Время-козел

Альберто выронил кружку. Он не слышал звука, но почувствовал вибрацию. Искусственную, механическую, мёртвую. Такую, какой она не должна была быть. Его старческие пальцы, помнившие форму идеального звука, задрожали. Это было кощунство. Кто-то украл у города его музыку.

Для обычного человека мир состоит из вещей, запахов и света. Для Альберто Малапиетры, даже оглохшего, мир всегда был гигантским музыкальным инструментом. Анк-Морпорк никогда не был симфоническим оркестром – скорее, шумным, веселым джаз-бэндом, где каждый играл что хотел, но в целом это складывалось в сносную, живую мелодию. Теперь же кто-то взял в руки дирижерскую палочку и заставлял всех играть одну и ту же, идеальную, мёртвую ноту. И эта нота исходила отовсюду – из новых часов, из строгого ритма шагов на мостовой, из неестественно правильного свиста его собственного чайника. Кто-то похитил у города его душу. И, как хранитель эталона, он должен был её вернуть.

Он вышел на улицу, и его старые ноги, ведомые чутьём охотника за фальшивыми нотами, сами понесли его туда, где новый, бездушный ритм мира входил в самое яростное противоречие со старым. Где-то рядом спорили громкий голос, пахнущий краской и честным гневом, и холодный, безразличный голос, пахнущий чернилами и циркулярами. Альберто двинулся на звук этой схватки.

Тем временем, на улице Переплётного Дела, 8, в типографии «Чернильная душа», уже царил скандал. Хозяин, старый гном Бриккель, стоял красный как варёный рак. Его ярость, и без того клокотавшая из-за новоявленного клерка в безупречно чистом плаще, достигла точки кипения за минуту до этого, когда из-под главного пресса высунулся его младший подмастерье-гном.

– Шестерня-мудрагель опять стонет, хозяин! – прокричал он, размахивая масленкой. – Говорит, новые городские вибрации ей поперёк горла стали! Просит замены на живую, дышащую, а не на эти ваши мёртвые железяки!

– Молчи, болван, не до тебя! – рявкнул Бриккель, но мысленно уже посылал проклятия в адрес всех хронометристов разом.

И вся его накопленная злость теперь обрушилась на невозмутимого клерка, в которого он и тыкал пальцем.

– Опоздал?! – рычал Бриккель, от которого пахло краской и честным гневом. – Мои станки работают со скоростью моего деда! Это твой курьер явился с утренней почтой в семь ноль-ноль! Ровно! А у меня печь для сушки шрифтов раскочегаривается к шести! К СЕМИ УТРА ШРИФТ УЖЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ СУХИМ! Это закон природы!

– Закон, – холодно парировал клерк, сверяясь с блокнотом, – гласит, что доставка осуществляется с 7:00 до 7:15. Ваш производственный цикл неэффективен. Штраф за несоблюдение…

В этот момент в типографию вошёл Альберто Малапиетра. В руках он нёс завёрнутый в бархат Главный Камертон.

– Молодой человек, – его старческий голос прорезал перепалку, как тупой нож – жилу. – Ваши часы… они фальшивят. Весь город поёт не в тон.

Клерк обернулся с выражением глубочайшего презрения.

– Старик. Время не «фальшивит». Оно точно. Это ваше ухо неточно.

– Моё ухо, – с достоинством произнёс Альберто, – настроено на гармонию сфер! А не на тиканье ваших бездушных ящиков!

Он откинул бархат. Металл Камертона блеснул в пыльном воздухе. Старик поднёс его к огромным новым часам на стене.

– Смотрите! – воскликнул он и ударил по Камертону.

Раздалась чистейшая нота «Ля».

Идеальный звук ударил в идеальный механизм. Часы на стене взвыли. Их стрелки закрутились как пропеллеры, циферблат затрещал. Они не выдержали истины. Они не могли её вместить.

Клерк в ужасе отпрянул. Бриккель схватился за голову. Альберто стоял с торжествующим видом, держа в дрожащей руке свой Камертон – символ победы живого искусства над мёртвым механизмом.

А потом самый большой печатный пресс в типографии, тот самый, что должен был разогреваться до определённой температуры к определённому часу, издал громкий металлический стон. Его запустили не вовремя. Его механизм, сбитый с толку временными конвульсиями, не выдержал. Массивный противовес сорвался с креплений.

Всё произошло очень быстро. Бриккель отшвырнул клерка в сторону. Альберто слишком стар, чтобы быстро отпрыгнуть.

Глухой удар. Звон бьющегося стекла и гнущегося металла.

Тишина.

Час спустя на месте происшествия стоял командор Ваймс. Он смотрел на тело старика, накрытое брезентом, на развороченный пресс и на лицо гнома-типографа, залитое слезами и чёрной типографской краской.

– Он говорил, что часы фальшивят, – бессвязно бормотал Бриккель. – Этот щёголь… он что-то говорил о штрафах… а старик… он просто хотел, чтобы всё звучало правильно…

Ваймс молча кивал. Смерть старика была ужасной, но, увы, вполне обыденной для Анк-Морпорка. Несчастный случай. Случайность.

Но когда он отвернулся и стал осматривать остатки чудовищных часов, его рука непроизвольно полезла в карман. Пальцы нащупали гладкий, холодный металл. Ту самую шестерёнку, что он подобрал на месте «преступления» Ринсвинда.

И пока он смотрел на искорёженный механизм, в его голове сами собой начали поворачиваться шестерёнки. Не железные. Умственные.

Шестерёнка… Ринсвинд… идеально подстроенное ограбление…

Клерк… штрафы…

Смерть старика из-за сорвавшегося механизма… который запустили не вовремя…

Этот город всегда жил в хаосе… и вдруг кому-то понадобилось навести в нём идеальный порядок…

Он не делал выводов. Ещё нет. Но глубоко внутри, в том месте, где жила его старая копская чуйка, что-то беспокойно зашевелилось. Ощущение было такое, будто он слушает, как несколько оркестров в разных концах города пытаются сыграть одну и ту же симфонию, но у всех сбит строй.

Он сунул шестерёнку обратно в карман и резко щёлкнул блокнотом.

– Ладно, – его голос прозвучал устало и буднично. – Оформляем как несчастный случай. Сержант, проследи, чтобы тело отправили в морг. А ты, – он повернулся к бледному клерку, – пройдёшь со мной. Заполним бумаги. Мне нужны все детали о… регламенте доставки.

Он ещё не знал, что ищет. Но он впервые почувствовал, что ищет что-то. Не преступника. Не улики. А систему. Невидимую, абсурдную и смертельно опасную машину, которая только что, на его глазах, перемолола первого человека.

Но самой главной шестерёнкой в этот момент был его собственный мозг, который наконец-то, с скрипом, но сдвинулся с мёртвой точки.

Глава 9

…в которой Гильдия Воров проводит чрезвычайное собрание, или Почему украсть время – значит украсть саму душу преступления.

Если бы у преступности был запах, то штаб-квартира Гильдии Воров пахла бы старым деревом, дорогими сигарами, коньяком выдержки «ровно столько, сколько нужно, чтобы его стащить с тележки», и едва уловимой, но стойкой ноткой коллективного несварения желудка. Воздух в большом зале для собраний сегодня был тяжёл и неподвижен, словно его тоже кто-то украл и спрятал в мешок.

Во главе стола, на котором стояли пепельницы в форме тотемов Удачи с отвинчивающимися головами, сидел Кривой Шмыг, Глава Гильдии. Его лицо, обычно выражавшее спокойную уверенность акулы на хорошо охраняемом пляже, сейчас было мрачнее тучи, застилающей луну в идеальную для грабежа ночь.

– Коллеги, – начал он, и его голос скрипел, как несмазанная дверь в доме, который слишком долго не грабили. – Нас ограбили. У нас украли не кошельки. У нас украли Неудачный День.

В зале воцарилась тишина, нарушаемая лишь звонким стуком – это карманник Прыткий Лис от скуки проверял, не завелась ли у него в кармане ещё одна чужая монета.

– Раньше, – продолжил Шмыг, – работа была искусством. Ты выходил на дело, и вселенная подкидывала тебе возможности. Заблудившийся богач. Стражник, у которого заныла спина. Внезапный ливень, под которым так удобно слиться с толпой. Непредсказуемость! Это был наш союзник! Наш мускул!

– А счас что? – крикнул с задних рядов старый домушник по прозвищу Тихий Боб. – Счас всё по расписаню. Богач идёт от банка к дому ровно за семь минут. Стражник чешет мимо ровно в 23:00. И даже ливень! Даже он теперь в графике! «Вероятность осадков: 15% с 14:00 до 15:00». Какой уж тут мускул… Одна сплошная судорога.

– Именно! – воскликнул Шмыг, ударив кулаком по столу так, что с тотемов Удачи посыпалась зола. – Нас заставляют работать на конвейере! Раньше кража была джазом – живой, импровизационной музыкой! А теперь? Теперь это марш. Один и тот же, тупой, под метроном!

– У меня вчера, – пискнула Молниеносная Молли, специалистка по благородным украшениям, – барышня сама сунула мне в руки свою сумочку. Со словами: «Ой, простите, я опаздываю на сеанс медитации по снятию стресса от предсказуемости бытия!» Украсть у неё – это не искусство, это… благотворительность! Мне за это даже брать стыдно!

Ропот согласия прокатился по залу. Великие художники тени чувствовали, как их мир выхолащивается.

– Но что делать? – спросил Тихий Боб. – С часами бороться? Время не поймаешь за шиворот.

– Нет, – хитро улыбнулся Кривой Шмыг. – Мы объявим войну не времени. Мы объявим войну предсказуемости. – Он встал, и его фигура словно выросла. – Начиная с завтрашнего дня, я ввожу «Неделю творческого беспорядка»! Я приказываю вам… творить! Импровизировать! Воровать не тогда, когда удобно, а когда душа пожелает! Пусть эти технократы подавятся своими графиками!

– Ура! – крикнул кто-то.

– Да здравствует хаос! – подхватил другой.

– А премии будут? – уточнил Прыткий Лис.

Шмыг проигнорировал вопрос.

– Мы, Гильдия Воров, вернём Анк-Морпорку его душу! Его вкус! Его прекрасный, благородный бардак! Пусть знают – нельзя украсть время у тех, кто сам является его хозяином!

Зал взорвался овациями. Глаза воров горели огнём борьбы за своё ремесло. Они снова чувствовали себя художниками.

А высоко над ними, в своей башне, Гексон Лобрец с удовлетворением вносил в журнал: «Сектор 4. Преступность: стабилизирована. Предсказуемость: 92%». Он и не подозревал, что только что своими руками создал самый непредсказуемый и разрушительный фактор во всей своей системе – профессиональных преступников, тоскующих по старому доброму хаосу. И что на следующий день ровно в 8:00 кто-то украдёт с его собственного стола часы, оставив вместо них записку: «Ваше время истекло. С уважением, Искусство».

Глава 10

…в которой Себя-Режу-Без-Ножа Достабль видит в тюрьме нетронутый рынок, а Ринсвинд обнаруживает, что безопасность – понятие относительное, особенно когда ею начинают торговать.

Камера в «Вьющемся Вереске» пахла теперь не страхом и потом, а лавандовым мылом и холодным, бездушным расчетом. Воздух звенел от тишины, навязанной Сундком, который с удовлетворением отсчитывал секунды между обходами Опрятного Пита.

Ринсвинд наслаждался этим. Он почти достиг нирваны незаметности, вжавшись в угол и стараясь походить на трещину в штукатурке. Мечта, на удивление, сбывалась.

Дверь со скрипом отворилась, нарушив идиллию. В проёме возникла фигура, столь же круглая и увертливая, как и его репутация. В камеру на мгновение ворвался запах дешёвых сосисок, дешёвого одеколона и дорогих афер.

– Ринсвинд? – просипел Себя-Режу-Без-Ножа Достабль, озираясь с видом первооткрывателя, нашедшего золотой прииск в собственной уборной. – Это ты, парень? Живой, здоровый и, что важнее, организованный?

– Достабль? – пискнул Ринсвинд, прилипая к стене. – Тебя тоже по ошибке посадили? Я, в общем-то, тут хотел остаться, но если это ошибка, я не против…

– Ошибка? – перебил его предприниматель, и в его глазах зажглись огоньки, обычно предшествующие появлению на свет «сосисок из органов невыясненного происхождения». – Парень, это не ошибка! Это – судьба! Это – нетронутый рынок! За самой надёжной решёткой города! Ирония, да? Почти как мои пирожки с ливером.

Он обвёл взглядом камеру: Опрятный Пит, чья роба лучилась чистотой; гномы-близнецы, тихо спорящие о гендерной нейтральности похлёбки. Его взгляд задержался на Сундке.

– Смотри-ка, – понизил голос Достабль. – У тебя тут… целая организация. Трудолюбивое население. Крыша над головой. И, главное, – он многозначительно подмигнул, – полное отсутствие конкуренции. Эти ребята простаивают! А их время – это деньги. Вернее, их время может стать деньгами. Нашими деньгами! – поспешно добавил он, заметив, как Сундук приоткрыл крышку.

– О чём ты? – искренне недоумевал Ринсвинд.

– О бизнесе! Самом честном – бизнесе за решёткой! – Достабль зажмурился, вдыхая воздух, пахнущий овсянкой и возможностями. – Мы можем… шить рукавицы! Чинить часы! Основать «Тюремный Университет Выживания»! Ты будешь ректором! Будешь учить богатых балбесов, как не быть пойманными! Они будут платить бешеные деньги, чтобы их отпрысков на недельку определили в нашу программу «Погружение в среду»!

– Но… но я просто хочу, чтобы меня оставили в покое… – застонал Ринсвинд.

– Именно! – воскликнул Достабль, приняв это за гениальную бизнес-модель. – «Оставить в покое» как эксклюзивная услуга! Гениально! Я договорюсь со стражей. Им выгодно – заключённые при деле. Патрицию – процент за лицензию… И себе, на операционные расходы…

Его пальцы двигались в воздухе, будто пересчитывая невидимые анки. Он уже видел вывеску: «ТУВО: Ordo, Fuga, Profuman!»*.

Ринсвинд, для которого латынь всегда казалась особенно опасной формой магии, съёжился.

Сундук, словно одобряя бизнес-план, громко щёлкнул замком. Он чувствовал приближение эры безупречного бухгалтерского учёта.

На следующее утро, ровно в 7:00, в камеру вошёл начальник тюрьмы мистер Плюкк в сопровождении клерка Гильдии Хронометристов – человека с лицом, выражавшим глубокую печаль по поводу того, что мир ещё не превратился в идеальную таблицу.

– Так-так, – пробурчал Плюкк, окидывая взглядом сияющую чистотой камеру. – Слушаю ваше предложение, Достабль. Оно… необычное.

Клерк, не представившись, пристально посмотрел на Ринсвинда, потом на Достабля. Его взгляд был пустым и оценивающим, как у счётной машины.

– Проект соответствует курсу на оптимизацию, – монотонно произнёс он. – Заключённые заняты. Дисциплина улучшается. Показатель. Одобряем. – Он повернулся к Плюкку. – Вам будет выделен фонд. При условии соблюдения нового графика приёмов пищи.

*Этому уколу тревоги мог бы позавидовать и сам мистер Плюкк, чьё утро и без того было изрядно подпорчено. Его разбудили сообщением, что гномов-нарушителей поймали не на бунте и не на побеге, а на попытке прорыва тоннеля из тюремного подвала. На вопрос «зачем?» те, не моргнув глазом, ответили, что «геология здесь идеальная для стабилизирующей шахты №7b, а каменная кладка вашей узилищной башни создаёт уникальный резонансный конус». Мистер Плюкк, не понимая ни слова, но памятуя о штрафах за порчу муниципального имущества, водворил их в карцер, пригрозив лишить права на торфяные голубцы. И вот теперь ещё эти переговоры с Достаблем…*

Но было поздно. Предприниматель уже ликовал.

– Видишь, Ринсвинд? – прошептал он. – Везде можно найти возможность. Даже в тюрьме. Особенно в тюрьме!

И пока Достабль с начальником тюрьмы обсуждали проценты, Ринсвинд с ужасом осознал, что его идеальное убежище только что официально открылось для бизнеса. Его безопасность стала товаром. А за любым товаром, как известно, всегда приходят проверяющие. С блокнотами.

●  «Порядок, Бегство, Достабль» – намёк на девиз Незримого Университета «Ordo, Nox, Profanum». Латынь Достабля, как и его сосиски, была сомнительного качества, но на удивление действенной.

Глава 11

…в которой три ведьмы проклинают мостовую, восхищаются вонищей и обнаруживают, что самое страшное чудовище в Анк-Морпорке – это дежурный надзиратель с книгой правил.

Анк-Морпорк вполз в сознание трёх ведьм не через зрение, а через обоняние. Сначала это была всего лишь нотка на горизонте – как если бы очень аккуратный и педантичный скунс начал готовиться к выходу в свет за милю отсюда. Потом запах набрал мощь и сложность, разделившись на узнаваемые аккорды: запах старой рыбы, потерянных надежд и иллюзий и кирпича, который помнил все мысли, когда-либо им обронённые.

– Ну, вот мы и приплелись, – выдохнула нянюшка Ягг, опираясь на метлу, как пьяный на совесть. – У меня во рту будто барханы из песка, а в ногах – будто я их одолжила у медузы. И та, наверное, ещё обижается.

– Сама виновата, – отрезала матушка Ветровоск, чья стать не пострадала бы, даже если бы её использовали для подпорки покосившегося сарая. – Кто тебе велел на последней остановке «дегустировать» сидр из бочки с надписью «Осторожно, экспериментальное»? Он, между прочим, «трижды перегнанный» был. Прямо как мои намерения относительно того торговца.

– А мне показалось, он с нотками ореха, – честно призналась нянюшка, с сожалением потряхивая фляжкой, которая звенела так же пусто, как её оправдания. – Хороший такой, честный сидр. С характером.

Маграт, сбившаяся с ног, пыталась сохранить оптимизм. Это получалось у неё так же хорошо, как у форели – пение.

– О, смотрите! – воскликнула она, указывая на дымящиеся трубы. – Какая индустриальная… э-э-э… мощь! Чувствуется дыхание прогресса!

– Это не прогресс дышит, – фыркнула Ветровоск. – Это его несварение. И сейчас оно усиливается. – Она ткнула посохом в сторону города. – Готовь нос. Сейчас будет главный аккорд.

И он грянул. Волной, в которой смешалось всё: запах тысяч обедов, которые не удались, миллионов потных тел, честно трудившихся за гроши, и одной-единственной тухлой каракатицы, которая решила, что её час пробил. Это был запах жизни. Грязной, неопрятной, но невероятно, яростно живой.

Нянюшка Ягг с наслаждением втянула ноздрями этот букет.

– А-а-ах, вот оно… Родное. Пахнет, как изнанка цивилизации после тяжёлой ночи. А ну, тихо! – вдруг прислушалась она. – Слышите?

Маграт насторожилась, ожидая зловещего шёпота или звона магических колокольчиков.

– Что? Что такое?

– Тишина, – мрачно сказала Ветровоск. – Вот что. Раньше здесь был гул. Сумасшедший джаз голосов, телег и проклятий. А сейчас… монотонность. Словно город превратили в шарманку с одной-единственной, заевшей нотой.

Они вышли на главную улицу. И картина подтвердила звук. Люди не шли – они текли ровным, упорядоченным потоком. Никто ни с кем не сталкивался. Никто не кричал. Даже уличный торговец, который обычно орал: «СВЕЖИЙ СЫР, ПАХНЕТ КАК ПОБЕДА!», теперь стоял с табличкой: «Регламентированная реализация молочной продукции. С 10:00 до 10:15».

– Фу, мерзость, – проворчала нянюшка Ягг. – Прямо как в гостях у той моей троюродной кузины, которая накрыла всё кружевными салфеточками, включая кота. Чистота есть, а жизни нет.

Матушка Ветровоск молча вела их к цели. Её взгляд скользил по улицам, и она видела не камень и мостовую, а невидимую паутину правил, графиков и циркуляров, которая опутала город и медленно душила его.

Впереди, в конце улицы, возвышались стены «Вьющегося Вереска». Они не просто были сложены из камня. Они были высечены из чистой, безнадёжной скуки. Над воротами герб города выглядел так, будто вороны на нём собирались подать в отставку.

– Ничего себе укрепление, – прошептала Маграт. – Как у цитадели Зла!

– Это не цитадель Зла, – поправила её Ветровоск, останавливаясь у ворот. – Цитадель Зла обычно украшена черепами и извергает лаву. Это хуже. Это – Офис. Самая страшная крепость на свете. Здесь не пытают огнём. Здесь пытают формой 7-Б в трёх экземплярах.

Она выпрямилась, и её тень легла на ворота тюрьмы, приняв форму грозной, несгибаемой старухи с метлой.

– Ну что, пошли. Найдём этого невинно осуждённого, вытряхнем из него пыль и поедем домой. А то от этой тишины у меня в ушах звенит громче, чем от твоего сидра.

– Может, сначала найти местечко, где можно… э-э-э… освежить внутренний настрой? – с надеждой спросила нянюшка Ягг. – Для ритуальной смелости. А то эти решётки наводят на унылые мысли.

– Смелость у нас своя есть, – отрезала Ветровоск и твёрдым шагом двинулась к воротам. – А если её не хватит… мы её одолжим. У того надзирателя. С процентами.

И три чёрные фигуры переступили порог, за которым их ждало самое страшное испытание – не дракон и не демон, а дежурный с лицом, выражавшим хроническую аллергию на любые проявления здравого смысла, и с толстой книгой, которая пахла свежими чернилами и вечной бумажной волокитой.

Глава 12

…в которой матушка Ветровоск даёт мастер-класс по прохождению бюрократических преград.

Воздух в приёмной тюрьмы «Вьющийся Вереск» обладал плотностью застывшего пудинга и вкусом на слух, напоминавшим тиканье часов, отмеряющих чужое время. Три ведьмы ввалились внутрь, словно три чёрных и весьма недовольных паруса, вспарывающие гладь спящего озера. Их визит был вызван чрезвычайной ситуацией сельскохозяйственного характера, а настроение – настолько же скверным, как и вкус молока у коров в Овцепиках.

Из-за конторки, больше похожей на баррикаду из бумаг, поднялся надзиратель. Мужчина, чья душа, казалось, давно ушла в неоплачиваемый отпуск, оставив на дежурстве лишь уставшее тело и «Правила».

– Проход воспрещён, – произнёс он голосом, в котором скрипели несмазанные шестерёнки. – Посещение заключённых – со Второго по Четверг, с двух до полпятого. Предварительная подача формы 7-Б «Уведомление о намерении посетить» за сорок восемь часов. У вас есть форма 7-Б?

Матушка Ветровоск посмотрела на него так, как смотрят на внезапно заговоривший и при этом невероятно надоедливый гриб.

– У меня есть необходимость, – заявила она. Слово «необходимость» прозвучало так, будто она только что положила на конторку увесистый булыжник. – Сельскохозяйственная. Нам требуется прах невинно осуждённого.

– У меня есть «Правила», – парировал надзиратель, похлопывая по толстому фолианту. – Без формы 7-Б – никак. Для изъятия вещественных доказательств или биологических образцов – форма 14-В/С и 3-Г, заверенные главным врачом и архиканцлером.

Нянюшка Ягг, почуяв затяжную борьбу, вздохнула.

– Я могла бы уже третью кружку пропустить, пока вы тут меряетесь… э-э-э… необходимостями, – пробурчала она. – А всё из-за этого дурацкого молока. Раньше хоть вкусное было!

– Скажи-ка мне, сынок, – голос Ветровоск стал тише, но в нём появилась стальная нить. – А что будет, если я сейчас громко и подробно начну рассказывать всем заключённым в этой камере… – она ткнула пальцем в ближайшую решётку, за которой тут же возникли несколько любопытных физиономий, – …историю о том, как один мелкий чиновник довёл трёх уважаемых женщин из глубинки до отчаяния? Как он лишил целый округ шанса на вкусный сыр и свежее масло? Как ты думаешь, это способствует «спокойствию»? Они тут все из сельской местности. Тема молока им близка. Очень близка.

Лицо надзирателя побелело. Он мысленно пролистал «Правила». Пункт о предотвращении бунтов, вызванных дискуссиями о качестве молочной продукции, был. И он сулил горы бумажной работы.

– Ладно, – сдался он, потирая виски. – Быстро! И чтобы никто не узнал! Кого вам надо?

– Самого невинного, – отчеканила Ветровоск. – И чтобы пах безысходностью. Это важно.

Надзиратель, сражённый этой логикой, повёл их по коридору. Он остановился перед первым рядом камер.

– Ну… это Арчи. Утверждает, что невиновен в краже курицы. Говорит, она сама за ним бегала.

Из камеры на них уставился детина с лицом, напоминающим отбивную, и сияющей улыбкой полного идиота.

– Это она сама на сковородку прыгнула, честное слово! – просияв, сказал Арчи.

– Слишком жизнерадостный, – фыркнула Ветровоск. – Идиотская невинность не в счёт. Не пахнет трагедией. Дальше.

– А вот Барни, – надзиратель показал на хитрого типа с глазками-буравчиками. – Говорит, подделал документы по неведению.

– Я же художник! – взмолился Барни. – Меня вдохновили завитушки на гербовой печати! Это перформанс!

– Слишком умный для своих глупостей, – отрезала Ветровоск. – Его невиновность пахнет аферой. Не то.

Они прошли ещё несколько камер. Один заключённый был невиновен, потому что «никто не видел», другой – потому что «у того, кого ограбили, и так денег было много». Ни один вариант не удовлетворял матушку Ветровоск. Нянюшка Ягг уже начинала поглядывать на свои карманы в поисках забытой фляжки.

И тут её взгляд упал на самую дальнюю, тёмную камеру. В её углу, вжавшись в стену с мастерством многолетней практики, сидел тощий человек в остроконечной шляпе. Он не просто сидел. Он растворялся. Он пытался стать частью штукатурки, и, надо сказать, добился в этом значительных успехов. От него исходила такая аура чистейшего, неподдельного, многовекового невезения и паники, что даже воздух вокруг него казался более жидким.

– О, – сказала нянюшка Ягг, ткнув локтем Ветровоск. – Смотри-ка, Эсси. Вон тот. Словно его сама судьба в угол загнала и забыла про него. Отличный экземпляр!