как жажда поцелуев, которых он никогда не получит, и наказания, которое заслужил с лихвой. Даже сейчас, когда её лицо было бледным, почти мёртвым, а руки вялые и чужие, взгляд не отрывался: хотелось разглядеть каждую пору, каждый волосок на щеке, каждую трещинку на губах.

Кирилл вспомнил ещё одну ночь, уже после того, как сделал десятки коллажей и напечатал их в тайне от всех. Он ждал, что чувство насытится, что станет легче. Но, наоборот, становилось всё хуже. Однажды решил сделать видео. С помощью найденной в сети программы склеил несколько её фотографий в короткий, но очень убедительный ролик: на нём она медленно раздевалась, открывала грудь, ласкала себя, а потом смотрела прямо в камеру, словно видела только его. Голоса не было, но Кирилл сам додумал, как бы она сказала:

– Ты хотел меня? Теперь вот – бери.

Ночь за ночью он отдавался этому видео, пальцы скользили по коже в такт движениям на экране, пока каждый кадр не отпечатался в памяти, пока граница между желанием и одержимостью не стёрлась до полного растворения.

Тогда казалось, что вот-вот сойдёт с ума, что грань между реальным и поддельным исчезает. Даже один раз пришёл на лекцию и, пока она что-то писала на доске, представлял, как стоит голая, только в красных туфлях, и смотрит с тем же презрительным интересом, как в видео. В какой-то момент испугался, что выдаст себя, что не выдержит и начнёт стонать или дрочить прямо за партой. В тот день с трудом дошёл до туалета, блевал, потом долго сидел на унитазе, не в силах объяснить себе, что происходит.

А теперь вот – она здесь, на его руках, настоящая, не виртуальная. Грудь под пальто мягкая, не силиконовая, волосы пахнут не шампунем из рекламы, а потом и кровью. Даже здесь, в этом кошмаре, тело предало – внизу живота разливалось тяжелое, постыдное тепло. Кириллу было стыдно, но в то же время – невыносимо хорошо. Он держал Ильду Александровну за плечи, старался дышать глубже, чтобы не сломаться под тяжестью момента, который принадлежал только им двоим.

Водитель, кажется, ничего не замечал. Он был занят своими страданиями, раз за разом повторяя одну и ту же мантру:

– Держитесь… Всё будет нормально… Сейчас доедем…

У Ильды снова открылись глаза. На этот раз – дольше, чем обычно. Она посмотрела на Кирилла, и ему показалось, что она что-то понимает. Может быть, видит во сне, или уже с того света, но – знает всё, что с ним происходит. Он ждал, что она его проклянёт, но вместо этого увидел в глазах не то чтобы жалость, скорее – скупое “ладно”.

В этот миг показалось, что времени больше не существует. Всё, что было до этого – только прелюдия к этому моменту, когда можно держать её, смотреть на неё и знать, что теперь она никуда не уйдёт. Возможно, она умрёт – возможно, выживет, но уже никогда не станет прежней. А он всегда будет помнить, как в дождливой ночи, среди липких запахов и крови впервые по-настоящему понял, что такое любовь.

И тогда он позволил себе чуть больше. Пальцы скользнули в её волосы, перебирая влажные от дождя пряди, массируя кожу под ними. Каждое прикосновение – как молитва, как признание. Она не сопротивлялась. Её рука была всё такой же тяжёлой, но теперь Кирилл сам притянул её к себе, положил на свою грудь, и – замер. Сердце билось в рёбрах так, что он подумал: если бы она была в сознании, она бы наверняка засмеялась над этой дрожью, как тогда, в зеркальном коридоре.

Когда водитель объявил, что до дачи осталось десять минут, Кирилл понял, что не хочет, чтобы это заканчивалось. Даже если она умрёт, даже если его посадят или сдадут в психушку, – у него всегда останется эта ночь. Ночь, когда он склеил себя с ней так, как ни один дипфейк не смог бы сделать.

Он прижался лицом к её волосам, вдохнул глубже, и вдруг – резко, с болью – отстранился. Что-то внутри оборвалось, но не как раньше, не с триумфом воображаемой близости, а с каким-то отчаянием, с немым криком, с жаждой, которую невозможно утолить.

Дорога к даче была хуже, чем он помнил: мокрая глина, чёрные ямы в обочинах, рваная колея, по которой машина ползла, вжимаясь в грунт всеми четырьмя колёсами. Кирилл несколько раз указывал водителю, где свернуть, но тот всё время сбивался, смотрел на карту в телефоне, нервно матерился и спрашивал:

– Тут вообще кто-то живёт?

Водитель, привыкший к московским окраинам, был поражён, когда навигатор вывел их с дороги и повёл в кривую, неосвещённую подлеском аллею, где с обеих сторон деревья стягивались к машине, будто собирались её раздавить. На протяжении последних двух километров ни одной придорожной лампы, ни пятна света в окнах – только редкие отблески фар, отскакивающих от свежей глины и мокрой коры. В очень чёрных, насыщенных дождём лужах отражались лишь красные прожилки стоп-сигналов.

– Живут, – отвечал Кирилл абсолютно ровным голосом, не позволяя себе ни малейшей иронии. – Даже зимой, – добавил тут же, упрямо уставившись в разбитое стекло.

Он знал: врать здесь бессмысленно, но и правду говорить нельзя. Не потому, что водитель мог заподозрить неладное или потом что-то рассказать полиции. Нет, причина была глубже, интимнее: признать, что дом давно заброшен, означало расписаться в собственной ненужности, а такого он уже не вынес бы. Поэтому мысленно составлял легенду – дом в семье с шестидесятых, зимой приезжает брат, летом – родители, иногда бывают другие их дети. Да, тут живут, дача ухожена, всё под контролем.

На самом деле никто тут не жил уже года два, а зимой к дому не пробирались вовсе.

Промчались мимо ряда одинаковых коробок – по обе стороны дороги мерцали темные, слепые окна. Всё вокруг казалось декорацией, собранной на скорую руку для чужой драмы. Дачный массив утонул в грязи, даже таблички с номерами домов были стёрты дождём. В какой-то момент машина потеряла управление, её занесло на повороте, и кузов с противным скрежетом врезался в бетонный столб, но скорость была почти нулевая, так что никто толком не испугался.

– Ещё чуть-чуть, – тихо сказал Кирилл. Он держал голову Ильды Александровны так же, как всю дорогу, только теперь пальцы прижимались к её виску властнее, будто имел право распоряжаться телом, которое уже не принадлежало ей.

Он думал, что испытает страх или отвращение, когда столкнётся с беззащитностью женщины, к которой столько месяцев относился как к идеалу. Этого не случилось. Было только дикое, первобытное удовлетворение. Как если бы он не спасал, а наконец получил то, что по закону должен был получить ещё в самом начале.

Машина остановилась метрах в десяти от калитки. Всё остальное расстояние они прошли втроём: водитель тащил Ильду за плечи, Кирилл – за ноги, стараясь не уронить её в мокрую траву. На даче пахло мышами, сырой древесиной и едва ощутимо – старым мужским одеколоном, которым когда-то пользовался его отец.

Входная дверь поддалась не сразу: нужно было одновременно повернуть ключ и толкнуть плечом. Водитель долго не мог понять это, занервничал, дёргал ручку всё сильнее, пока, наконец, не выдохнул с отчаянием.

Они прошли по узкому коридору, стены были увешаны старыми картами и фотографиями. На одном из снимков – Кирилл лет семи, улыбается щербатым ртом, рядом – мать, а в руках у неё букет, весенний, полевой. На другом фото – отец в армии. Сейчас всё это казалось декорацией, ненужным хламом: сам коридор, как и вся жизнь до сегодняшнего вечера, был только туннелем, ведущим к этому мгновению.

В гостиной было холодно. Кирилл нашёл в шкафу старое шерстяное покрывало и аккуратно уложил Ильду на диван: голову – на подушку, ноги – на оттоманку. Потом он долго и молча вытирал ей лицо, смоченное потом и дождём. В этот момент он впервые посмотрел на неё без привычных ролей: не как на преподавателя и не как на объект, а как на живое существо, чья жизнь теперь зависела от него.

– Она что, совсем..? – спросил водитель, заглянув в комнату.

– Без сознания, – ответил Кирилл, не поднимая головы. – Такое бывает после черепно-мозговой травмы. Главное – не трогать до утра.

– Я поеду, ладно? Надо жене позвонить, она уже, наверное… – голос водителя дрожал.

– Конечно… – сказал Кирилл, и по интонации было ясно, что произносит это не ради вежливости, а будто заявляет своё право на власть на этой даче, в этом маленьком холодном мире, где сейчас решалась чья-то судьба. Он встретился взглядом с водителем и, увидев в его глазах то ли испуг, то ли обречённость, добавил, понизив голос:

– Запомните: вы нас высадили в городе, на перекрёстке. Больше мы не встречались, не разговаривали, вы даже не помните, как нас зовут. Забудьте этот адрес, забудьте вообще всё, что было сегодня вечером.

Водитель резко глотнул воздух, будто собирался что-то возразить, но потом сник, и плечи его поникли. Он кивнул, прикусил губу и стал смотреть на дорогу ещё напряжённее, чем раньше. Во всей фигуре не осталось ни грана прежней деловой уверенности. Теперь он выглядел так, будто хотел исчезнуть, раствориться в ночи, в ливне, в потоке фонарей и фар.

– Иначе ведь это всё… статья, – продолжал Кирилл холодно, почти буднично, словно обсуждал не собственную, а чужую жизнь. – Вы же понимаете, как тут всё устроено. Не надо быть героем. Просто забудьте.

– Да понял я, – выдохнул водитель, не оборачиваясь, и после этого замолчал.

Они стояли в тамбуре несколько секунд. Ливень грохотал по крыше, капли срывались с носа у водителя, с его потемневшей куртки. Он выглядел теперь совсем старым, простуженным, с мешками под глазами. Казалось, этот человек за одну ночь потерял годы, превратился из уверенного силача в побитого жизнью статиста. Его даже трясло.

Водитель кивнул ещё раз, отступил к двери, почти вписался в покосившийся косяк. Он не знал, что делать с руками: то прижимал их к груди, то тёр лицо, то вдруг начинал поправлять воротник, хотя давно привык к холоду. В его глазах было столько растерянности, что Кирилл на мгновение пожалел его – но только на мгновение.

В этот момент тело Ильды дёрнулось, и из горла вырвался хриплый, сдавленный стон. Он был похож на крик, сорвавшийся с большой высоты, но едва слышимый, словно шаги на снегу глубокой ночью. Водитель вздрогнул, выронил ключи, потом нагнулся, поднял их и, не оглядываясь, открыл дверь наружу. Холодный порыв ветра ворвался в прихожую, смешав запахи дождя, крови и чего-то пряного, похожего на корицу.

Кирилл остался один в гостиной. Ильда лежала на диване, неподвижная и бледная, и, глядя на неё, он внезапно почувствовал себя не только спасателем, но и палачом, и священником, и вором – кем угодно, только не обычным человеком. Он опустился рядом с ней на колени, наклонился ближе. Губы Ильды были синими, глаза закатывались, но дыхание становилось ровнее; усилием воли она возвращалась к жизни – возможно, ради него, а может, просто потому, что не хотела умирать в таком доме, в такой компании.

Он прислушивался к её вдохам и выдохам, к тихим щелчкам суставов и урчанию живота и вдруг понял, что никогда в жизни не был так близко к другому человеку. Не к женщине – к человеку. Даже мать в детстве не позволяла ему держать себя за руки так долго: всегда отдёргивала, смеялась или просто исчезала, растворяясь в своих заботах и рассеянной тоске.

Теперь этот холодный, всегда недосягаемый объект его страсти принадлежал ему полностью, почти без остатка. Кирилл смотрел на Ильду, на тонкие линии вен у неё на шее, на едва заметную вибрацию ресниц, и внутри у него всё гудело, как электричество в высоковольтных проводах.

И всё же он был не только в восторге, но и в ужасе – от того, что случилось, и от того, что будет после.

Кирилл не сразу понял, зачем идёт на кухню. Ощущая подступающее головокружение, он машинально включил свет и застыл, словно надеясь, что предметы сами расскажут ему, что делать дальше. Холодильник, облепленный старыми магнитами, гудел как трансформатор. По полу тянуло сквозняком. Но даже этот знакомый, почти детский страх перед пустыми полуночными кухнями не мог побороть того, что сейчас творилось в гостиной.

Аптечка висела на прежнем месте – за холодильником, чуть выше уровня глаз, и была до нелепого набита лекарствами с тех времён, когда мать готовилась к любому концу света. Кирилл приоткрыл дверцу и едва не сорвал короб из стены: с полки посыпались коробки с антибиотиками, бинты, пузырьки с зелёнкой, непонятные упаковки и даже кондиционер для линз. Он машинально перебирал всё это, будто искал среди бесконечных пластырей и таблеток путь назад – в те дни, когда здесь жила мать и сама заботилась о нём, а не наоборот.

Почти полминуты Кирилл тупо смотрел на это богатство и вдруг остро вспомнил детство: мать, ругаясь и плача, забинтовывала ему порезанный палец, а он выл от страха крови и не переносил боли. Теперь всё было наоборот: нужно было не пугаться, не дрожать, а действовать – не ради себя, а ради неё, ради Ильды Александровны, которая лежала в гостиной и, возможно, уже умирала, пока он трясся перед пластиковой аптечкой.

Он вытащил из кучи несколько пузырьков, разглядел их сквозь мутное стекло, отобрал два бинта, ватные тампоны и упаковку салфеток. Пальцы неловко рвали слюдяные обёртки; впервые осознал, как трудно открыть мелочь, когда руки трясутся. Он выругался сквозь зубы и заставил себя замедлиться. Вспомнил про дорогой антисептик, который мать прятала, – маленький флакон с серебристой крышкой. Порывшись на верхней полке, нашёл флакон – и вдруг ощутил вспышку удовлетворения: будто доступ к аптечке стал последней ступенью инициации, доказательством, что он теперь взрослый, что может отвечать за других и даже, в каком-то смысле, за жизнь.

Вернувшись в гостиную, он застал Ильду в той же позе: одна рука сползла с подушки и почти касалась пола, на виске темнел сгусток крови. Глаза оставались закрытыми, дыхание – прерывистым, но шумным. Он аккуратно подвинул столик, разложил на нём всё, достал резиновые перчатки – мать всегда повторяла, что гигиена важнее сострадания: грязные руки могут убить даже того, кого любишь. Перчатки оказались малы: Кирилл едва втиснул в них пальцы, и те тут же вспотели, пошли мурашками.

Он сел рядом на край, медленно, с усилием провёл ладонью по волосам Ильды, убирая их с лица, как когда-то мать делала с ним. В этот момент он ощутил странное: страх уступал место не жалости, а горькому чувству победы, будто каждая капля крови под пальцами доказывала, что он вошёл в её жизнь, перешёл невидимую черту, за которой уже не становятся прежними.

Порез на лбу был неглубокий, но грязный, края расходились, и Кирилл, скрипя зубами, стал промывать его тёплой водой – всегда, как учила мать, – потом промокать салфетками. Его самочувствие балансировало на грани: тошнота и отвращение сменялись приступами эйфории, словно он совершал нечто запретное и важное одновременно. Он не мог не отметить, что во всём этом было что-то интимное: просачивающаяся сквозь бинт кровь, запах её кожи, тяжёлое, почти эротическое присутствие бессознательного тела рядом.

Казалось, этот процесс длится вечность, хотя на деле прошло не больше трёх минут. Когда бинт уже держал, а антисептик впитался в рану, Ильда резко дёрнулась, приоткрыла глаза, и в этот миг Кирилл увидел в ней не только женщину, но и нечто иное – существо, которому он обязан, возможно, всем, что у него есть.

Его руки тряслись сильнее, чем у матери в тот памятный вечер детства. Но бинт держался крепко, кровь больше не проступала. Кирилл тихо откинулся, закрыл глаза, пытаясь отдышаться.

Он смотрел на неё – на обмотанную бинтом голову, на синяк, проступающий под скулой, на грязные, израненные пальцы.

Глава 3

Мысли Кирилла сбивались и толкались одна другую. Ильда Александровна лежала на старом продавленном диване, чужая этому дому, но бережно укрытая в сыром и запущенном месте. Её тихое, почти незаметное дыхание оставалось единственным, что связывало её с жизнью. Глаза, ещё минуту назад на миг открывшиеся, снова закрылись, и тени от старой настольной лампы дрожали на бледном, обескровленном лице, делая знакомые черты неподвижными. Губы побледнели, ресницы лежали ровно.

Кирилл смотрел на неё и чувствовал, как холодный пот стекает по позвоночнику. То, что казалось спасением, обернулось ловушкой. Бинт на голове Ильды Александровны, наложенный его дрожащими руками, уже начал пропитываться алым. Ей явно требовалась профессиональная помощь, но мысль о больнице, полиции, объяснениях вызывала приступ паники. Он не мог потерять её. Не сейчас, когда она наконец принадлежала только ему.

– Мы справимся, – прошептал он, сам не веря словам, и резко поднялся с колен.

Дача встретила его затхлостью. Запах отсыревших обоев смешивался с ароматом старых книг на полках и тяжёлым духом, который, казалось, впитался в каждую щель деревянного пола. Дождь, не прекращавшийся с самого вечера, барабанил по стёклам, задавая ровный фоновый ритм его лихорадочным мыслям. По крыше катились редкие, но всё более тяжёлые капли. Кирилл шарил по карманам в поисках телефона, попутно оглядывая комнату, где провёл столько детских летних дней.

Дачу купили, когда ему было пять – кирпичный дом, обшитый доской, с претензией на уют. Веранда скрипела при каждом шаге, но внутри было всё необходимое: печь с потрескавшейся штукатуркой, газовая плита, колонка для горячей воды. В углу гостиной стоял старый электрообогреватель, который при включении гудел низко и ровно.

Кирилл нашёл телефон во внутреннем кармане промокшего пиджака. Экран чудом не разбился, несмотря на злоключения вечера. Пальцы оставляли влажные следы на сенсорном дисплее, когда он пролистывал контакты в поисках единственного человека, способного помочь, не задавая лишних вопросов.

Дмитрий Верин. Сосед с пятого этажа, когда-то учивший его играть в шахматы во дворе. Тридцатипятилетний врач, с которым они всё ещё изредка встречались выпить пива, несмотря на разницу в возрасте. Кирилл нажал вызов и, прикрыв дверь, вышел в соседнюю комнату – вряд ли сейчас что-то могло разбудить Ильду Александровну.

Гудки тянулись один за другим. Один, второй, третий… Он уже почти потерял надежду, когда в трубке раздался сонный, но настороженный голос:

– Кто звонит в такое время?

– Дима, это я, Кирилл. Нужна твоя помощь. Срочно.

В телефоне повисла пауза – пустая и долгая, словно собеседник сел на кровати и пытается прийти в себя.

– Кир? Что стряслось?

– Авария… то есть, не совсем авария, – он сглотнул, подбирая полуправду, которая звучала бы убедительно. – Моя… подруга. Её сбила машина. Она без сознания, рана на голове, кровь я остановил, но…

– Почему скорую не вызвал? – резко спросил Дмитрий. В голосе прозвучали профессиональные нотки.

– Она… – Кирилл сжал телефон так, что побелели костяшки. – Не могу объяснить по телефону. Поверь, скорую вызывать нельзя.

– Что-то криминальное? – в голосе Димы мелькнуло подозрение.

Кирилл прикрыл глаза и прислонился лбом к холодной стене.

– Приедешь – всё расскажу. Ты единственный, кто может помочь.

Тишина. Затем тяжёлый вздох.

– Где вы?

– На нашей даче, в Старой Рузе. Помнишь, мы отмечали день рождения пару лет назад?

– Помню, – в его голосе слышалась усталость, смешанная с неохотой. – Буду через три часа. Держи пострадавшую в тепле, не давай пить, если придёт в сознание. Рану не трогай. И, Кирилл, если она умирает, я не чудотворец.